ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

У Володи с Любкой было двое, Галя и Серёжа. Когда Галя вышла замуж за своего, из родной деревни, только что отслужившего службу в армии, Володя реконструировал, обложив кирпичом, сарай. Получилось нечто шириной с железнодорожный вагончик, только в два раза короче. Там и поселили молодых, где вскоре родилась одна дочка, потом вторая. Молодые было собрались строиться где-то за Ростовом. Но Галю по месту работы поставили в очередь на трехкомнатную квартиру. И возобладал, так сказать, трезвый расчёт: если построим дом, квартиру не дадут. Так лучше пусть будет квартира в городе, чем дом бог знает где. Требовалось подождать. Решили ждать. Начатое строительство бросили, некоторое время сажали на участке картошку, но и это бросили, сам участок бросили. А квартиру не дождались, так как грянула перестройка с ускорением, роль КПСС кончилась, а вместе с ней и подачки власть имущих простому люду. Великое множество народа осталось самым натуральным образом в дураках, жаль только, что до сих пор не все это поняли. Теперь, после смерти отца Галка могла претендовать на половину родительского дома. И вот Серёжа спешил показать, кто во дворе хозяин — громил меня. Ну, а мамаша, многие годы смотревшая на меня с раскрытым ртом, в последнее время прихлопнула копилку. Своим построенным на продажу домом я нажил в её лице лютого врага. Дом-то мой купили очень жалкие люди. Пьяницы, наркоманы, точнее, токсикоманы. Торговал дом приличный человек, а вселились почти бомжи, шесть человек — пенсионерка примерно около шестидесяти, её сын и дочь, обоим под тридцать. Сын не женатый, только недавно освободившийся из мест заключения. У безмужней дочери было трое детей. Младшенький грудной, девочка шести лет и другая одиннадцати, уже гулящая, пацаны за ней ходили толпами. По ночам, до позднего часа в доме горел свет, на улице стояли машины. Но между прочим ни я, ни моя жена, никто из соседей от них грубого слова не слышали. Однако этот вечный праздник нищих душой и телом бесил соседей.

Даже писать об этом ужасно противно. Не успел я заварить чай, как сильным стуком в окно был вызван во двор. Передо мной стояла уже одна Любка.

— Слышь! Ветки над Галой спили. А то тебе будет.

— Я его весь срублю, — сказал я.

И всю зиму работал топором и пилой. Только глядя с земли ветки ореха казались ветками. На самом деле каждая ветка была величиной со взрослое фруктовое дерево, яблоню или грушу, например. Чего только не пришлось выдумать, чтобы падающие, они не проломили крышу дома сестры, мою или Галкиного флигелька-вагончика. Очередную ветку или подпирал, или подвязывал к более высокой ветке. Когда внизу накапливалась гора из них, рубил срубленное на более мелкие части, разводил костёр здесь же под деревом. Самое противное было то, что за всеми моими действиями следила соседка. Пару шиферин у соседей я повредил — выщербились на обоих кусочки с детскую ладонь. Едва это случилось, из-за забора раздалось:

— Когда перекроешь?

На этот случай ответ я заранее приготовил:

— Когда в поле рак свистнет. Уберёшь деревянный сарай, на который всю жизнь смотрю, тогда и перекрою.

Эх, как завелась моя соседка. Перечислила все мои преступления против её собственности. Сказала на этот раз про моё дитя: это тебе за Маринкины слёзы! Здесь я сумел вставить: «А тебе за Галку что полагается? Всю жизнь с мужем и двумя детьми на десяти квадратных метрах держала». Это её окончательно взбесило, какими только словами она меня не оскорбляла. Наконец: «Жид! Ты самый настоящий жид». К этому я тоже был готов.

— Слышал я эти ваши разговоры. За что ни возьмусь, всё получается. Не иначе как жид. Ну, а моя сестра, мой племянник, его дочка, они как, тоже жиды? По моему, как и ты, на жидов они не тянут…

Я попал в точку. Её крик кроме слов «чтоб ты сдох, сгорел, утонул» стал нечленораздельным, в забор ухало тяжёлое.

Если честно, я был обескуражен её ненавистью. Что с ней делать? Был бы мужик… Я уже понял: больше всего она ненавидела меня за то, что умер её муж. Это было несправедливо. Володя был моложе меня на год. Володя был великий труженик, а я так, придурок, каким-то образом умудряющийся выйти к восьми на работу и через два часа вернуться. Володя пил каждый день от усталости, я постоянно увиливал от водки, когда угощали. Меня показывали по телевидению, я выступал по радио, Володю не знал никто…

От проклятого ореха воспалились внутренности — почки, печень, спать я теперь мог только на спине. Но это было терпимо сравнительно с жаждой мести. Я придумал.

Однажды в конце марта, ясным тихим и тёплым вечером, когда вокруг двух соседок, сидящих на скамеечках, появилось ещё трое соседок и два старика соседа, я вышел к ним, остановился шагах в пяти, показал пальцем на Любку и сказал:

— Ты — кусок говна! Чушка головатовская дремучая, беспросветная! Никому ты, ведьма глазливая, завистливая, одноклеточная не нужна. Ни сыну Серёже, хаму и алкоголику, ни дочке, ни внучкам. Я ещё кой для чего нужен, а ты не нужна.

И всё. Никаких последствий, никакой брани не последовало. Небольшая толпа старичков онемела и дала мне уйти в глубокой тишине. И вся злость после этого держалась во мне не больше времени, чем требуется остыть воде в чайнике. О существовании соседей я забыл.

Но они продолжали жить рядом со мной. И теперь, когда мне грозила большая беда, готовы были возрадоваться, по вечерам принимая в свою кампанию мою сестру.

К счастью, все действующие против меня были очень глупы. Ленка с её мужем стали ходить по соседям: «Будьте свидетелями за нас». Люди ничего не понимали, но отделывались не по существу — времени нет, ноги болят, внуков смотреть надо… И здесь раздался голос соседки с соседней улицы: «А как это за вас? И что мы за вас можем сказать?.. Его мы знаем, а вы кто такие? Да это же он всё строил. Он и нам вокруг помогал. Кому дом кирпичом обложить, кому водопровод, кому отопление. И шкуру не драл».

После этого громкого голоса согласилось пойти за меня в суд аж восемь человек.

На первое заседание суда явилось семь человек свидетелей с моей стороны. Со стороны ответчиков ни одного, в том числе и сами ответчики, хотя утром я видел, как сестра собралась и ушла. Я был вне себя от ненависти к родственничкам и когда вернулись домой ни с чем, совершил против них злодеяние. Зная, где они прячут ключ от дверей, взял его и утопил в их сортире. После чего сходил за бутылкой водки в магазин, влез с ней на крышу веранды, бездумно опорожнил до дна и только на следующее утро смог спросить единоутробную отчего она со своими подлецами не пришла на суд.

— А мы ходили! Мы на другой суд ходили…

Мне пришлось догадаться, что они явились к своему адвокату, не имея что сказать, тот видимо успокоил клиентов, что на первый вызов можно и не ходить, но для следующего уж что-то надо представить.

На следующее заседание они пришли, но с опозданием. Судья и минуты не согласился подождать, перенёс заседание аж на конец июля. Это для нас с женой была уж драма. Но ах, ах, и паки ах! Сестре это всё тоже стало поперёк горла, да и их обескураженный адвокат — свидетелей они так и не нашли — видимо объяснил своим клиентам, что шансов у них нет. Сестра согласилась подписать «бумагу», где значилось бы, что всё остаётся как было, то есть все остаются на своих местах. На это согласование, происходившее на улице перед зданием суда, ушло время и, когда мы сказали нашей Белле Изольдовне, что сестра согласна на наши условия, та скоро выяснила, что дело наше уже передали другому судье, а если мы хотим сейчас, то пока дело и правда не ушло к другому судье, надо дать — через неё, Беллу Изольдовну — Трубкину (судье) пятьсот рублей и всё закончится уже сегодня. И конечно мы дали, и конечно документы к четырём вечера были готовы.

Своё мы как бы вернули, однако чувствовали себя обворованными. Всё-таки замечательной лавочкой оказался этот советский суд. Двухуровневый, прекрасно организованный. В двухэтажном здании суд, в прилепившейся к нему одноэтажной маленькой поганке адвокатская контора. Артель «Смычка» — по-другому не назовёшь. И ведь это у нас только низовое звено.

Потом был грустный вечер с водкой. Зло ушло из меня. Все, кто остался в дураках, — с них даже не спросишь: «Зачем вы это сделали?» Нет ответа. Не знают, совершенно не знают… Да и что мне сестра, солдат Миша, сержант Вася, ублюдок племянничек, его дочка Ленка, её муж Толик. Кроме них есть ещё два двоюродных брата и троюродная сестра тоже не вполне нормальные. О троюродной сестре я только слышал, старшего из двоюродных братьев в общем тоже знал плохо. Впрочем, сначала он был моим героем. Он служил во флоте. Когда умер дядя Петя, материн брат, он, краснощёкий, в чёрном бушлате, под которым виднелась настоящая тельняшка, в бескозырке с полосатыми гвардейскими ленточками показался мне недосягаемо красивым. А потом через некоторое время его списали из флота по болезни, о которой мне никто ничего не хотел говорить Упал, ударился обо что-то головой и стал больным, так объяснила мать и только много лет спустя встретившись со своим старшим двоюродным братом на свадьбе младшего двоюродного, я догадался в чём дело. Младшего двоюродного, родившегося взамен разорванного в сорок третьем миной Толи, я тоже не сразу понял. Как и старшего его тоже вернули по какой-то неведомой болезни из армии. И опять я ничего не мог добиться. Автором, так сказать, тайны была тётя Надя, опекавшая и старшего брата, и младшего, затем сынишку младшего, тоже, кстати, не вполне благополучного, в четырнадцать лет попавшего в колонию для малолетних преступников. Да, наш род по материнской линии с изъяном. Безумный двадцатый век породил поколения безумных людей. Ростов оказался одним из тех мест этого времени, которое ничто самое плохое не миновало. Как было обойтись без помешанных? И всё окончательно я понял, когда несчастье подобралось вплотную. И что они мне все хотя бы и родные? Через них я способен перешагнуть. Но Мила, моя дочь, самое дорогое моё…