ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

ВТОРОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

(Повести и рассказы)

ОНИ

Я НЕ БЫЛ ДАЖЕ ПИОНЕРОМ

Оставить комментарий

Наконец, из кармана вместе с носовым платком я случайно вытянул свою профсоюзную книжечку. Ох, как он за нее ухватился!

— Это хорошая книжечка! О, держись за эту книжечку. Надеюсь, комсомол ты тоже не пропустил, стаж уж годиков пять, не меньше.

— Нету стажу.

— Как так?

— Нету. А зачем? Я не был даже пионером.

Он впервые по-настоящему взволновался: да ведь без комсомола, без партии ходу тебе не будет… Мы к этому времени уж выпили вина, закусили. Причем отец долго говорил, что он вообще-то не пьет. Я ко всему лишь прикоснулся и, когда выпала из кармана злосчастная профкнижка, решил уходить:

— Ну все. Я пошел.

Отец раскудахтался. Как так? Сидел, молчал, вдруг пошел… Разволновалась и тетка: Вадим, на что это похоже? Сто лет у нас не был, я готовила, старалась…

— Все! Я пошел. Тетя Клава, у вас я поем в другой раз. Обещаю.

— Ты придешь меня проводить? — сказал отец.

— Зачем?

— Ну… в ресторан пойдем на вокзале…

— Зачем?

— Кое-что скажу.

— Говори сейчас.

— Вадим, присядь сначала, — закричала тетка.

Отец за это уцепился:

— Да, ты присядь. Что это, понимаешь, за разговор стоя!

— Что ты мне можешь еще сказать?

— Присядь! Я тебя очень прошу, присядь.

Я присел на край стула.

— Да не так. Сядь по-человечески. Давай сначала выпьем.

Он разлил вино в рюмки: — Ну, давай, — и выпил сам.

Я подождал, пока он закусит, и опять встал.

— Я пошел. Все, что ты мог сказать или сделать, ты сказал и сделал.

— Вадим, да сядь же! — опять закричала тетка.

— Я вам кукла, да?

Я себя знаю: сейчас что-то толкнет в затылок, приподымет — и всё что хочешь случится дальше.

И вот здесь, в полном соответствии с правилами драматургии, появилось новое лицо — моя мать.

Дома я про отца ничего не говорил, но записку мальчишка с завода вручил сестре, и читать она умела. Я думал, что уж они-то обе про отца ничего знать не хотят и не должны. У меня к нему как бы научный интерес, я собирался писать, а их обеих он растоптал. Что, кроме ненависти и презрения, должны были они чувствовать? Только я могу что-то сказать отцу, понять и припечатать если не сейчас, то в будущем. Оказывается, они тоже хотели с ним посчитаться. Едва я ушел, сестра помчалась к матери на трамвай; та тоже с невероятным проворством нашла себе подмену, вернулась домой, переоделась в лучшее, подкрасилась и вот под занавес, страшно взволнованная, задыхаясь от переполнявших ее чувств, появилась на пороге. Похоже было, что от перенапряжения она сразу же начнет кричать. Но мать глянула на отца и захохотала:

— А батюшки! На кого ж ты похож. Гляньте на него. Мешок с говном…

Тут разыгралась сцена, которую, растянув страниц на сто, мог бы описать Достоевский. Кричала мать, кричал отец, кричала тетя Клава. До меня дошло, что ведь мать все эти годы ждала его. Да, да, ждала, надеялась, может быть, втайне от себя. Поэтому я тоже закричал. Матерно. Ты, скот, кишка вонючая, зачем ты сюда явился? Все тебе мало, да? Ему еще десять лет до пенсии, а он уже волнуется. Да ты лопнешь к тому времени. Разожрешься еще больше, нечаянно наткнешься на какой-нибудь кол и брызнешь. Свинья, гад ползучий! Да что я животных оскорбляю! Ты хуже. Мама, он мне тут два часа врет. Себя в пример ставит. Ах ты, падла! Мама, идем отсюда сейчас же. Слышишь, идем…

Но как-то так случилось, что во главе с тетей Клавой они вдруг единодушно втроем меня выставили на улицу. У тёти Клавы лицо при этом было радостное. Да-да, ты прав, но лучше уйди, отец всё-таки, говорило оно. У матери — полное бессильной злобы и отчаяния. У отца… Я давно уж видел в нём только подлеца. Подлеца, которому хорошо. Подлеца, которому плохо. Подлеца, которому окончательно сказать нечего, но он всё-таки говорит.

На улице некоторое время я тоже ругался, а потом туман, мерное чавканье грязи под ногами успокоили, я снова потихоньку запел, и сам собой возник вопрос: а как это на самом деле было? Собралось их человек двадцать (а может, пятьдесят или сто) на поляне в прифронтовом лесу, и поднялись самые активные и потребовали отречься. Он отрекся. До и после отречения были другие вопросы, но он ничего не слышал, потому что отрекаться следовало как можно искренней, и на это ушли душевные силы. Вдруг тревога и паника: «Все по местам! Приготовиться к бою!» И начался бой, в котором некоторые из тех, кто присутствовал на собрании, погибли.

По сей день эта картинка преследует меня. Весенний лес сорок четвертого, большая поляна, табачный дым, единодушие, потом в бой с разинутыми ртами, с выпученными от страха глазами…

Мать тогда лишь вначале назвала отца «мешком с говном», потом же несколько раз бросила: «Хер! Старый ты хер…» Много лет спустя я понял, насколько это было точно. Да, мать знала, что говорила. Стремиться туда, где лучше не бывает. Попасть и продержаться как можно больше — это, и ничего другого. Мое первое и последнее воспоминания об отце сходятся. Тогда, в нежном детстве, его целью была мама, потом — партия. Быть в ней, карающей и милующей, думаю, года с сорок третьего, никакой другой цели у него не было. И я всегда понимал это. И не был даже пионером. Лишь членом профсоюза, но избежать этого просто не имелось возможности.




Комментарии — 0

Добавить комментарий


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.