ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Мила годов до пяти была всецело наша. Мы разнообразными способами показывали ей мир, мы развлекали в бесконечных играх, много времени она провела на моей шее и спине. Когда она была совсем маленькой, последний раз в жизни мне разрешено было петь. (Это очень странно. Лишь первая моя любовь была музыкальной, остальные обрывали: слишком громко, голова от тебя болит и тому подобное…) Потом дороже всего стала ей Ленка, её племянница, дочка моего прибабахнутого племянника, родившаяся почти одновременно с Милой.

Она просто бредила играми с Леной в дочки-матери, в цирковых клоунов, в продавщиц, невест. В невест они наряжались чаще всего. Ещё были на улице Настя и Катя, их ровесницы. Всякие новые игрушки и вещи первыми появлялись у Милы — велосипед, коляска для куклы, платье колоколом, джинсовый костюмчик… И сейчас же остальные девчонки начинали трепать нервы своим родителям добиваясь того же. И сначала это вроде бы никого не беспокоило. Все четыре девчонки пошли в школу одновременно, в один и тот же класс. Новое в жизни их очень забавляло, они дружно веселились. Вот тогда я в своём ребёнке очень усомнился. Почти полгода Мила и не думала постигать азы. Мы купили ей парту. Вера вместе с дочкой усаживались рядом. Но всё, что Вера пыталась донести до первоклассницы, не достигало цели. В глазах у резвой девчонки стоял смех, она корчила рожи, подкатывала глаза, вдруг обморочно падала под парту и ползала там, будто не умея выбраться меж переборок. Полная дура? — глазами спрашивали мы, взрослые, друг друга. Но однажды, за несколько дней до Нового, 85-го года, я увидел Милу за партой одну, она что-то писала в тетрадку, в глазах были внимание и ум. Произошло в общем-то чудо: к концу учебного года Мила стала второй по успеваемости в своём первом классе.

Каждое лето мы ездили на море. Милу начали брать с собой с четырех лет. Когда мы собирались на море с Милой в первый раз, я сказал Вере, что может быть нам и Ленку взять с собой. Вера категорически воспротивилась. Мало ли что может случиться, а папаша Ленкин дурак, да и мамаша не очень далёкая… «И вообще, я с ними совсем не отдохну». В дальнейшем о Ленке я уже и не заикался.

После её первого класса кроме моря мы ещё слетали на самолёте в Москву — я по литературным делам, Вера и Мила ходить по московским магазинам. И что мы увидели, когда вернулись? Мила первым делом бросилась с каким-то подарочком к Ленке, а та её будто не видит, рот на замке. Нашему дитя ничего непонятно. Она ходит вокруг Лены, стараясь заглянуть ей в лицо, та отворачивается и странно, упорно молчит. Объяснила её поведение моя мать:

— Она тоже хочет в Москву.

Ленку тогда свозила в Волгоград её вторая бабка из Ремонтного. Вернулась Ленка несколько смягчившись, но кошка между детьми уж пробежала. Всё что Ленка получала было как бы второго сорта. Вместо Москвы — Волгоград, вместо Черного моря мелководный, заиленный и отравленный Доном Таганрогский залив — на следующий год её туда в санаторий для инвалидов взяла с собой всё та же бабка из Ремонтного. Так же обстояло дело и с вещами, игрушками. И в школе Ленка была круглая троешница, её в пионерки приняли аж через год после Милы. Наконец внешность и характер. Мила была тоненькая, будто гуттаперчевая, Ленка ещё тоньше, но костлявая, одежда висела на ней как на вешалке. При этом имела скверный характер. Моя мать мне сказала: «А Мила-то добрее». С сожалением сказала, Ленка была её правнучка, Ленка жила при ней.

Не знаю насколько сознательно, — скорее всего сначала нет, а потом да, — но в течении нескольких лет Ленка отстранила Милу от улицы, от подруг, поскольку подругам тоже было завидно, что Мила живёт в двухэтажном просторном доме, что родители у неё не какие-нибудь замухрышки и так далее. Мила по видимому тоже сначала несознательно, затем планомерно отвечала на происки хорошей учёбой. С помощью учёбы она добьётся всего и одержит победу над теми, кто против неё. Учёба — пятёрки по всем предметам — стали целью её жизни… Между тем я подозревал, что в школе, которая, как все наши школы, есть во много раз увеличенная улица, у неё тоже не всё в порядке.

Но и сама Мила была трудный ребёнок. Ещё совсем крошкой, едва научившаяся говорить, однажды, когда мы её купали вечером в ванночке, вдруг как бы в никуда сказала: «Пусть он уйдёт». Через несколько дней это повторилось. Так рано в ней проснулся пол, поразились мы.

Их фактически одновременно родилось трое — Мила, Ленка и Паша, сын младшего Вериного брата, который женился через год после сестры. Так вот годов до восьми у Милы с Пашей была дружба почти такая же как с Ленкой, и вдруг как отрезало. Пол, непреодолимая застенчивость…

Да конечно же среди всевозможных детей в школе ей было плохо. После трёх мы определили её в детский садик. Она его никогда не любила, а первый день был просто катастрофой. Договорились, что она пробудет в новой для себя обстановке лишь до полдня, а потом я приеду за ней. Я ещё только подходил к калитке садика, как из угловой комнаты на первом этаже раздался жуткий вопль приговорённого к смерти человечка: «Папа!!!» И рыдание. Точно так было со мной, когда в 42-м, в немецком детприемнике Невиномысской, вдруг появилась моя мать.

Подрастая, Мила делалась всё более нелюдимой. Не замкнутой, а именно нелюдимой. Школа была далеко от нас. В зимние месяцы, когда она занималась во второй смене, я встречал её под школой. После третьего класса Мила стала требовать, чтобы я шёл или шагов на тридцать впереди от неё, или по другой стороне улицы. Это было понятно, пока она шла с подружкой — в школе у неё одна верная подруга всё-таки была. Но эта подружка жила наполовину ближе к школе. Вторую часть пути Миле предстояло идти только со мной, но она останавливалась и не двигалась с места, пока я покорно не уходил вперёд. Это было унизительно, глупо. Мы могли бы поговорить. Мила не хотела со мной говорить. Она повторяла Ленку, вела себя со мной так, как Ленка с ней. Но за что такое вдруг неприятие меня? Я ничего не мог понять. Я был в недоумении. У Милы был достаток, которого мне просто катастрофически не хватало в детстве. Я любил всё — коньки, лыжи, футбол, велосипед. За исключением плохоньких коньков «пионеров», привязывавшихся к ботинкам сыромятными кожаными ремешками, у меня ничего не было. Лишь после семнадцати, когда начал работать, стал всё понемногу покупать, нагоняя потерянное в детстве. Миле покупал и санки, и ботинки с коньками, и лыжи, и велосипед. И, между прочим, у неё всё получалось. Но только по моей инициативе. Чтобы выйти на улицу и самой кататься на велосипеде, лыжах, санках — этого никогда не было. Она очень любила море, Дон. Окуналась в воду с радостью. Но плавать, оторвать ноги от дна так и не смогла. Точно как мой племянник. Почему, когда у неё есть всё, она этим не пользуется, спрашивал я себя. И самое главное. Она была равнодушна к моей дорогой художественной литературе. Такое безразличие удручало меня. Она была нами защищена от очень многого, но всё равно вопросы у умного, наблюдательного ребёнка должны были быть. И я мог бы на них отвечать. Даже история нашей семьи её не интересовала. А мне очень многое хотелось рассказать. Этого не происходило.

После четырнадцати она будет очень сильно комплексовать — единственное, что было ясно.

Внешне Мила тоже менялась. Моя копия, после одиннадцати она стала как бы сама собой. И к лучшему. На первом этаже в самой маленькой комнате у нас был телевизор, перед ним три кресла. Я вообще-то кроме футбола с хоккеем редко что ещё смотрел, а если и садился в своё кресло во время какого-нибудь фильма, то не экран меня интересовал, а Милыно лицо. Тонкое, хороший лобик, брови с изломом, нос точно какой надо, губки тоже, и ни одного прыща или родинки. Такому лицу никакие помады, пудры, мази ещё долго-долго не понадобятся — выровняется она, думалось мне. Повзрослеет — поймёт, что все эти её детские неприятности ничего не значат. Всё у неё сложится в конце концов.

Но когда ей было около четырнадцати, после какой-то рядовой нашей с Верой ссоры, Мила перестала разговаривать со мной. Прошел день, второй, месяц… Много лет я не услышал от своей дочери ни одного обращенного ко мне слова. Но тогда она ещё продолжала хорошо учиться, на пятёрки с одной лишь четвёркой закончила восьмой класс и перешла в другую школу, математическую, предварительно выдержав то ли экзамены, то ли конкурс по математике и русскому языку для поступающих в это, как теперь говорят, элитное учебное заведение… У меня были большие сомнения насчёт этой школы. Но не желая верить, что уже всё очень плохо и будет ещё хуже, я противился вяло.

В математической школе Мила продержалась до середины декабря. И надорвалась. Начиналась новая жизнь. Учеников завлекали кроме школы в разные платные бизнес классы, на курсы всевозможного усовершенствования. И наша дочь — наше горе, уже явно больное, записалась сначала в бизнес класс, а потом ещё и на двухгодичные курсы для поступающих в университет на физмат. К тому времени, как я потом понял, не только Ленка с предательницами Катей и Настей, но все вокруг, в том числе и новые одноклассники, казались ей врагами. И надо было показать своё если не превосходство, то по крайней мере широту замыслов.

Дома занималась она теперь чуть ли не до утра. И при этом её внешность опять стала меняться — она потолстела, особенно ноги, и всё более стала походить не на меня, не на саму себя, а на мою родную незадачливую сестру. Уже тогда меня начала одолевать ностальгия по недавнему счастью. Как ещё совсем маленькую, не умеющую ничего кроме как лежа на спине болтать ручками и ножками, я любил нюхать. Стану на колени перед кроватью и дышу ею. Пахла она удивительно — так пахнет домашняя сырая лапша, которую специально подсушивают, прежде чем высыпать в кипящий бульон. Или как у неё, тоже ещё совсем беспомощной, что-то разболелось, она часто плакала, я придумал носить её вверх-вниз по лестнице и при этом распевал в полную силу лёгких: «А полюбил её каналью, а разрешала брать за талью, а дальше ни-ни-ни, ах, боже сохрани… А колокольчики, бубенчики звенят, звенят, а братишки моей юности сидят, сидят…» Дитя умолкало и даже засыпало. Или как подросшая и едва начавшая лепетать, она с моих рук стала тянуться к появившейся над деревьями нашего посёлка большой жёлтой луне: «Дай! Дай!»

Вспоминал и заново переживал я и то, как она у нас чуть не умерла. Когда Миле было восемь месяцев, наше прекрасное дитя, беленькое, полненькое, игривое, бесконечная наша радость, поело плохого творога и заболело так, что когда скорая привезла её с мамашей в больницу, врачи говорили одно: «Попробуем сохранить. Но надежды мало». Я тогда мгновенно постарел лет на сто. Что же нам делать, если случится невозможное? Пробыв много часов один в опустевшем доме, дожидаясь следующего дня и возможности что-то узнать, я вдруг сообразил, что страшное ещё не случилось. Если б случилось, Вера придумала бы как сообщить. Потом, когда в больнице Вера выбежала навстречу мне вся в слезах, я понял, что страшное ещё всё-таки не случилось. «Что? Что с ней». — «Она чуть не умерла. Сердце три минуты не билось. Я стояла за дверью реанимации и ждала»… И вот тогда, возвращаясь из больницы, я понял, как может жизнь бороться со смертью. Если наше дитя не выживет, мы родим взамен пятерых. Только так мы сможем жить дальше. Только так жизнь на земле продолжается.