ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Её редакция была на втором этаже огромного трехэтажного заводоуправления. Две смежных комнаты. Столы, стулья, печатные машинки, секретеры с папками, полными бумаг. На подоконниках тоже бумажный завал. Я пришёл в пять и должен был ждать два часа, пока закроется дверь за последним посетителем. Хозяйка дала мне большую подшивку своей газеты. Кое-что я прочитал. Но в основном наблюдал за ней, своей новой знакомой. Как она ходит, сидит, говорит, улыбается. Фигура у неё была что надо. Лицо… Одно из тех, по которым с первого взгляда ничего не поймёшь. «Может быть и зеркало души, но я в нём пока мало вижу. Надо признать, зеркала наши куда ни повернись, мутные», — думалось мне. Ещё я вспомнил, что на этом самом Сельмаше есть великий рабочий фрезеровщик, депутат скольких-то съездов партии и Верховного Совета. Я сидел пятнадцать суток с его племянником, тоже фрезеровщиком. Племянник ненавидел дядьку. Рассказывая о нём, плевался. «Сволочь. Утром включит на холостую станок и лампочку над станиной — мотор на холостую работает, лампочка горит, а он пошёл в профком и по начальству стулья да кресла обтирать. Раньше он по утрам какую-нибудь детальку обрабатывал, чтобы стружку произвести и станок рабочий вид имел, но теперь утруждает себя только когда его для газет фотографировать приезжают, или какая-нибудь комиссия приезжает. Гад ползучий…»

Наконец она проводила до двери последнего посетителя и пошла ко мне. Я поднялся навстречу.

— Ну как у нас? Нашли что-нибудь интересное в газете?

Я засмеялся.

— Не понравилось, — со скрытым огорчением сказала она

— Не в этом дело. Призыв этот дурацкий: надо работать, работать, что-то там каждый день повышать, усиливать. Да ведь как раз здесь никого не надо уговаривать, и так каждый знает, что без заработка помрёшь с голоду.

— Где ты учился?

— Нигде.

— Хорошо, по-другому: у кого? Как ты попал в литобъединение?

— Меня привёл Мамин. Слышала про такого?

— О! Он лучший.

— Да. А кроме него я ростовских не знаю и знать не хочу. Читать пробовал. Хватало меня на полстраницы, не более. В литобъединение я появился вместе с тобой в первый и последний раз.

— А Мамина ты признаёшь.

— Он меня заводит. В качестве старшего. Больше знает, больше видел, что-нибудь скажет, а я не готов спорить, или поддержать, развить тему. Зато потом, вернувшись домой, много думаю. И обязательно до чего-нибудь додумываюсь.

— Всегда не готов?

— Ну почему же? Я вообще-то не слабенький. Здесь дело в том, что разговор никогда не бывает пустым.

— Да, трудный ты мужчина.

— Между прочим, ты меня тоже заводишь.

— Чем же?

— Снаружи хорошая, внутри туповатая.

— Ха-ха-ха…— она смеялась долго и нервно. Пока я резко не привлек ее к себе.

— Поменяем пластинку.

Она замерла в моих объятьях, будто ждала их.

— Да?

— А что здесь такого?

— Слишком быстро.

— А что изменится завтра, послезавтра, через месяц? Я тебя уже очень хорошо знаю. Ты меня тоже. У тебя замечательная фигура. И локоны прямо-таки сумасшедшие. Хочу быть твоим рабом.

Она попыталась освободиться.

— Не получится, — засмеялся я.

— Пусти.

— Нет, — смеялся я. — Если подумать, то действительно с этого и надо было начинать.

— Коршун какой-то. Мало того, что революционер, еще и силач. — Не очень-то ей хотелось освободиться.

— Ага. Работаю без напарника. Бывает тяжело и волей-неволей развиваюсь.

— А почему? Потому что брюзга.

— Потому что когда один, на нервы никто не действует.

— А я тебе на нервы действую?

— Даже убийственно.

У неё неподалеку от завода в общежитии была маленькая отдельная комнатка. Это так случайно вышло. Выпили вина, включили старенький приемник «Рекорд». Вдруг как по заказу душещипательнейшее танго. Поднялись и начали танцевать. Получалось. Попробовал поцеловать. И сначала даже не понял, в чем дело. Лицо она не отклоняла, в то же время почему-то не мог дотянуться до ее губ. Мы медленно клонились — она затылком к полу, я нависая над ней самым нелепым образом. Наконец застыли под углом более чем девяносто градусов.

— Разве можно целовать без любви? — спросила она.

И в этот самый момент я догадался:

— Ах, так ты гимнастка!

Продолжая нависать над ней, сохраняя положение, в котором она оказалась совершенно беспомощной, раздел. Вернее, начал процесс, который, конечно же, мог закончиться лишь в вертикальном положении. И… продолжая танцевать уже без ничего, вовсе не почувствовали мы себя голыми в постели, когда остается лишь накинуться друг на друга. Мы как бы продолжали быть одеты. Да. В собственную кожу. Открытие было удивительное. Наша человеческая кожа, оказывается, самая удивительная одежда, какую только можно придумать.

— О, как хорошо. Где ты этому научился?

— По наитию свыше.

— Мне о таком ничего не известно. Я сейчас растаю и умру.

— Будем таять и умирать вместе.

Потом, когда мы всё-таки не растаяли, она сказала:

— Я не простая. Никогда не думала, что способна вот так быстро расколоться. Где всё-таки ты этому научился?

Я только хмыкнул, а про себя решил: «Она точно кэгебешница, потому что только там и учат искусству обольщения. И она не знает, что я об этом знаю».

И здесь я как-то вдруг заскучал и вспомнил, что всего год как в первый раз женился, меня ждёт Маринка, она хорошая, надо быстрее возвращаться домой, а чтобы не выдать себя, не сделать ей больно, надо, пока магазины не закрылись, успеть купить бутылку вина, желательно ноль восемь, или водки, и напиться: с пьяного взятки гладки.

Что-то похожее происходило и с моей новой подругой. Она вдруг сказала:

— У меня муж офицер. Служит в Западной группе войск. В Германии.

— Оккупант, значит, — заметил я бездумно.

Это оказалось для нее уж слишком. Мы лежали тесно на узкой койке. Она вдруг подскочила, повисла надо мной, гневная и глубоко оскорблённая.

— Что ты себе позволяешь?.. — и так далее. Ругаться она умела. Я был изгнан.