ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

«…тупая привычка к бессмысленному и

Генрих Манн

На Дон купаться или ловить рыбу обычно ходили большими шайками. В тот раз я, шестнадцатилетний, был один. Остальные — мелюзга, старший из которых, Витька Заяц, родился аж на два года позже меня, в 39-м. Предчувствие, что такой выход может плохо кончится, я имел вполне определенное. Однако все шло хорошо. Накупались, нанырялись с причальных мостиков. Пришло время возвращаться домой. Как всегда перед тяжелым подъемом в гору задержались у криницы попить холодной воды. И вдруг принялись обливать друг друга, разыгрались. Уже одетые, вымокли. А так как на штанины брюк сейчас же налипла пыль, пришлось вновь раздеваться, застирывать, сушиться. Я свои штаны развесил на кусте шиповника, предварительно вытащив из карманов подмокшие спички и папироски «Спорт», наколов их на колючки. После этого, вновь в одних трусах, мы продолжали игру. Потом я увидел, что у куста с моими штанами остановилась шайка из трамвайных домов, что они угощаются моим «Спортом».

— Эй, — крикнул я. — хоть бы разрешения спросили.

Никто на меня даже не посмотрел. Главарь, раздававший мои папироски, здоровенный громила лет семнадцати, как мне показалось, нагло про себя ухмылялся. Я подбежал к нему.

— Ты! Нам хоть немного оставьте.

На меня по-прежнему не обращали внимания. Наконец главарь протянул мне пустую пачку.

— Твоя кличка: Отвали, — сказал он мне.

Жаль было папирос, но больше всего взбесила наглость. В лицо я знал многих. И они меня знали. И, значит — возможно, давным-давно, — за человека не считали. Не долго думая, я несколько раз быстро-быстро стукнул главаря по набрякшей от прыщей красной роже. От куста с моими штанами начиналась тропинка вверх, к железнодорожному полотну. Никто из наглецов не ожидал нападения, я успел взбежать мимо главаря вверх метров на пять, развернулся и некоторое время успешно отбивался руками и ногами. Но уже видел, что меня окружают, уже собирался броситься вниз, к Дону. И здесь над нами остановился одиночный паровоз, из него выскочил грязный промасленный дядька с железной клюкой (пацаны потом уверяли, что-то была длинная железная банка квадратной формы, машинист потом набрал в нее воды из криницы), закричал и… Я даже не понял, в какой стороне исчезли мои враги — уже тогда я был порядочно истерзан, шкура и внутренности мои дрожали от перенапряжения, сердце поднялось к горлу…

Однако спасение, чудесным образом явившееся мне из маневрового паровоза, стоило отдышаться и умыться в ручье, настроило на победный лад: ага, не вышло избить, я им больше дал… Времени, пока обсыхали, одевались, вновь пили воду, ушло немало. Я весь был в недавнем своем прошлом, весь еще полон состоявшейся схваткой и совершенно забыл, что реальные враги существуют, ни один из них не погиб от моих ударов.

И вдруг, когда вдоль оврагов поднялись в гору и пошли нормальные улицы нашей городской окраины, в очередном переулке увидел их всех — четырнадцать человек трамвайщиков, четверо из которых были по меньшей мере равны мне по силе и возрасту. Они стояли в линию поперек переулка, руки за спиной, а там наверняка в ладонях либо камни, либо палки. Мне стало очень плохо. Сначала я двигался к ним как кролик в пасть удава, с совершенно упавшим сердцем. Но потом, со времен войны не вспоминавший о боге, я почувствовал, что наверху, кроме беспощадного солнца есть еще кто-то, и он смотрит на меня и ждет. Как бы очнувшись, я перво-наперво понял, что, бросив свою маленькую компанию, кстати, там, внизу, и не подумавшую хотя бы пикнуть в мою пользу, могу бежать. Дальше заработала память, и из кучи прочитанного, слышанного, виденного выткалась история то ли бога, то ли человека однажды не покорившегося злым людям. Передо мной тоже стояли очень злые люди. О, какие же они были отвратительные, до чего я их ненавидел за непонятную ненависть ко мне. Говорят, Христос любил людей и шел на крест, продолжая любить. Не верю. Я шел навстречу трамвайщикам по той простой причине, что не мог уступить шайке, где из четырнадцати не нашлось ни одного справедливого… Я их ненавидел за это.

Было за полдень, солнце нещадно палило голову и плечи, ноги налились чугунной тяжестью. Но я шел вперед, в небе кто-то ждал, я тоже ждал: ну хоть бы один из них осмелился меня пожалеть!

Первым напал опять я. На этот раз лишь сделал вид, что хочу ударить прыщавого, в последний момент вильнул в сторону, ударил другого. Завертелись как черти. Их было слишком много. Маленькие мешали большим. Все вместе они очень торопились со мной расправиться. Скоро мне попали бляхой солдатского ремня в левый глаз, он мгновенно заплыл. Потом проткнули ножом ладонь левой руки, которую я успел подставить, защищая живот. Два раза падал и каким-то чудом выворачивался из кучи-малы. Как же я их ненавидел, как хотел убить хотя бы одного! Пока были силы, уже раненый, я лишь делал вид, что начинаю убегать, неожиданно разворачивался, успевал стукнуть первого из преследователей. Потом все-таки побежал без оглядки, оторвался. Потеряв всякие ориентиры, вломился в кусты сирени под высокими акациями и рухнул на свежеприбранный сухой глиняный холмик.

Cначала я задыхался и слышал лишь боль в груди — она, казалось, вот-вот взорвется. Потом, обняв холмик, заставил себя затаиться, ожидая появления преследователей. Их не было. Вместе с одышкой прошла и боль в груди, зато все остальное… На мне, что называется, живого места не было. Перевернулся на спину, для удобства развез под собой холмик. Что же это со мной сделали? Больше всего страшно было за глаз. Потихоньку обследовал пальцами правой руки глазницу и решил, что скорее всего это хоть и громадный, тем не менее обычный фонарь. Осмотрел ладонь. Она меня тоже не очень обеспокоила, пробита была не насквозь. Облегченно вздохнул и забылся.

Проснувшись, трезвее прежнего огляделся и понял, что попал на кладбище и холмик подо мной свежеприбранная могилка. И здесь услышал, как замолчал где-то неподалеку вещавший радиорепродуктор. Потом раздался голос, каким когда-то было объявлено о начале войны: «Внимание!!! Внимание!!!» — и диктор сказал, что враг народа Берия арестован за преступления против партии и народа и будет предан суду. Да, что-то в этом смысле было сказано скорбным голосом.

И наступило новое молчание. Во мне.

Уж не знаю, продолжало ли вещать радио.

От матери мне досталось чуткое сердце. Несчастья, вернее, океан горя, разлившийся вокруг, когда мне не было и четырех годочков, сделали это сердце больным, то есть сверхчутким. Плюс к этому избирательная память. В общем в шестнадцать лет я был и совершенно диким существом, способным ввязаться в смертную схватку из-за каких-то несчастных папиросок и в то же время иногда умел думать за всех.

После сообщения о казни над вторым после Сталина вождем, не стало бога в вышине, куда-то далеко-далеко отодвинулись трамвайщики и обида на них. На страну опять надвигалось что-то большое и черное. Смерть Сталина в марте того, 53-го года, как бы усыпила мою бдительность. Многие годы пропаганда нас фактически к этой смерти готовила. Каждый день газеты выходили так. На первой странице, кроме передовой, большой портрет вождя и телеграммы с благодарностью отцу народов за счастливую жизнь. На второй странице тоже был вождь, но уже с одним или несколькими соратниками на фоне какой-нибудь высоковольтной вышки или заводских труб. На третьей странице опять он уже с рабочими, колхозниками или детьми. Для тех, кто не читал газет, не смотрел кинохроник было радио. Мощные динамики висели всюду в людных местах, даже на кладбищах над могилами вещали они с шести утра до двенадцати ночи. Сталин!!! Сталин!!! Сталин!!! Всем страна была обязана ему. Если б не великий Сталин, не было бы побед над немцами, над природой, не было бы танков, самолетов, тракторов, автомобилей… Если не дай бог с товарищем Сталиным что-нибудь случится, прямо и подспудно внушалось нам, всем будет хана, кранты, пиздец. Пятого марта я лично никакого горя не почувствовал. И никто его не испытывал, лишь в школе историчка ходила с распухшими глазами, оплакивая творца истории, так сказать, по долгу службы. Ни горя, ни даже всем привычного нам страха не было. Из Москвы радио несло речи соратников, клявшихся продолжать дело покойника. Чего нам было горевать, если все пойдет как шло?.. Какое-то время было напряжение ожидания и тревоги. Но партия крепко держала руль: стахановцы продолжали ставить рекорды, геологи открывать новые богатства в недрах земли, полярники штурмовать полюса и тэдэ и тэпэ. А в нашей красногородской слободке, как и прежде, ничего хорошего не происходило. Я во всем сомневался, собственное существование казалось мне бессмысленным и позорным. Впрочем, как и всех моих знакомых от мала до велика. И вдруг мне стало страшно за это самое наше существование. Только что я был страшно избит, но ведь это была победа. Потому что аж два раза не побоялся сразиться с четырнадцатью трамвайщиками. Да, я мог гордиться собой и всем рассказывать, как метался среди врагов, нанося неожиданные удары, и если б в это время мне попался в руки хороший дрын, чтоб расколоть хоть один череп, они бы разбежались. Да, только что я, шпана красногородская, чуть было не начал уважать себя. Но на это событие легло новое, куда более важное. Ведь перед войной тоже постоянно приводились в исполнения приговоры, нам же как будто жилось хорошо: я был неугомонный бутуз, сестра нормальная, отец любил мать и ждал от Ростсельмаша квартиру. А как блестяще вышла замуж моя хорошенькая тетка — за почти двухметрового летчика истребителя, сталинского сокола, тот ее буквально на руках носил. И оказалось, что и мы уже тогда были приговорены на семь лет непрерывного голода, на лагеря, потери, бездомье. Наша жизнь ничего не стоила. Неужели все должно повторяться и придется в конце концов погибнуть так ничего хорошего и не дождавшись?