ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Дома переполошилась Вера:

— Ты ведь после Таганрога привезёшь их к нам? Почему приглашаешь людей, не посоветовавшись со мной?

— Но как бы я посоветовался?

Этого оказалось достаточно, она засуетилась.

Я к тому времени купил подержанные, но хорошие «жигули». Ехали мы в Таганрог быстро, по дороге непрерывно обмениваясь рассказами о наших творческих несчастьях. Я рассказал им про Мамина, про Володю Беспалого. Про Ростиздат, как послали меня к Герою и всё такое прочее. Ксеня ответила рассказом о Литинституте, о гигантском издательстве «Молодая гвардия», включающем в себя множество редакций, плоть до выпускающих детские книжки и журналы.

Перед самым Таганрогом я решил, что сначала мы по главной улице проедемся до самой противоположной южной окраины города, постоим на обрыве чтобы обозреть залив во всей его широте, а уже на обратном пути посетим оба дома, в которых жила семья Чеховых.

По главной улице мы ехали медленно. Молодые притихли и смотрели в окна

— А ведь будто что-то припоминается, — сказал Володя.

— Ещё как припоминается, — сказала Ксеня. — Ведь он не очень любил этот городок, даже удивлялся на его обитателей: чем живут, зачем живут, но вот живут же.

— Как все мы сейчас, — вставил Володя.

— А его самого как странно занесло в литературу. Ну Булгакова, ну Платонова, Ремарка, нашего ростовского Мамина, меня если уж на то пошло, с нашими жуткими переживаниями — это понятно. Пепел прошлого, подобно пеплу Клааса стучит в наше сердце. А Антону Павловичу вначале ведь было просто смешно: чем живут, зачем живут… Но смеялся он недолго, скоро пошли у него рассказы про княжну, про архимандрита… Наверное это случилось из-за его болезни.

— Полюбил людей за то, что все они умрут, — сказала Ксеня.

— Ты это понимаешь? — обрадовался я. — Да, так оно и есть.

— Когда он понял, что жить ему не более полжизни, что жизнь трагична, сделался печальным и во многом другим человеком и писателем, — договорила Ксеня. Я почувствовал, что думала она об этом много и давно.

С обещанного мною обрыва Ксеня первая рассмотрела дальний противоположный берег. Я засмеялся.

— Второй раз стою на этом обрыве и первыми замечают противоположный берег женские глаза.

И рассказал им историю первого настоящего свидания с моей будущей женой.

— Между прочим, я тогда назвался ей гомо аквактикусом и сказал, что залив этот в состоянии переплыть. Я в самом деле могу его переплыть, если впереди будет какое-нибудь указывающее направление судёнышко. Земля здесь плоская, с воды берег не виден совсем, заблудиться, кружить на одном месте — раз плюнуть.

— Туда километров двадцать. Вы вчера сказали: пение и Дон. Теперь понятно, что вы этим хотели сказать.

На этот раз мы спустились с обрыва по петляющей тропинке к воде. Там на громадной — откуда она, искусственная, могла здесь взяться? — бетонной глыбе было чёрной краской написано: «Нэ шуми. Наши жоны отдыхають».

— Печенеги, — засмеялась Ксеня. — Володя тоже печенег. Морданко его фамилия.

— Так и вы теперь печенежка. Тоже ведь Морданко.

— Ну нет. Мадам Морданко — это слишком.

— Но как раз совершенно по-чеховски.

Когда Ксеня спряталась за глыбу пописать, Володя мне сказал:

— Она очень талантливая. Но характер даже не пойму какой. Добрая, в то же время ссоры у нас непрерывно.

Когда она появилась, я сказал:

— О Платонове. Я вчера на его счёт не смог сказать как надо, потому что только сегодня понял в чём дело. Его герои какие-то все приниженные, жить им как будто не хочется. У Достоевского тоже все ненормальные. Но сколько страсти. Достоевского трудно начать читать, Платонова трудно закончить. Я не очень знаю что такое хорошо, но что такое плохо… В войну было хуже некуда, но все мы ждали её конца, мы хотели, мы молились.

— Да, вы, конечно, писатель, — сказала Ксеня. И устроила мне настоящий допрос, каких писателей я знаю?

Треть названных ею имён я не знал, о некоторых вообще не слышал.

— Кое-что есть у Володи дома. Дадим. Кое-что есть в Москве. Ну и друзья помогут. Вы ведь приедете к нам, когда сборник выйдет?

Конечно же надо было, чтобы всё так устроилось. Поездка в Таганрог, разговоры, полные доверия, посещение обоих чеховских домов, Танаис на обратном пути. После Танаиса меня осенило:

— Вот та цементная глыба, под которой жоны печенегов отдыхали, — кусок дота или дзота времён войны, свалившийся сверху. Зимние ветры гнали волну, она рушила в воду берег, пока и дот не свалился вниз. Здесь повсюду страшнные вещи творились.

Потом мы примолкли — устали. Но мой новый дом, веранда, поспевающий виноград… Володе больше всего понравилась моя жена, Ксене дом и как красиво накрыла Вера стол перед распахнутым во всю двухметровую ширь, глядящим на веранду окном.

— Честно говоря, мне было ужасно стыдно сидеть на этом собрании. Не люблю собраний, на демонстрации в великие советские праздники ещё ни разу не ходил.

— Это касается и меня. Компания должна быть не более четырёх человек, — согласилась со мной Ксеня.

Напились мы радостно и незаметно для себя. Помню только, что два раза рассмешил Ксеню. Хохоча, она согнулась так, что касалась лбом собственных колен. Сначала я по какому-то поводу сказал, что не был даже пионером.

— Как это не был пионером? Разве такое возможно?

— Бывает, — несколько обескуражено сознался я.

А потом распространился о своих шабашках. Она спросила, и сколько же я в месяц зарабатываю, я ответил, что иногда тысячу, бывает полторы, иногда доходит до двух, но это уж беспросветная каторга, всех начинаешь ненавидеть. И опять она хохотала, потому что у самой у неё, литработника в молодёжном журнале, ставка была восемьдесят рублей.

На следующий день я помнил только то, что обещал молодых отвезти на вокзал. И во сколько помнил.

Провожая их, я сказал новое, пришедшее мне в голову:

— Действительность Достоевского и Платонова фантасмагорическая. Действительность Булгакова, «Тихого Дона», Ремарка, Льва Толстого такая, какая есть.

— Это так, — сказала Ксеня. — А заметили ли вы, читая нашего любимого Чехова, что не море, на берегу которого стоит Таганрог, а степь он любил. К морю он был, похоже, равнодушен.

— Ну почему же, у него один рассказ так и называется «Море», — сказал Володя.

— Да-да, есть у него и вода. Но разве можно его море сравнить с описаниями у Бунина, Мелвила или Доном в «Тихом Доне».

Несколько дней я, как бы глядя вслед поезду, увозившему москвичей, размышлял, спорил. Наконец подвёл итог. Вот! Множество раз Виктор говорил о питательной среде, о необходимости для писателя жить среди себе подобных. Раньше такой средой, заставляющей думать, был для меня сам Виктор, потом я долго варился в собственном соку, теперь меня снова расшевелили.