ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

ВТОРОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

(Повести и рассказы)

МЫ

ОДНАКО НЕЛАДЫ

Оставить комментарий

Случилось это в дни великого для советского народа — праздника Первомая.

Всю зиму лакокрасочный цех, в котором племянник работал грузчиком, стоял. Рабочим не платили, племянник с сестрой перебивались на ее пенсию, о том чтобы еще и пить, не могло быть и речи. Но вот с апреля пошла у него работа, к первому мая он что-то получил. Тридцатого числа он уже был пьян вдребезги. Первого мая они оба укатили к Толику с Ленкой. Мы не видели их возвращения, но всю ночь на половине племянника горел свет, следовательно, он был дома и пил или дешёвое вино, или самогон. Выпьет пару стаканов, полежит на диване без чувств пару часов, проснётся, ещё добавит на старые дрожжи, ещё поспит — это было уж давно его обычаем. Под утро он, видимо, озверел окончательно.

Когда я вышел прогулять своего баллончика Джека, от них неслись ужасные вопли — орали оба, племянник и сестра. Потом, продолжая во все горло материться, племянник выскочил из дома, хлопнув изо всей силы дверью. Пробегая на свою половину (их дом я давно уж разделил на две половины), он стукнул кулаком по разбитому уже окну — он давно приловчился бить сестре стёкла окон так, что если и получал порезы, то незначительные. Увидев меня, он заорал еще громче, скрылся, но скоро появился вновь, открыл дверь к сестре, не заходя, поорал и опять сотряс дом хлопком изо всех сил.

— Прекрати! Сейчас пойду милицию вызову, — сказал я.

— Пошел на …, не лезь в мою жизнь, — заорал он.

Ничего другого я не ожидал и направился к калитке.

— Не надо! Слышь, не надо, — это уже был испугавшийся зверь.

Но как только я остановился, он пошел на меня.

— Мразь! Чтоб ты сдох. Зарежу…

Лицо у него было совершенно безумное. И приблизился как никогда близко.

Я не двинулся с места. И так как напасть он не решился, после некоторой паузы, со словами:

— Довольно с меня. Мерзавец, восемь лет я тебя не трогал. Надоело! — я вновь пошел к калитке.

Но даже после этого я ничего не сделал.

Прокричав несколько страшных фраз, он скрылся у себя раньше, чем я дошел до калитки. Я же лишь прогулялся с собакой по улице и вернулся во двор — так кончалось множество раз: после угрозы я делал вид, что пошёл звонить по таксофону, возвращался, а он у себя уж спал. Но когда я вернулся во двор, навстречу выползла плачущая сестра и протянула листок с телефонным номером.

— Вадим, вызови Ленку. Совсем он сдурел. Всю ночь спать не давал. Я больше не могу.

— Милицию я сейчас вызову, а не Ленку, — сказал я.

— Нет, надо Лену. Он ее боится.

Вот здесь я тоже взбесился. Восемь лет пальцем его не трогал — боялся, что если уж начну колотить, то и убью. До этого по меньшей мере два раза я делал ему сотрясение мозга. Да-да, после моих усмирений два раза он ходил неверной походкой, рвал. Только то и хорошо, что кроме меня никто ничего не понял. Довольно! Я взял у нее бумажку, пошел к автомату и по «02» вызвал милицию. Вернувшись, сказал, что Ленка через полчаса будет. Больше всего ненавижу коварных, действующих исподтишка людей, но пришлось.

Через полчаса на частной машине приехали два пьяненьких представителя власти, капитан и сержант. Сержант, добродушно, с прибаутками, шел впереди, без всяких хлопот извлек племянничка из его логова и они, не представившись, не составив протокола, повели негодяя к машине. Причем, вел себя племянник как многоопытный уголовник. Спокойно улыбаясь, к калитке шёл заложив руки за спину. Перед калиткой остановился (и ему это все так же добродушно позволили), и изругал меня самыми последними словами.

Что же дальше?

Дальше была типичная наша фантасмагория.

Через полчаса примчались Ленка с мужем.

— В какое отделение его увезли? Заявление вы писали?

Я сказал, что ничего не писал, что ничего не знаю и знать не хочу. И опять я почувствовал: эти тоже гораздо опытней меня в таких делах.

Они умчались. И еще через полчаса — откупили! — из соседнего двора я услышал картавый голос моего племянничка. Только что освободившийся из плена, он пошел туда, где совсем недавно его крепко избили. Теперь у него была возможность как бы «забыть» прошлое и таким образом вновь сделаться в доску своим — отомстить за себя он трусил, а вот простить… Это, пожалуй, одна из главнейших черт нашего национального характера — облегчать до нуля свою задачу, вдруг под каким-нибудь предлогом прощая обидчиков, когда на самом деле хочется убить.

Какого плохого бы мнения я не был о коммунистах, первое и второе мая долгие годы был всенародным праздником, моим в том числе. Я втащил на плоскую крышу веранды кресло-качалку, еще раз спустился за водкой, поставил бутылку со стаканом между ног и предался воспоминаниям.

О, мой племянник — это было божье наказание пострашнее сестры!

Моя мать ради меня может быть и могла как-нибудь с дочкой расстаться, но внук… Внуков стареющие люди, говорят, любят в несколько раз больше, чем когда-то любили собственных маленьких детей. Однако яблочко недалеко от яблони падает. В два года от моего племянника отлетели разом все болезни и по сей день не помню, чтоб с ним случился хотя бы насморк. Резвый, до семи годов он меня даже развлекал. Мы купили ему двухколесный велосипед, и он здорово эту машину освоил. Еще я приучил его играть в футбол. Ещё брал с собой на Дон. Однако здесь получилась осечка: ловить на удочку рыбок он пристрастился, а вот оторвать ноги от дна боялся и однажды чуть не утонул. В восемнадцать лет я попробовал писать. Племянник видел исписываемые мною страницы, тоже стал сначала на газетных листах чертить длинные волнистые каракули, а потом ему наравне со мной давали тетрадки. Эти тетрадки до конца исписанные синими чернилами мы в разных местах находили еще долго-долго. Конечно же ещё тогда я пытался научить его писать настоящими буквами. Не получалось. И поскольку до семи и не обязательно было, смирился. Но вот пошел он в школу. Снова пытался я учить его. Не воспринимал. Нервничать начинал еще до начала занятия. Лучше всего наша с ним несовместимость проявлялось во время игр в футбол. У нас был открытый двор. Справа, слева и позади от нашего участка отгородились частоколами соседи, с улицы забор должен был поставить я. Но мне это казалось ненужным. Более того, нравилось, что дети постоянно клубятся под окнами. Когда часов в пять вечера я приезжал с работы, во дворе меня уж ждал шалман пацанов в возрасте от семи до пятнадцати в один голос нывших: «Вадя, ну давай сыграем. Ты же обещал…» — «Пошли вон! Я полуживой». — «Но ты же обещал…» У них были такие еще честные лица, они так подхалимски смотрели… Я уступал. Балка была в двухстах метрах, на широком ее дне мы и гоняли до полного изнеможения. Разбитым и отупевшим, как после работы, после игр с детьми я себя не чувствовал. Наоборот — счастливым. До каких-то новых нервов и мускулов дошла очередь, они наконец пожили во мне полной жизнью, ну, а главное — пацаны, смех, азарт. Я умел их затравить, себе в команду отбирал самых незлобивых, не приходящих в уныние от пропущенного гола. Ну еще я обеспечивал безопасность. По склонам балки постоянно бродила всякая шпана — охотники поиздеваться над более слабыми. Очень-очень знакомая публика, сам с такими водился. Иногда, меня не заметив, они вмешивались. Мне всегда удавалось останавливать их одним только голосом. Конечно, меня огорчало, что ни один из моих пацанов не читал даже детских сказок, намека на мысль не было в их глазах. Но они были еще очень честные и простые. Пожалуй, самым безнадежным был мой племянник. Он играл хорошо только против меня. Со мной — ничего не получалось. Уже тогда он был вполне психопат. Я ведь, подобрав себе в команду самых незлобивых, не способных ныть и расстраиваться из-за пропущенного гола, всегда сначала поддавался. Вот когда я ему давал фору, когда у него и других сердитых появлялась надежда выиграть, тогда-то и начиналась рубка. Почувствовав, что называется, вкус крови, противники делались безудержными и мне приходилось стараться не на шутку.

Никогда не забыть мне запах скошенной нашими ногами травы, и особой тишины, когда солнце освещало уж одну верхнюю часть склона, в небе стоял белый месяц, а у нас внизу бродили тени и подымался легкий туман. Ощущение было такое, будто протерли перед тобой пожелтевшее, жирное от грязи стекло, мир виделся совершенным и чётким. Жаль. После шестнадцати все они выучились пить, курить, потом одних забрали в армию, других отставили по нездоровью (многих) и они тотчас переженились. С футболом все кончилось. После нескольких лет тишины я еще гонял с новым поколением. Но это было уж не так многолюдно, и азарта поменьше, а меня называли «дядя Вадик».




Комментарии — 0

Добавить комментарий


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.