ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Через полтора месяца, в середине сентября я на один день приезжал в Москву. Что это был, однако, за день. Поезд пришёл в шестом часу утра на Курский вокзал. Перегруженный баночками с баклажанами, огурцами, вареньями, которыми меня снабдила Володина мамаша, я вошёл в метро, доехал до станции Новослободской, там побродил немного, нашел улицу Сущёвскую и на ней здание «Молодой Гвардии», где теперь пребывала моя рукопись. Всё запомнил, вернулся на площадь перед метро, сел на автобус, который по огромнейшему просыпающемуся городу долго-долго вёз меня до нужной остановки. Они жили на частнособственническом островке, может быть, единственном сохранившемся в Москве. Так говорила Ксеня. Но Москва была слишком огромна, чтобы в ней хоть что-то, могло существовать в единственном числе, так мне показалось. Тем не менее место их приюта было всё-таки единственным. Перед зелёным островком частных деревянных одноэтажных и двухэтажных чёрных от времени деревянных домишек был пустырь, заваленный огромными, сильно изуродованными гипсовыми фигурами матросов и красноармейцев с искажёнными ненавистью лицами, с гранатами, автоматами, был здесь и в полную величину, лежащий на боку макет женщины, возвышающейся над Мамаевым курганом в Волгограде.

Долго я бродил вокруг дома с мансардой под высокими елями и берёзами. По огороженному забором участку носилась здоровенная овчарка. Я кричал: Ксеня! Володя! — в ответ был только лай. Начал разговаривать с собакой. Она была не очень умная и чистокровная. В конце концов я понял, что её интересую не я, а улица, свобода. Я просунул руку в специально для этого сделанную дыру, повернул щеколду и слегка приоткрыл калитку. Собака так и бросилась к образовавшейся щели. Тогда я открыл калитку шире и грязно-желтое существо пронеслось мимо. Я вошёл во двор, закрыл за собой калитку, приблизился к дому и, задрав голову в направлении мансарды, сложив ладони рупором стал кричать. Наконец послышались шаги по внутренней лестнице, появился заспанный Володя. Я сказал ему про собаку. Он меня успокоил: она постоянно делает в заборе дыры или роет подкопы. Вырвется на улицу, побегает и возвращается. А хозяйка дома видимо ночует у родственников, уж она-то на мои крики проснулась бы.

Жильё у них было не ахти — крохотная комната метров в восемь и кухонька метра в два. Было только восемь часов утра. Ксеня сказала, что после девяти позвонит составителю сборника, прочла ли она меня, как обещала, а пока мы позавтракаем — Володя сходит за хлебом, а она приготовит. Я попросил что-нибудь дать мне из своего.

— Не стоит.

— Пожалуйста!

Она дала мне рассказ, с которым когда-то поступала в литинститут. И пока супруги готовили, я этот рассказ, отпечатанный на восьми машинописных страницах, прочитал. Рассказ был очень даже неплохой.

— Внешность у тебя не обманывает, — сказал я Ксене.

Она засмеялась.

— Скажи это Володе.

Я сказал. Он тоже засмеялся, и отнюдь не весело.

— За этой внешностью скрывается такое содержание…

На завтрак была колбаса, печенье, хлеб, чай. Потом Ксеня позвонила своей начальнице и та сказала, что читать начала, а мне надо прийти в редакцию к четырём дня.

— Ну вот, — сказала Ксеня, — в четыре всё и решится. Я уверена, ей понравится, хотя кое-что придётся поправить. Я тоже буду в редакции.

— А пока мне можно походить по Москве, да?

Мы вышли из дому втроём, чтобы разъехаться в разные стороны. Но сначала загоняли собаку. Она уже нагулялась, но во двор через калитку заходить не желала. Её уговаривали, её пытались окружить и загнать. Животное лишь косилось на нас и отбегало в сторону нюхать, а потом известным способом метить столбы, углы домов, чужие подворотни. Тогда я набрал в руки комьев подсохшей грязи с дороги и, дико закричав, швыряя грязь погнал собаку прочь. И она испугалась, вильнула в одну сторону, в другую и вдруг развернулась и буквально чуть не сбив Ксеню с ног, влетела в калитку. Ксене это очень понравилось.

До трёх дня я бродил по московским магазинам. Купил себе куртку венгерского производства, толстый дорогой светло серый пуловер, жене свитер болгарский и туфли югославские. Ещё я купил три флакончика духов под названием «Фиджи». Толпы иногородних шатались по Москве, скупая продукты, импортные вещи, о которых в провинции никто и не слышал. За курткой, свитером и туфлями пришлось отстоять в очередях. И когда наступили больше всего ожидаемые три часа дня, я поехал на Курский вокзал, положил покупки (кроме двух флакончиков духов) в автоматическую камеру хранения и в четыре был в «Молодой гвардии».

Всё сошло как нельзя лучше. В небольшой комнате с двумя спаренными столами перед окном быстрая сухощавая благожелательная тётенька, которую звали Людмила Павловна, сказала мне, что доработки моя повесть не требует, осталась одна мелкая, чисто редакторская работа. После этого в комнату вошла Ксеня, села за противоположный стол и стала рассказывать о пребывании в Ростове, как ездили мы в Таганрог, какая у меня машина, дом, жена, дочка. Потом заговорили о недалёком нашем зверском прошлом, я изложил свои взгляды на нашу прошлую и нынешнюю жизнь. Был здесь и рассказ о том, как в году сорок восьмом нас, всю школу, в которой самый старший класс был четвертый, водили на фильм «Молодая гвардия» по роману Фадеева.

— Все мы знали что такое война, гордились этим опытом и ложь о каких-то идейных подпольных мальчиках меня, например, уже тогда оскорбила. Единственный, кто нам тогда понравился, был Серёжка Тюленин. Остальное — брехня! Таким был общий приговор.

— Если б не наши классики прошлого, всё было бы ещё хуже. То же самое у немцев, — убеждённо сказала Людмила Павловна. — Поэтому я и стараюсь, сколько можно, чтобы печатались думающие, честные. Надо как-то возрождаться.

Один раз во время нашего разговора в комнату заглянула русская красавица с толстой русой косой через плечо и, остановившись в дверях, спросила, каким по счёту был последний съезд союза писателей.

Ни Ксеня, ни Людмила Павловна этого не знали и красавица ушла. Я внутри себя восхитился: в Ростиздате и «Доне» вот так открыто при чужом человеке не знать сколько было писательских съездов — да это был бы нонсенс.

Когда Ксеня провожала меня по коридору до лифта, я сказал:

— Вот и всё, что требовалось доказать. Сейчас вернусь на Курский, куплю билет примерно на час ночи и поеду домой. Ночевать мне у вас не придётся, не стесню. И посидеть успеем перед отъездом. Теперь больше всего хочу ваших книг. А сейчас у меня к тебе большая просьба. Вот два флакончика духов. Один твой, второй передай Людмиле Павловне.

Не успевшей что-либо сообразить, я вложил ей в ладони две коробочки, шагнул в только что раскрывшийся перед нами лифт, и в восторге от «Молодой гвардии», от Москвы, от самого себя, поехал вниз.

В следующий раз я приехал в Москву в начале декабря, явился в «Молодую гвардию». Корректура повести ждала меня на столе Людмилы Павловны. Она взяла её, повела в другую пустовавшую комнату, точно похожую на их с Ксеней кабинет, усадила в кресло. Я не верил в себя в тот момент. Настороженный до предела, начал читать. Это было узнавание самого себя. Мой лад, мой музыкальный слух. Значит всё-таки возможно быть самим собой!

Но в стенах издательства моя радость ещё не поднялась до высшего градуса. О чём-то договорившись с Людмилой Павловной, а затем с Ксеней, я вышел на улицу как пьяный. Был морозный вечер, гололёд. Сначала я бросился ловить падающую бабушку. Я не успел, зато помог подняться, почистил, перевёл через перекресток. Потом увидел, как молоденькие парнишка и девушка пытаются вытолкать на дорогу из ледяного сугроба нанятое ими такси. Ничего у них не получалось. Я попросил их отойти в сторону, вытоптал удобную опору для ног перед бордюром, упёрся руками и плечами в крышку багажника «волги», закричал водителю: «Давай!» — и машина вылетела. Потом я пытался кому-то помочь нести тяжёлые сумки, но мне не дали. Потом дорогу мне преградили три пацана подростка:

— Отец, займи двадцать копеек.

Я дал им полтинник. И вдруг от их уходящей компании морозный ветерок донёс водочный перегар. Меня словно по голове ударили. Они пьяны! Что же это со мною твориться? Я совершенно обезумел оттого, что правда всё-таки жива на белом свете.