ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Сначала дальнейшее я воспринимаю как продолжение всё того же бреда, начавшегося со знакомства в Ростиздате. На шахте «Майская» сходу попадаю на открытое партийное собрание. Оказывается, на знаменитое угольное предприятие я приехал в день смерти великого вождя пролетариата, собрание посвящено этой дате. Немалый зал клуба шахты полон. Ораторы, в основном здоровенные простые мужики, все как один подымаются на сцену с написанными на листках бумаги речами. И начинаются речи абсолютно одинаково: «В соответствии с решениями 25-го съезда нашей великой партии коллектив нашего угледобывающего звена…» Когда от общих фраз намечается переход к конкретным делам производства, рабочие коммунисты забывают о своих бумажках, начинают размахивать руками, упрекать кого-то в зале, уже у них не голоса, а глотки. Чаше всего поминается Пых. И чаще всего недоброжелательно. А Пых сидит в президиуме и между прочим мне нравится. Подымаясь на эстраду клуба он, как мне показалось, немного пыжился. Но потом ничего, выровнялся. В президиуме сидело несколько орденоносцев, у Пыха же на груди ничего. И неказист. Даже очень неказист. Нет, с таким носом, губами, ушами в любимчиках не ходят. То есть, любимчики бывают всякие, в том числе уроды, но Пых явно не стремится обратить на себя чьё бы то ни было внимание. Какой есть такой есть, а если надо, то значит надо — вот что у него на лице. Между прочим, он не выступал, как того следовало бы ожидать.

А закончилось собрание пением «Интернационала», под который, сойдя со сцены, Пых и трое орденоносцев, понесли во вдруг октрывшиеся широкие двери клуба корзину с огромным букетом живых цветов — возложить к памятнику вождя, стоящему от дверей метрах в десяти и мне хорошо видному. Места вокруг корзины всем четверым не хватало, пару раз они её чуть не уронили по причине невесомости. «Надо было туда на дно гирю или кусок породы положить», — прошептал я в затылок сидящего передо мной. Возвращались назад ударники, вытирая с лиц носовыми платочками пот. Я оглядывался вокруг. Не трясутся ли хоть у одного из собравшихся плечи? Нет, все смотрели перед собой почти мрачные.

Ну, а дальше была правда, только правда.

После собрания подхожу к Пыху и говорю, что буду ходить по шахте, смотреть, разговаривать с людьми, а потом уж, дня через два, уделит он мне хотя бы с полчаса?

— Потихоньку, не спеша — разберёмся, — отвечает знаменитость, ничуть моим появлением не удивлённая.

Два дня в сопровождении приставленного ко мне знающего человека ходил я по шахте, разговаривал с народом, смотрел и слушал. И было очень интересно.

За те почти двадцать лет, как кончилась моя короткая и бесславная шахтёрская карьера, в угольной промышленности произошла революция. Многое конечно было узнаваемо, но и узнаваемое изменилось. Изменилась прежде всего лава — место, откуда идёт уголь. Лава — нора, в которой в прежние времена рубили уголь комбайном, кровлю крепили деревянными стойками, дело это было и самое тяжелое, и самое опасное. Стойки потрескивали, иногда ломались. Невозможно было не думать о нависающей над тобой тяжести. Тогда в ходу была поговорка: «В шахте как на фронте!» В лаве конца семидесятых дерево отсутствовало. Кровлю с помощью гидравлических домкратов подпирали ребристые жесткие листы, похожие на листья тропического растения. Даже мысли об опасности не возникало, глядя на эту мощную, надежнейшую крепь. А уголь рубил не комбайн, схожая с трактором машина, а удивительно мощная машина струг — фактически гигантский строгальный станок. На толстенной цепи, ходившей из одного конца стометровой лавы в другой, укреплён замок с резцами. Это смонтировано вместе со скребковым конвейером. Резцы подрезают угольный пласт, и он под собственной тяжестью рушится на конвейер. В общем просто и, по-видимому, надёжно. Смотреть на работу струга можно бесконечно. Течёт отполированная углём цепь, бежит конвейер, валятся в него глыбы, некоторые успокаиваются сразу, другие крутятся, переворачиваются, брызжут кусочками антрацита. Похоже на быструю весеннюю речку, подтачивающую берег, который в неё же и рушится.

Мне везёт. (С партсобранием мне тоже повезло. Прелестное было собрание). В первый день после партсобрания Пыха я уже не видел. Опускаемся в шахту вместе со второй сменой. Вторая смена у них ремонтная. Во время второй смены останавливается главный грузовой ствол, добытый уголь некуда девать, поэтому и в лавах наводится порядок, но не все заняты и мне охотно показывают, рассказывают.

Глас народный — глас божий.

— Кто спрашивает меня о Пыхе, тому я отвечаю: «Без десяти пять утра, в любой день недели приезжайте в город Шахты на конечную остановку тридцатого автобуса и попробуйте не застать там Михаила Павловича. И вы поймёте, что такое Пых…»

— Справедливый. Блокнотов не держит, но всю бригаду, сто семьдесят два человека, помнит по именам и фамилиям. Если кто о чём-нибудь просит, не забудет, потом напоминать не надо. Ну, а если приказал — всё! А уж работник такой, что просто не дай бог. Для него самое главное, чтобы уголь шёл без перерыва. Остановился струг или нет порожняка — летит: почему стоим? Если авария — три смены из шахты не уйдёт. Те награды и звания, которые ему присваивают, никак на него не влияют.

— Его роль невозможно подсчитать. У него два прозвища Папа и Кочегар. Как только Папа уезжает в отпуск, так производительность у нас падает. Возвращается, начинает кочегарить — растёт.

— Из бригады Пыха переводили по двадцать, тридцать человек в другие бригады. Там скоро производительность вырастала. Мы свои проблемы решаем сами. Потому что когда у тебя болит, другие не спешат в это поверить. Обращаясь к другим, обязательно теряешь время. У нас у каждого вторая специальность. Электрослесаря, например.

Всё это я услышал и увидел в первый же день по прибытии, спустившись со второй рабочей сменой на девятисотметровую глубину шахты «Майская», от восемнадцатиградусного январского мороза в тридцатиградусную жару подземелья. Спать меня устроили в кабинете директора шахты. Спал плохо, в шесть утра уж был в нарядной пятого, Пыхова участка, и наконец рассмотрел бригадира. Он невелик, но всё в нём крупное — руки, плечи, голова. Особенно руки, припухлые, с полусогнутыми пальцами — руки работника, привыкшие сжимать орудия труда. Сам он весь — бычок, таких, очень сильных, мне встречать приходилось. Михаил Павлович старается быть гостеприимным, улыбается, подвигает мне стул. И вдруг что-то видит за моей спиной и забывает обо мне. В нарядную вошел парень с очень длинными, плохо промытыми русыми волосами.

— Ты не остригся? Сказано было тебе, чтоб лохматый не приходил. Рубля у тебя нет? Так я найду, — бригадир фыркает: — Второй раз ему говорю, а? Машина за патлы прихватит…

Входит другой молодой шахтёр, протягивает бюллетень. Михаил Павлович смотрит бумажку, говорит:

— А знаешь, пока ты болел, вместо тебя никто не работал.

— Чирий.

— Вижу. А почему ты после смены не стал ждать автобус, по ветру да морозу мокрый на комбинат бежал?..

Шахтёр краснеет.

— Михаил Павлович! Если ещё раз заболею, то уволюсь.

— Вот это будет правильное решение.

После разнорядки спускаюсь с приставленным ко мне человеком в шахту. Наконец вижу как работают в конце семидесятых. Грохот лавы слышен далеко. По конвейерному штреку катится лента, полная угля. От угольной пыли темно, встречающиеся рабочие все в респираторах. Перед лавой и вовсе ад кромешный. Однако в самой лаве светлей. Мне советуют сидеть около машиниста. Бригадира здесь ещё не было, но он это место не минует. Сажусь и смотрю. Машинист — главное лицо в лаве. Машинист сидит за небольшим компактным пультом управления в конце лавы, он весь внимание: слушает мотор машины, слушает, как идёт цепь, как берут резцы уголь. В лаве звуковая и световая сигнализация, каждый горнорабочий со своего места может дать сигнал остановиться — и машинист смотрит, слушает, держа руки на пульте. Его помощник тоже ни минуты без дела. Он очищает место вокруг машиниста от угля и породы, передвигает над собой и машинистом крепь, на ходу двадцатикилограммовым отбойным молотком раскалывает особо крупные и крепкие глыбы угля, готовые свалиться с конвейера. Как и положено самоотверженному помощнику всегда готов заменить машиниста у пульта и не раз делает это.

Но вот в глубине лавы что-то происходит. Когда струг останавливается на более обычного время, из глубины лавы передают нетерпеливое:

— Почему стоим?

Из лавы к нам приближается человек. Высота лавы не больше метра, а человек буквально мчится. Это, давно уж пенсионер, пятидесяти шестилетний Пых.

— Чего стоишь? — сходу набрасывается он на машиниста.

Струг трогается и вновь останавливается. Помощник быстро дробит очередную непослушную глыбу.

— Пока стояли, не мог её разбить? — набрасывается Пых уже на помощника.

— Она далеко была, шланга не хватало, — пытается оправдаться тот.

— А там других молотков нет? — сварливо машет рукой Пых в глубину лавы.

Потом Пых куда-то посылает машиниста и сам садится за пульт. Работает чётко, быстро.

«Фанатик труда. Наполеон!» — думается мне.