ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Весной пятидесятого была переподготовка. Занятия проходили при городском артиллерийском училище. В это училище после восьмилетки Николай Герасименко поступил накануне войны, проучился два месяца, а потом их, курсантов и преподавателей, направили руководить строительством оборонительных рубежей. Огромное количество народа трудилось на строительстве укреплений. Надо было показывать где рыть траншеи, устраивать огневые точки, блиндажи. Учились сами и учили других. Потом подошли немцы, пришлось защищаться. Большая часть курсантов и преподавателей погибла. Зато оставшиеся, за сорок два дня проделав марш в тысячу шестьсот километров, попали на ускоренные восьмимесячные курсы и стали офицерами.

Теперь, в пятидесятом, из тех, с кем когда-то закончил ускоренные, Николай встретился лишь с Жоркой Синькиным. А всего их собралось тридцать человек, офицеров запаса, бывших командиров противотанковых батарей.

Все было новое: пушки, уставы, тактика ведения боя… Сквозь это новое там и здесь проглядывало старое. И они, бывшие фронтовики, многие из которых прошли войну от начала до конца, не верили в новое: а… если снова начнется, и от этого ничего не останется.

Слушали рассеянно, томясь: какое может быть новое, когда в каждом из них еще столько живого старого?..

— Ты где был?

— А ты?..

Назывались фронты, высоты, направления.

Приезжие из районов жили в общежитии при училище. Местным разрешалось ночевать дома. После шести вечера все были свободны. Николай и Жорж Синькин, местные, ехали в автобусе в центр, откуда им было в разные стороны. В центре Жорж обычно тянул в пивную. Николай, страдавший болями в желудке, сначала отказывался, потом соглашался. В пивной искали место в углу, устраивались надолго.

— Да, — говорил Жорка, выпив сто грамм, закусив вареным яйцом и принимаясь за пиво. — В генералы мы с тобой не вышли… Ну и хрен с ним! Зато я король по портретам. Художника одного знаю. Он тебе черта нарисует. А фотопортрет не может. Он карандашом, кисточкой работает, а я пальцем. Жаль, призвали на переподготовку. В Казахстан собирался. Там в аулах как узнают, что портретист приехал, бегом бегут. Карточки погибших несут. У одного сын рядовым был, потом в лейтенанты вышел, посмертно орден Ленина присвоен. Сделай, говорит, чтобы в кителе, с погонами и орденом Ленина был… Коля, и сделал! Трудно было. Китель, погоны, орден — это у меня получилось. А Ленина внутри ордена не могу. Думал, думал. Вдруг беру в руки «Правду» и сообразил. Там орден в натуральную величину. Ленина, значит, из середины вырезал, на портрет переклеил, отретушировал, в рамку под стекло взял. Привез. Так, говорю? Он обрадовался, плачет… Еще пять таких портретов заказал!

Николай о своей сверхурочной работе отмалчивался. Хотя тоже мог бы рассказать, как радуются люди воде в собственном дворе, за которой приходилось раньше ходить с ведрами на коромыслах за километр. Оба они были кудесниками. Жорка после демобилизации стал по нужде фотографом. Николай поступил на завод механиком, а по вечерам бурил у людей во дворах скважины, добывал воду. Случайно получилось. В сорок шестом вернулся домой, через два месяца женился и первое время жили в землянке. Потом начал строиться. Средств на строительство, конечно, не было. Для стен из глины и соломы принялся делать саманы. Требовалось очень много воды, за которой ходить было далеко, причем, с полными ведрами возвращаться в гору. Стояла жара. Принесет два ведра, выльет в глину, пока принесет еще два, глина высохнет. Скоро понял, что сил на такое дело не хватит. Тогда придумал из старых труб сделать бур. Вода оказалась неглубоко. Это было чудо из чудес. В войну с ним случилось много удивительного. Вода во дворе была первым послевоенным чудом. Слава о Николае пошла по всей окраине. В сорок седьмом, сорок восьмом и сорок девятом году в теплое время года Николай работал не подымая головы. Дом себе выстроил хороший. Но слишком тяжел был его труд, чтобы вот как Жорка хвалиться. После двух по сто и нескольких кружек пива разговор так или иначе переходил на войну. Какие ребята погибли! Нет, ты помнишь, какими все мы были мальчишечками… Если бы мы с самого начала били гансов так, как били потом, они бы уцелели. А мы бежали. И каждый думал: уж я-то ни в чем не виноват, поэтому убегу, а вы как хотите. А его бить надо было! Бить, пока не побежит. И когда побежал, опять бить, чтобы не вздумал оглядываться…

После выпивок Николай чувствовал себя плохо. Ныли старые раны, одолевала одышка, а главное, сны… Часов до двух ночи он спал хорошо. Около двух просыпался, пил воду, курил, лежал без движения, пытаясь заснуть. Часа в четыре это удавалось. Но это был уже не сон, а непрерывные кошмары: война, растерзанные люди, искореженные пушки, машины… Какая-то ужасная свалка. И вдруг совершенно четко. Он на позиции остается один. Одна пушка, один снаряд, один живой человек! И дым, туман, грязь, сырость. Впереди два танка с крестами. Они его пока не обнаружили, однако чувствуют опасность, слепо разворачиваются то в одну, то в другую сторону. Надо стрелять. С этим последним выстрелом кончится и его жизнь. Он оглядывается вокруг. Остатки срезанных осколками деревьев, кое-где клочки начавшей зеленеть земли, дым, туман… Вчера здесь была позиция, стремившиеся к порядку люди и впереди неизвестность. Вернуть бы это вновь. Пусть будут люди. Пусть будет неизвестность, а значит, и хоть какая-то надежда… Вдруг, как это бывает в снах, все меняется. Кто-то внушает ему, что надо как можно быстрее стрелять, и если он не промахнется, то останется жить. Николай торопится. Надо спешить и надо не промахнуться. Неожиданно ослабевшими, будто ватными руками, он пытается нажать спусковой крючок и — о господи! Что же с ним происходит? Никак не может…

Будила жена.

— Мне страшно! Как ты жутко стонешь… Будь она проклята, война ваша. Курсы придумали. Оставить не могут в покое. Алкоголиком с этими курсами станешь.

— Ну ладно, начинал сердиться и Николай. В войну побольше пили, не стал. Замолчи.

— Вы меры не знаете.

«В меру! размышлял потом Николай. Откуда мне знать, что такое мера? Все всегда было не в меру, а тут вдруг мера».

Он снова засыпал. И тогда являлся Рыжий, первый его немец.

В действительности было так. Шел бой. Впереди, метрах в двухстах, держалась пехота. Взвод немецких автоматчиков обошел пехоту справа, через болото и речку ворвался в расположение батареи сорокопяток. Рыжий, командовавший немцами, разрезал очередью наводчика первого орудия, прыгнул в окоп в трех метрах от Николая. На сапоги Рыжего налипла глина, прыгая, он споткнулся, в окопе упал на колени, поднялся, привалился боком к стене. И здесь у него то ли патроны кончились, то ли заело. Николай успел выхватить из кобуры свой «тэтэ» и два раза выстрелить. Маска боли исказила лицо немца, голова упала на грудь, он осел, замер. Потом Николай убил еще не одного немца. Сорокопятки они всегда рядом с пехотой, бьют прямой наводкой. Враг, как-нибудь минуя пехоту, стремится завладеть пушками. Самих себя защищать приходилось слишком часто. Так вот убивал он уже не глядя в лицо, по формуле: меня вновь и вновь посылают в бой, чтобы я убивал их и я убиваю их, иначе они убьют меня. Но первый, Рыжий, стал для Николая хуже собственной смерти. Он являлся во сне и наяву. Наяву обязательно во время еды. Стоило ложку ко рту поднести, как вспоминалось тело, которое сейчас пожирают черви. И в минуты затишья. Он там, под землей, его нет. А где ты? Ты на земле. Но что из этого? Вот сидишь, ждешь чего-то. И такое же ты ничто, как деревья, раскачивающиеся перед твоими глазами, как трава, которую мнут твои руки. Ждешь, и, может быть, как трава и деревья, дождешься полной тишины, солнца, радостей, а потом все равно, как и он, будешь в земле… И перед сном опять тело, которое пожирают черви. А в снах Рыжий являлся во главе взвода. Грязные, остервенелые, они появлялись из земли, из воды рек, из зелени лесов, с неба, из глубокого нашего тыла. Они всегда заставали врасплох, вызывая сначала страх, а потом стыд и ненависть за этот страх. Решившись драться, он во сне никогда не мог нажать на курок пистолета или крючок пушки. И осознать бессилие своей ненависти это уж был такой стыд, унижение, страх, хуже которых ничего быть не может.

…И вот в пятидесятом Рыжий вновь явился. Из тех времен, ужасный, грязный он ворвался с автоматом в его дом. И нечто новое почувствовал Николай. Сердце остановилось совсем. Дети! Во дворе под ярким солнцем играют его трехлетний сын и едва начавшая ходить дочь. И оружия вокруг никакого, давно мир, а Рыжий со своим «шмайсером». Рыжий танцует вокруг Николая дикий танец, кажется, решив убить одним страхом. Ворвавшись, он оставил двери распахнутыми и Николай видит детей, направляющихся в дом. Надеяться, что немец про них не узнает, нельзя. Ждать нечего, надо бросаться на немца с голыми руками. Он бросается. И видит радость на лице легко отстранившегося немца. Все! Победный бросок не получился, его руки, ноги будто ватные…

Рядом билась жена:

— Что ты делаешь! Отпусти…

Он пытался задушить собственную жену. Потом, когда оба пришли в себя, жена разгневалась. Снаряды в старых окопах собирают. Из балки танк на металлолом увезли. Сказали, скоро прийдут к Шевровым бомбу откапывать. Кончилась война! Понимаешь, кончилась… Собраться бы всем городом да окопы те закопать. Всем городом рыли, всем городом и зарывать. Чтобы ничего не напоминало. Кончилась война. Забудь ты ее. И не пей со своим Жоркой. Брось! А не бросишь, заберу детей и уйду.