ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Тот день и начался плохо, а кончился хуже не бывает. Во-первых, сел аккумулятор и машину пришлось выталкивать из гаража с помощью проходившего по улице незнакомого человека. Потом уже сам разгонял её благодаря небольшому уклону дороги. Завелась. Порядочно вспотев, поехал на работу, из-за проклятой возни забыв, что перед Цыганской площадью собирался свернуть вправо по одному минутному делу. Это бы ничего, но на Цыганской дежурили менты. Увидев их, я заволновался: ну, бесы, сейчас остановите, надо будет заглушить мотор, а ведь аккумулятор не успел подзарядиться, прогретая машина может всё-таки не завестись, а площадь-то совершенно плоская… Ментов я удачно проскочил и тут вспомнил про своё дело. Надо было возвращаться. Дорога здесь была когда-то разделена сплошной чертой, давно стёршейся. А поганые остались неподалеку, могли видеть разворот и придраться. Всё-таки развернулся. Но дрогнул, свернул в боковой переулок, чтобы их объехать. И скоро увидел позади неотступный ментовский «урал». «Водитель, остановитесь!» Страшно ругаясь, так что и преследователь услышал, остановился. «Вы нарушили правила!» Словом, рубль с меня получили, а настроение испортилось окончательно. Благо, машина после остановки завелась с полоборота. Но как от страха колотилось сердце. Гораздо сильнее, чем когда выталкивал машину из гаража, потом бежал с ней. До чего же все мы этих врагов рода человеческого боимся. Ужасно противно.

Потом меня послали на КАМ — так у нас называлась стройка на окраине города — бесконечная и почти не нужная предприятию стройка зданий для администрации, под мастерские, под склады — надо было осваивать деньги по плану для этого предназначенные. И всё своими силами — умом начальства, руками работяг. Попасть на КАМ я считал для себя унизительным. Пытался отбиться: «Не мой это профиль. Там же пятнадцать минут работают, час перекуривают». — «Нет, Вадим. Комиссия из Москвы едет. Надо». Словом, опять попался. Знал бы, вообще на работу не приехал — это бы съели. А теперь в перерыв пошлют за водкой. После работы набьётся полная машина попутчиков. Кто с баллоном олифы. Кто с рулоном руберойда или листового железа. Раз такая пьянка, себе я тоже обязан что-то прихватить. А начальство у нас хоть и доброе, однако ревнует.

И всё было как всегда. Мало работали, много болтали. Около одиннадцати стали мужики сбрасываться на водку и снарядили меня. Для трёх компаний работяг — семь бутылок, для начальства — три. Я исполнил. После обеда и вовсе наступило расслабление. А в пять вечера был автобус и забрал всех до центра, так что я возвращался один и было возрадовался. Но когда на Зоологической объезжал траншею и надо было перевалить через образовавшийся около ямы глиняный бугор, сломалась правая полуось. Поломка очень серьёзная. Мне помогли подтащиться к бордюру. С запасной полуосью я надолго залез под машину. Домой приехал весь грязный и злой. Гаражные ворота у меня открываются изнутри. Поставил машину перед воротами и пошёл во двор к входной двери гаража. Только подошёл к калитке, как боковым зрением, а скорее слухом дошло, что «запорожец» вроде движется. Глянул, а он уже катится и в следующее мгновение бухнулся в закрытые ворота и расшиблась левая фара. Я взвыл: что за день выдался! Вытолкал машину назад, открыл ворота и поставил её на место. Но на этом не кончилось. Когда, злой, взялся за ручку двери своего дома и потянул на себя, ручка оторвалась. На этот раз я будто отрезвел, довольно спокойно сказал вслух: «Что же это такое?..» Дома сразу же отправился в ванную отмывать грязные руки. Сверху спустилась жена, постояла за моей спиной у раскрытой двери ванной и тихим, не своим голосом сказала: «Вадим, иди поешь, а потом я тебе что-то скажу». — «Что ты мне скажешь? Говори сейчас». — «Нет, сначала пообедай». Я опять взбесился. «Что сегодня такое происходит? Не буду я есть. Говори сейчас же!» Она сказала: «С Маминым плохо. Мамин умер. Инсульт. Мгновенная смерть».

Ужас прошелся по мне. Я почувствовал, как волосы на голове встали дыбом, кожа покрылась гусем, особенно на руках и плечах.

Моя собственная жизнь на какое-то время будто остановилась. Смерть всегда вокруг нас. Умирают травы, деревья, насекомые, звери и зверушки, люди наконец. Знание смерти сопутствует каждой жизни наяву и особенно во сне. Когда вдруг привидится кошмар, а ты не волен над собой, просыпаешься от жуткого страха. Явь — это жизнь, справляющаяся до поры до времени со смертью, умеющая отмахнуться от неё. И когда это случается, когда рядом вместо близкого, такого необходимого тебе человека образуется пустота, немая бездушная дыра — о, это твоя собственная остановка на краю бездны.

Потом наступила тишина и ясность…

В последние годы в доме у Виктора я был своим человеком, казалось, всё знал и понимал. Но разве можно предусмотреть смерть.

Он как раз был не взлёте. Последнем, самом большом в своей жизни. Наконец вышла книга о самом главном его переживании — немецких лагерях. Везде его хвалили. Ещё совсем недавно он ездил в Германию. В Западную Германию. Немцы из ФРГ издали двухтысячным тиражом его книгу о рабстве в Германии, сообщив, что это пробный тираж, и если в определённый срок он разойдётся, то будет ещё большая партия. И пригласили побывать в тех самых описанных им местах. Вернулся бодрый, настроенный пользоваться благами славы и ещё писать, писать всем на удивление. Второй раз в жизни «сбылись мечты идиота!»

Этой новой его славе предшествовало более чем десятилетнее молчание Викторова вещь про нас, про Мулю, принесшая ему известность, была чисто очерковая, каких в золотом веке русской литературы писалось много («Очерки бурсы», например, «Подлиповцы»). Автора хвалили и ругали, черта была подведена разгромной статьёй в «Правде». «Где он нашёл такую окраину, таких героев. Может быть, такие экземпляры и встречаются, но они единичны и не типичны», — грохотал критик самой партийной газеты. Десяток лет Виктора не печатали, однако не совсем убили. Талантливые люди всё более нужны были советской власти, ему дали генеральскую квартиру (На главной улице в доме, стоящем напротив здания КГБ. «Я боюсь этой квартиры. Они слышат всё, что мы здесь говорим. Ну, а что делать?»), он каждый год ездил по бесплатным путёвкам в дома творчества, а жил внутренним рецензированием. Была такая малина. Скудная. Поступающие в редакции журналов и издательств рукописи отдавались на рецензирование профессиональным писателям. Кое кто умудрялся неплохо на этом зарабатывать. Но не Виктор. Он и здесь относился к обязанностям своим серьёзно, там где можно было от бездарного сочинителя отделаться десятком строчек, он писал целую статью, некое пособие для графоманов, после которого им ничего не оставалось как бросить тратить попусту своё время. Он говорил, что это ему даже весело. Но однажды жена Виктора мне сказала: «Веришь, вчера трёх копеек не смогли найти на проезд в трамвае». Но всё-таки с заработком жены они втроем (плюс сын) могли прокормиться вполне. Думай, думай, давали понять, если б захотел нам послужить, имел бы всё. А так… Короче, думай, думай.

Рецензии, предназначенные узкому кругу лиц, в которых он мог писать всё что думает, стали отдушиной на добрый десяток лет не печатания.

Второй отдушиной был спорт. Он был не только ум и душа, но и тело. Да ещё какое тело. Большое, требующее физических нагрузок и любящее их. Он любил бы, мне кажется, все возможные игры и виды спорта, однако доступны были велосипед, бег, байдарка, пинг-понг… Два-три раза в неделю он от дома на углу Энгельса и Халтуринского, где проживал на четвертом этаже, бежал бегом за Дон, до базы отдыха, кажется, принадлежащей газете «Молот», где у него хранилась байдарка, спускал её на воду и грёб вверх по течению вдоль берегов реки, получая от этого великое наслаждение. Мне приходилось видеть его возвращающимся из таких прогулок. Лёгкий, счастливый. Но не всегда… Бывал и вялым, дышащим полуоткрытым ртом, как после тяжелейшей физической работы.

Первый инфаркт с ним случился, когда ему было тридцать шесть. Как раз во времена его первой удачи. Слишком много вдруг появилось у него друзей, с которыми приходилось пить, а потом бегать, грести, чтобы тело сделалось мокрым от пота, а вместе с ним вышла из организма дурь и вновь можно было чувствовать себя лёгким… Все тогда и сам он сильно перепугались. «Брось ты пить и эти свои прогулки!» — заклинала жена. Он не бросил. «У одних бабы, у других пьянка, у третьих сплетни или стукачество, а у меня спорт», — и к велосипеду, пробежкам, байдарке и пинг-понгу добавил купание в Дону с ранней весны до поздней осени.

Написав к середине семидесятых повесть о пятнадцатилетнем подростке в неволе, отвергнутую как слишком мрачную московскими журналами и издательствами, приписал к этой повести ещё столько же детективных страниц — будто бы рабы в лагерях что-то там организовывали, всячески вредили немцам и даже убили одного, тем самым помогая идущим с востока нашим красным войскам. Во всём виноваты по повести были немцы, и только немцы. В таком виде это прошло, критики взорвались похвалами.

Значит, ему действительно было плохо, он в самом деле был очень болен. Конечно, конечно, последние два года не раз от него слышал: «Одной жизни, чтобы осуществиться, мало… Коротка кольчужка…». Однажды, когда подымались на четвёртый этаж, где была его квартира, он остановился на площадке между вторым и третьим этажами. «Надо подышать». Я был очень удивлён, я ничего не захотел понять. В другой раз застал его в три часа дня только что проснувшегося. Опять был удивлён, потому что он никогда днём не спал, и опять я ничего не захотел понять. Такой большой, такой сильный… Со своим больным сердцем до шестидесяти он всё равно доживёт, казалось мне.

Похороны ему товарищи писатели устроили помпезные. В большом зале (и даже с колоннами) здания областной газеты «Молот». Если не считать членов литобъединеная, любителей, впервые тогда увидел много профессиональной ростовской литературной публики. Обыкновенные люди. Некоторые озабоченные соответственно ли моменту выглядят. Но было и несколько хороших, действительно опечаленных лиц. Выступавшие повторяли одно и то же: Виктор был надеждой Дона. Я тихо сказал стоявшей рядом со мной тётке: «Теперь, значит, остались без надежды?» Тётка посмотрела на меня как на ненормального и сделала четверть шажка в сторону.

А последним говорил плотный гражданин под шестьдесят с фальшивой, под клоуна подделанной физиономией, и было в его речи о Надежде Дона сказано, что она часто вела себя подобно раку отшельнику, но в последнее время Виктор Николаевич стал чаще и чаще участвовать в общественной работе писательской организации. «Кто это такой?» — спросил я у той же тётки. «Тише!» — сказала мне тётка. — «Но вы же знаете. А я не знаю», — настаивал я. — «Председатель Союза Писателей!» — ответила тетка и отдалилась от меня ещё на четверть шажка. Мне стало весело. Вот он значит какой этот страшно плодовитый облклассик, которого при жизни иначе как сволочью Виктор не называл. «Причём, бесшабашная какая-то сволочь, всегда решающая одну и ту же задачу — быть на плаву, — уточнял Виктор. — Знаешь, из каких недр он в люди вышел? Заведовал то ли бойней, то ли колбасной фабрикой. А кто не любит буженину или московскую копчёную колбасу?.. Любые деликатесы, в том числе и рыбные, вплоть до чёрной и красной икры, в его распоряжении. Великий по нашим меркам человечище. При этом зуд — хочется славы литературной. Он тому пакетик, тому кулёк, тому целую авоську — не обижайте, примите от чистого сердца. Ну и всем его твореньям зелёная улица, местные критики в восторге. Благодаря работоспособности и изворотливым мозгам набрал обороты, сел в кресло председателя. В роли председателя мог уже как бы с большой высоты раздавать милости, играть судьбами. Бог. Клоун. Человеческое Ничто».