ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Как только дома пристанционного поселка остались позади, они спустились в заросший кустарником овраг, легли на сухую траву, погода благо была сухая и не холодная, наступила ночь.

— Ты хочешь полазить в этих вагонах? — спросил Юрка Федю.

— Может быть, — отвечал Федя.

— А я не хочу.

— Дело хозяйское. Не хочешь и не надо. Ты свободный, хоть сейчас иди на все четыре стороны.

— И пойду, если надо будет.

— Иди. Только шкары снимешь.

Юрка опешил и замолчал.

А Федя после некоторого молчания произнес короткую, но страстную речь:

— Ты, Юрка, мал и глуп! Я все беру на себя. Видел неплотное окно? На самом деле таких окон больше. И мне лишь бы щелочку, расширить ее я сумею. Твое дело сидеть под вагоном и потом принять чего я там найду. В случае нас засекут, рви и обо мне не думай. А поймают, ты меня не знаешь, я тебя тоже. Только мы, Юрка, не попадемся. У Васи чутье не хуже собачьего.

— Ты же Федя! — воскликнул Юрка.

— Нет, Юра, я Вася. То я тебе не доверял, а теперь говорю настоящее имя.

«Может, ты еще и Петя, и Гена, и Боря…» — стиснув зубы, подумал Юрка, решив молчать и терпеть, пока не представится случай расстаться с Федей.

* * *

Подремав до полуночи в овраге, воры вернулись на станцию, подкрались к мягким вагонам в тупике, цепкий Федя исчез в одном из окон — открыл и закрыл за собой он его легко и бесшумно. Юрка затаился под вагоном между колес.

Феди долго не было. И чем дольше его не было, тем сильней укреплялся Юрка в своем желании расстаться с ним. Юрка следил за абсолютно спокойно шагавшим вокруг вагонов часовым и думал о том, что при немцах он рисковал из-за голода, а теперь рискует, потому что из-за дурака Колодяжного во власти Феди.

Наконец Федя шепотом позвал. Юрка вылез из-под вагона, принял мешок, наполненный теперь (краску и леща оставили в овраге) чем-то мягким и не очень тяжелым.

Остаток ночи они быстро шли, и мешок нес Федя, Юрка налегке едва поспевал за ним. На рассвете спрятались в овраге. Это был, конечно, другой овраг, более глубокий, с деревьями по склонам, на его дне бил ключ, и это было очень кстати. Напившись воды, Федя поставил между ног мешок, сел и с торжественной улыбкой достал две суповые фаянсовые тарелки с зелеными ободками, две больших чайных чашки и блюдца к ним, два блестящих обеденных ножа, две вилки и две ложки. Все было очень красивое. Еще он достал настольное зеркало в лакированной резной рамке. И наконец вытряхнул четыре куска роскошного переливающегося бархата.

— Ух ты! — вырвалось у Юрки. — Где ты взял?

Такой бархат Юрка видел раз в жизни в театре, теперь взорванном немцами.

— С диванов срезал, — небрежно сказал Федя.

Юрка не сразу понял. А когда понял, поразился злодейству.

— Как ты мог?.. Да за такое расстрел на месте!

Федя свистнул.

— На месте нас уже нет.

Юрка отошел от Феди метров на десять, сел на склоне, положил голову на колени, собираясь так сидеть до тех пор, пока Федя куда-нибудь не исчезнет.

Вдруг, как это было прошедшим вечером, Федя страстно заговорил:

— А вообще, Юрка, надоело. Меня ведь в армию могут забрать. По документам уже пора. А воевать, знаешь, не хочется. Зачем это мне? Ведь это элементарно глупо. Убить могут. Кто убьет, за что убьет — непонятно. Прилетит снаряд, стукнет — и нет тебя. А прежде чем убьют, командиры родные измываться будут. Окопы копать заставят, строем маршировать, песни хором петь… Я так не согласен. Не надо это мне. Я вор. Человек мирной жизни. Может быть, и правда двинем к фронту? Перейдем к немцам, оттуда в Америку. Ах, как я хочу в Америку! Там бы я развернулся. Талант пропадает. Конечно же, грабить надо богатых, Примуса и бархат этот поганый — мелочь. Но покажи мне, что еще у нас можно взять. А в Америке кругом богатство. Все бы сумел. Для начала на годик в тюрягу подсел, язык выучил, с путевыми людьми познакомился. Война проклятая! Попробуй угадай, на кого ты завтра напорешься. Все озверели, терпеть надо. А терпения у меня и нет…

Что у него нет терпения, Федя тут же и доказал. Они давно не ели. Сложив назад в мешок ворованное, Федя опять извлек оттуда две тарелки, сунул в холщовую сумочку, которую с тех пор, как она опустела, держал под ремнем на животе.

— Пойду людей поищу, — сказал он.

Уже начав подыматься по крутому склону оврага, он обернулся к Юрке:

— Вот такой я, понял? Жди.

Едва стихли Федины шаги, Юрка вновь освободил мешок, положил в него две чашки с блюдцами, один нож, одну вилку и ложку. Задумался над кусками бархата и решил не брать. 'Еще повертел в руках зеркало и тоже оставил — Федя красивый, у него есть расческа, так пусть расчесывается перед зеркалом.

Выбравшись из оврага, Юрка направился в сторону, противоположную той, куда ушел Федя.

«Только так», — сказал себе Юрка.

Юрка шел, не глядя по сторонам, забыв об опасности. Перейти линию фронта, чтобы потом сбежать в Америку. И в Америке грабить богатых. И командирам он подчиняться просто не может. И работу не выносит… Юрка фыркал, мотал головой. «Нет, я не такой», — говорил он вслух, сознавая в себе и много общего с Федей, и совершенно несовместимое.

«Он как та красавица с нашей улицы. Много захотела, спуталась с немцем, думала, умнее других, а пришлось отраву глотать», — осенило Юрку. Особенно безумным делом казалась Юрке кража бархата. Какая, должно быть, красота в вагоне была. Не сносить ему головы.

Кругом были серые поля. Дорога с рассыпающимися сухими колеями казалась давно не хоженной. К полудню пошли холмы с кустарником, все менялось, из земли торчали камни, в низинах бежали ручьи — начинался Кавказ.

У одного ручья, напившись воды, Юрка заснул на плоском, разогревшемся на солнце камне. Спал он, кажется, недолго. Потому что приснился страшный сон. Будто Колодяжный знает все. И поэтому нет и не может быть у Юрки дома, семьи, он теперь вечный бездомный и попадает не в Германию и Америку, а в какую-то жаркую страну, где у реки среди камней ходят люди с хвостами и звериными головами.

Он проснулся с тяжело бьющимся сердцем. И вот, сев на камне и ошалело глядя вокруг, Юрка увидел на противоположной стороне ручья, метрах в пяти, греющихся на солнце змей. Их было две, а потом чуть в стороне он увидел третью. Они были ярко-зеленые, узорчатые, поднимали головы, шевелились. Раньше, увидев змей, он первым делом схватился бы за камни, чтобы перебить хребет или размозжить голову хотя бы одной. Теперь это ему в голову не пришло. Змеи были красавицами! Они явно знали друг друга, камни вокруг себя, ручей. Они были у себя дома. И ничего не знали о войне. Что-то удивительно мирное. Живое, в то же время никак не затронутое разразившейся над миром напастью.

Юрка долго смотрел на змей, потом все-таки бросил в их сторону горсть песка и мелких камешков, поднялся и пошел.