ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Немец с «Айзенверкер» повел нас, сто двадцать человек, без всякой охраны. Когда мы шли через переезд, колонну разрезал грузовой длинный состав. Немец и с ним несколько человек успели перейти пути, основная же масса осталась без присмотра. Получилось как в одном из моих любимых фильмов — «Путевка в жизнь» — состав прошел, никто не убежал. Немец привел нас на новый перрон и вдруг посадил в вагоны с цифрой 1, на мягкие бархатные диваны. Чего угодно мы ожидали, только не этого. Мы чувствовали ложь. «Это потому, что нет охраны». И: «Лучше б нас накормили, а везли как прежде».

Часа три мы ехали. И когда нас повели к уже недалекому заводу, все стало ясно. Между заводских корпусов навстречу шли люди с опущенными головами. Странный громкий стук сопровождал встречную колонну — на ногах у всех узников (другого слова не напрашивалось) были деревянные колодки. «Гля, ребята! Это же русские», — раздался крик среди наших. Встречные стали подымать головы, глядеть на нас осмысленно. На некоторых лицах появилось что-то вроде улыбок, причем — и это относилось к нам — сочувственных. «Ничего, скоро и вы такими будете», — услышали мы.

Разместили нас в старом пустом цехе с рядами двухэтажных нар. Дали соломы набить матрацы и наволочки и, не покормив, заперли. Мы возмущались, нам ответили, что не поставлены на довольствие. Однако в тот день еще было два происшествия.

С одной стороны цех примыкал к отвесной скале, а с другой — ручей метра в полтора шириной. И вот едва нас оставили одних, как с той стороны ручья раздались крики: «Камрад! Камрад!..» И мы увидели, что по ту сторону ручья тоже цех, превращенный в барак, и там французы не запертые стоят. Что это были именно французы, сразу стало ясно. Я в Германии видел немцев, похожих на славян, голландцев на поляков, сербов на датчан, но если это группа французов, или поляков, или русских, то здесь никакой ошибки быть не может. Так вот французы, все улыбающиеся, стали прыгать через ручей и просить наши деньги в обмен на немецкие марки. Скоро мы увидели, как они, получив бумажку, бегут к себе в барак, быстренько ножничками вырезают Ленина и клеят над изголовьем нар, которые у них были одноэтажные, каждое место просторное и с обеих сторон отгорожено досками, а в ногах тумбочки.

Вторым происшествием был побег одного из наших. У входа в цех-барак был умывальник, уборная. Окно уборной выходило на скалу. Наш первый беглец выбрался в окно и, упираясь ногами в стену цеха и в скалу, поднялся куда-то и не вернулся.

Следующий день был воскресенье, и опять мы не получили ни крошки еды. Много позже после войны пришлось мне в аэропорту ждать трое суток летной погоды. Удивительно вели себя дети. То плачут и тут же с мокрыми лицами затевают игры. Рабство, освобождая от обязанностей, делает взрослых детьми. Нам было очень плохо. В вагоне нам постоянно хотелось пить. Теперь воды было вволю, и кто-то сказал, что, по подсчетам ученых, в воде растворено некоторое количество масла, в одном ведре около ста граммов. Кое-кто решил наполнить желудок водой, и что же. Они окончательно очистили свои желудки. Всех это очень развеселило. Привели вчерашнего беглеца. Он был в синяках от побоев, но почти в восторге от своего поступка. Во-первых, пока немец-крестьянин, поймавший беглеца, ходил заявлять в полицию, его жена, скорее от страха, чем от доброты, кормила бутербродами с маргарином, а потом дала колбасу с горчицей. Во-вторых, пока мы покорно сидели взаперти, он жил, он не так-то просто попался…

Силы у нас еще были. Утром понедельника сначала открылись двери, и в них стал дежурный вахтман, объявив, вернее, показав нам с довольной улыбкой, что наконец нас начинает кормить: «Брот!.. Кафе!..» Потом мы увидели медленно приближающихся двух русских с корытцем, в котором были кусочки хлеба, и еще они несли бачки. За спиной русских с корытцем была асфальтовая дорога, по бокам цехи завода, вдали люди и автомашины. Но мы видели только хлеб. Наши хозяева, чтобы мы начали работать, должны были прислать нам по меньшей мере воз еды. Вместо этого к нам плыло корытце с черными крохотными… И с нами что-то случилось. Мы забыли, что мы люди, и едва корытце переплыло черту входа, бросились. Мы рычали, кусались, пальцами выцарапывали друг у друга весь в слюне хлебный мякиш. Алюминиевое корытце, бачки с кофе были сплюснуты так, будто по ним прокатился поезд. Нас усмирили прибежавшие пожилые охранники палками и тут же, не дав зализать раны, всклокоченных и еще более голодных повели на работу.

* * *

Хозяева утром в понедельник остались при осмотре недовольны мною. Слишком тощий. Причем, я ведь еще дома научился притворяться и постарался вид иметь самый жалкий. Поэтому мне дали метлу и определили в цеховые подметальщики.

Вероятно, по этой же причине, на четвертый день работы я оказался единственным около пустой стеклянной конторки начальника, когда там упала небольшая бомба и осколки попали в кисть моей правой руки.

За три прошедших дня я успел узнать все, на что мы обречены.

В пять утра при свете тусклой лампочки идет между нар с палкой вахтман и колотит по матрасам. Чаще всего там никого уже нет, но, бывает, иногда слышится вопль. У входа длинный стол, и двое из кухни приносят хлеб и кофе. Случившееся в первую кормежку с нами уже не повторится, мы это сами решили. Но все равно перед раздачей мы злы, теснимся. Гуща кофейная тоже считается едой. Так как ее мало, то здесь строго обговорено, кому сегодня ее глотать, кому завтра. Потом работа от шести до шести — «вон зекс биз зекс», первая смена или вторая — с двухчасовым перерывом на обед, когда дают омерзительную похлебку из брюквы. Вечером бутерброд с пленочкой маргарина, иногда вместо маргарина кусочек колбасы. И сон, когда есть хочется с такой же силой, как и наяву. Но главное, ощущение страшной потери. Будто позади и впереди бездна. Бежать! Бежать! — с утра стучало в голове. Однако никто здесь не знал, в какую хотя бы часть Германии нас привезли. И потом. Пытавшегося бежать в первый день предупредили: «В следующий раз за побег будет «Бохус». «Бохус» была шахта по добыче руды, откуда никто не возвращался.

Но на четвертый день я был избавлен от «нормальной», рабской жизни: я оказался первой жертвой первой бомбардировки завода.

Когда я был ранен, огромный цех — метров сто в длину и тридцать в ширину — замер. В цехе работали в основном русские и французы, хотя были и немцы. И именно французы требовали, чтобы меня отправили в больницу. Контуженный, я не мог шевелиться, говорить, но сознания не потерял и слышал, как из своей конторки с разбитыми стеклами, посреди которых я лежал, начальник цеха обзванивает больницы и меня, русского мальчишку, никто не хочет принимать — не было у них предусмотрено, что мы можем болеть или быть ранеными. Но наконец что-то изменилось, начальник цеха, то появлявшийся, то исчезавший, успокоительно улыбался французам, а скоро взял меня на руки и вынес из цеха к машине «скорой помощи». Там я и потерял сознание.

Первое слово, которое я произнес, очнувшись в больнице, было: «Есен…» — есть. Все вокруг было ослепительно белое — потолок, стены, сам я утопал в мягком белом, моя лежащая на груди огромная рука в бумажных бинтах тоже была белая. Тотчас, едва простонал я свою просьбу о еде, раздался дружный хохот и слова: «Эрвахен зи, русише швайн!» Передо мной сидела пухленькая девчонка моего возраста с блюдцем и салфеткой. Как я потом понял, салфетка и блюдце были на тот случай, если я начну блевать. Но у меня внутри было совершенно пусто. Я еще раз сказал «есен» и услышал новый смех. Может быть, от этого мне стало больно, я застонал: «Ой!. Ой! .» И это рассмешило, но здесь они как бы снизошли к моей беде и, окружив, стали выть, изображая страдание: «Уй!.. Уй!..» Я понял, что меня учат стонать по-немецки, и решил: «Раз нельзя мне стонать по-русски, ничего от меня не услышите». Скоро я снова потерял сознание, а в чувство привели меня запахи еды. Сестренка, как оказалось, тоже из перемещенных, голландка, принесла еду. Это была какая-то мучнистая затирка, бутерброды с маслом и бутерброды с ветчиной, пирожное и апельсиновая вода. Я обомлел, после затирки ко всему остальному боялся прикоснуться. Но сестренка знаками ободрила. И бутерброды, и пирожное, и вода с грохотом провалились в меня. Тогда сестренка стала кивать головой: «Еще?» Я выпучил глаза и спросил по-русски: «А можно?» Она поняла и принесла еще точно такую же порцию. И снова я начал с мучной суповой затирки и кончил апельсиновой водой. И опять она спрашивала, а я подтвердил, что да, если можно… Четыре раза под смех в палате я начинал с мучной затирки и кончал апельсиновым соком, думая только о том, как меня отсюда выгонят, но зато я смогу похвастаться своим на «Айзенверкер». А потом голландка строго посмотрела на меня и привела врача, который запретил мне новые порции.

Три дня я ел… ел… Съем три порции, а четвертую обещаю есть по ложечке, по кусочку, растянув на время от завтрака до обеда, от обеда до ужина. После ужина на ночь сестренка тоже давала мне порцию, и, проснувшись в полночь, я опять-таки ел. Эти три дня болей особых я не чувствовал. А потом, как мне кажется, тело мое наполнилось соками, восстановилось настоящее кровообращение и вместе с ним начались адские боли, рука распухла до плеча. Одновременно с этим я понял, что из больницы меня не выбросят, и затосковал. Не только дом родной у меня отняли, но и барак с русской речью, ребят из 56-й, благородных французов. В невероятно чистой немецкой больнице я почувствовал себя окончательно униженным существом. У меня завелись вши. Так как ни сам я, ни моя сестричка ничего об этом не знали, то довольно долго я чесался, не понимая причину зуда. Пока врач не обнаружил их у меня под бумажными бинтами. Впрочем, медсестры-монахини справились с ними без лишних слов. Я был посажен в ванну и вымыт, моя одежда и постель сожжены.

Скоро мне предложили ампутацию по локоть. Я отказался.