ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Праздничное происшествие в нашем дворе окончательно превратило его в место, на котором затаились враждующие партии. Мы решили судиться чего бы нам это не стоило, и уже третьего мая жена отправилась в БТИ. С нетерпением ждал её возвращения Вернулась она не скоро и очень взволнованная. И обрушила на меня рассказ о том, как опять в БТИ простояла она в разных очередях часа полтора, это наконец сделалось невыносимо, зашла куда-то со служебного хода, попала на очень во всех отношениях приятную женщину, рассказала свою нужду, та обещала помочь, а кроме того очень успокаивала. Вы, говорит, напрасно переживаете. Если есть свидетели, что ваш муж все делал своими руками, если вы живете в своей части с самой постройки, а сестра никогда, то суд будет полностью на вашей стороне.

— В понедельник я ей позвоню, договоримся, чтобы подъехать на твоей машине и привезти сюда. Делай машину!

— Господи, сколько же еще предстоит нам совершить такого, что никому не надо. Какие дураки! Какие дураки!.. Не верю, что в понедельник ты в это БТИ хотя бы дозвонишься. А дальше недоразумений будет больше и больше…— сокрушался я.

И наконец уже не контролируя себя, задрав голову к синему небу, вскричал:

— Но ведь ни в чём нет моей вины перед ними!

Конечно же я не ошибся. В понедельник жена дозвонилась. Но только для того, чтобы узнать, что Бюро закрывается для инвентаризации на десять дней. Через две недели я вам все очень быстро сделаю, пообещала жене очень приятная во всех отношениях женщина. Мы решили проверить, правда ли, что бюро временно не работает. Нашли у тещи в телефонной книге номер, позвонили и оказалось, что так и есть. И значит, надо ждать.

А ещё голова болела о том, где взять денег? Работы не было. Намечалась. Но ведь половина мая — коммунистические праздники, будь они прокляты. А от продажи дома в 94-м, из-за которого и получилась главная путаница с документами, остались две сто долларовые бумажки.

Прошли десять дней. Машина вроде действовала, поехали в БТИ. Там узнали, что открытие откладывается еще на десять дней. Приятная во всех отношениях техник сказала жене: но знаете, это можно устроить, только обойдется в два раза дороже, вместо трехсот не менее пятисот.

— Ну, а разве она виновата? — сказала жена.

— Все виноваты лишь в том, что хочется им кушать. Подождем!

Возвращаясь, мы уж докатились до Темерницкого моста, как я сделал левый вместо правого поворот:

— Не виноватая она! Отдадим, что хотят. Они свое не упустят…

И случилось типичное советское чудо. В тот же день, вечером, действительно очень милую женщину мы привезли к себе. Ей даже не пришлось делать замеры — просто сверилась по старой, 94-го года копировке, изменилось ли что на участке, и поскольку с тех пор я ничего не сооружал, ей оставалось скопировать да поставить печати и новое число. Через два дня документы для подачи в суд были готовы, жена, вся как натянутая струна, поехала в адвокатскую контору. И конечно же вернулась полная впечатлений. Она нашла какого надо.

— Нет-нет, это не та девочка, которой, чтоб проконсультировать, самой надо консультироваться. И не вторая селёдка, которая делает вид, что все знает и слова не дает сказать. Эта солидная. Если, говорит, все обстоит так, как вы рассказываете, то дело на сто процентов выигрышное. Надо только свидетелей побольше и желательно представить документы о покупке материалов, из которых строился дом. Это очень важно. Особенно свидетели.

— Как ее звать?

— Белла Изольдовна. Она очень опытная.

Я рассмеялся.

— Так и знал. Помесь еврейки с армянкой… Впрочем, когда они на себя работают, очень умеют вникать в обстоятельства. Ну да ладно. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец… Теперь, значит, мы зависим еще и от соседей свидетелей. Да, разворачивается дело, на сцене появляются новые и новые люди, а мы с тобой должны смотреть на них с трепетом — и поразительные вещи вдруг открываются, когда тебя что-то лично коснется. Суд — это не один судья с господами присяжными заседателями. Это техники БТИ, это Белла Изольдовна, теперь еще и соседи, которые вполне возможно окажутся совсем не такими, как я о них думал.

Потом я у неё спросил во сколько же нам эта Изольдовна обойдётся.

— Тысячу уже ей отдала (с 97 года вместо «лимонов» пошли деноминированные тысячи), столько же потом. Ну и судебные издержки рублей в семьсот…

— То есть поболее моей несчастной пенсии за один год. И вот увидишь, этим не обойдётся. Справедливость стоит дорого.

Жена приняла это как упрёк.

— Найди дешевле. Ты же не хочешь этим заниматься…

Я её остановил:

— Не заводись. Просто всё это очень печально. Так печально, что и зла нет. Теперь придётся побывать в лапах правосудия. Боялась когда-нибудь быть изнасилованной? Это как раз нам предстоит. Причём, не каким-нибудь диким способом, а по законам. О, традиция здесь тянется из глубины веков. Недавно я вычитал… — я порылся в своих бумагах. — Вот! «Наша русская раса просто испорчена. На протяжении поколений выживали худшие особи, обладавшие наиболее отвратительными качествами». Понятно? Мы никогда не жили, а только выживали… Сейчас, между прочим, нас с тобой это касается как никогда — безработные, больной ребёнок куда-то сбежал и четвёртый месяц не показывается…

Суд был назначен на начало июня.

Свидетелей найти и доставить в суд должен был я. И конечно же затянул с этим делом. Уже видел, что сестра моя по вечерам выходит за калитку к двум жутким истуканоподобным бабам и там идут у них какие-то разговоры, и всё это конечно же плохо. Ну что сестра способна обо мне наговорить?.. И как воспримут это кумушки…

О, соседи!

Началось строительство на земле нашего посёлка в 55-м году. Строились в основном молодые пары с одним или двумя малыми детьми. (За первые лет двадцать жизни в посёлке не помню ни одного гроба. Это сейчас постоянно кого-нибудь увозит катафалка: Галя умерла, Вася преставился…) Пока строились, всё было по-человечески. Помогали друг другу как могли. В основном, конечно, советом. Но и делом тоже. В общем люди казались друг другу скорее хорошими, чем плохими. Это было, как я совсем недавно понял, общинное время. Древний человек был чисто стадным животным, благодаря смекалке превратившийся в общинного, объединенного некими идеями и привычками, помогающими ему выживать посреди со всех сторон угрожающей природы. Современный человек, конечно, индивидуалист, и таковым его делает разнообразная собственность, к обладанию которой он стремится. Войны, всевозможные несчастья, а так же какое-нибудь строительство, начиная от великого, вроде нашего семидесятилетнего грандиозного исхода в коммунизм, до жалкого домостроя на окраине большого города, как бы возвращают людей назад, вновь пробуждая в них общинный дух. То было время чистого патриархата, когда заглавная роль принадлежала мужичкам. Они трудились на производствах, они тащили оттуда на свои участки всё, что плохо лежит, они строили дома, напрягая до предела свои физические и прочие способности. Женщины же, ради собственного гнезда всегда готовые хоть на крест, ревниво следили за подвигом суженных, страстно вникая в каждую мелочь, стараясь помогать поскольку можно. С улицы и друг от друга тогда отгораживались частокольчиками, проволокой, а то и вовсе жили без границ. Калитки закрывались деревянными вертушками с гвоздём посередине, жилища запирались навесными замками гирьками, оторвать просто рукой их ничего не стоило.

А потом, по мере того как отстраивались и жизнь делалась более-менее сытой, стали укрепляться железом. В СССР наступило время удивительного мышино-крысиного подполья — то есть всеобщего воровства и очковтирательства, впоследствии названного застоем. Каждый зарабатывал как мог. Неподалеку на нескольких заводах для тебя за деньги могли сварить из металла что угодно — тачку, могильную оградку, ворота или калитку. И пошла по нашему посёлку мода возводить из четырёхмиллиметровой стали высоченные и широченные ворота с примыкающими к ним кирпичными или из более тонкого железа заборами, за которыми ничего не видно и внутри двора хоть убивай. И стали соседи считаться кто в чей огород сараем или сортиром залез на несколько сантиметров, кто кому деревом солнце закрывает и так далее. Пошла между людьми подозрительность, симпатии-антипатии.

Две истуканши, моя ровесница соседка справа и постарше соседка из дома напротив, каждый вечер выходили с табуреточками на улицу и неподвижно, я бы сказал, напряжённо — даже семечек они себе не позволяли — жили глазами и ушами. Путь каждого прохожего по улице прослеживался с момента появления и до исчезновения. Визитная карточка нашей имени Ст. Разина улицы, называл я их про себя. Мужьям их когда-то захотелось из деревни в город. Мужьям переход из колхозно-совхозного социализма в городской очень понравился. Работаешь по восемь часов пять дней в неделю, кроме зарплаты перепадает на водку, обеденный перерыв нередко с ней, а уж после работы как закон. Поднабрался как следует — возвращаясь домой чувствуешь себя свободным и счастливым. Оба были добрыми, услужливыми. Если нужна какая-то помощь, не откажут. Особенно Володя, сосед справа. Не то их бабы. Город им очень не нравился. Они работали уборщицами в вагонном депо. Пешочком приходят к четырём утра в цех. К семи, до прихода рабочих и начальства, что положено подметено, вымыто, можно возвращаться домой. Дома тоже работы не более чем на три часа. Тем не менее они были готовы хоть посреди ночи собраться и навсегда вернуться в деревню, где, собственно, кроме работы с утра до ночи, ничего не ждало. Я долго думал, почему всё-таки они готовы в деревню. И додумался. Главное, любая женщина хочет быть если не красавицей, то хотя бы не хуже других. На городских харчах бывшие сельские труженики быстро увеличились раза в два с половиной. Низкорослые, круглоголовые, и мужчины и женщины широкоплечие, они сделались какими-то кубышкообразными. Особенно плохо выглядели дамы. Дальше магазинов и колхозных рынков показываться им не стоило, и они, похоже, это чувствовали. В общем не могли они любить город. В городе главным удовольствием обеих стал скептицизм. Сидеть по вечерам на улице с точно такой, как ты сама, и с высоты собственной дремучести умничать о проходящих стало лучшим временем их жизни. Сделаться человеком невидимкой хотелось, когда случалось идти мимо этих судей.