ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

В большом зале грохотала музыка.

— Может быть, потанцуем?

Танцевала она плохо. А скорее всего не хотела. Я сказал примирительно:

— Теперь страшно раскаиваюсь, что не выслушал ваше выступление. Мне было бы намного легче с вами говорить.

— Правда? Какая самонадеянность… До чего здесь накурено! Я хочу на свежий воздух.

Сказано это было настолько свысока, безапелляционно, я бы сказал, с большим умением повелевать, что я рассчитался, вышли на свежий воздух. На улице она вновь сделалась любезной — зачем-то я ей все-таки был нужен.

— Какая же именно ваша компания?

— Или дураков, или очень умных. И в любом случае чтоб не более четырех человек.

— Поразительно. А если пять?

— Пять — уже толпа.

— Очень хорошо. Кто же те, кто сегодня был на собрании, дураки или умные?

— Да об этом уж вроде бы говорили.

— Ну все-таки.

— Полоумные.

И опять она ахнула и искренне рассмеялась.

— Вы невозможный человек. Вы наверное хотели сказать: полуумные. Полоумные — придурковатые.

— Полоумные. Впрочем, и полуумные тоже…

— Неправда. Фу, какой вы трудный и невозможный. Это что же, разойдись, не толпись, больше четырех не собирайся?.. Вы что-то про необитаемый остров говорили. Может, на самом деле не четырех, а одного не собирайся?..

— Собрание, на котором мы были — типичнейшее устройство наших великих организаторов масс. Главное — создать видимость культуры. На самом деле эти чтения уходят в пустоту.

Я вдруг разозлился: этой корове надо преподать урок.

— Вот не надо было вредничать и уходить из теплого места. Но бог с ним, скрывать мне нечего. Да, в душе я всегда был Робинозоном и мечтал об острове, на котором мог бы иметь все необходимое и зависеть только от себя самого. Когда я десятилетним мальчишкой прочел знаменитую книгу, необитаемый остров в моем сознании был лишь спасением от улицы. Улица была везде. Вся родная окраина — улица, город — тоже улица, школа — многократно увеличенная улица. После десятилетки я пытался поступить в мореходное училище, чтобы потом сбежать с корабля в Европе или Америке. Не получилось. В шестьдесят восьмом году, когда наши оккупанты вторглись в Чехословакию, у меня пропала всякая надежда, что в СССР хоть что-то изменится, я заметался как зверь в ловушке. Поехал в Батуми, чтобы вплавь добраться до Турции, тоже не очень свободной страны. В приграничной деревушке, откуда надеялся стартовать, был арестован, несколько часов выясняли мою личность. Потом ездил в Армению, пытался свести там дружбу с контрабандистами. Еще был в Карелии. Всюду у нас граница на замке. Посты и проверка документов начинается задолго до заветной черты, замордованным нашим солдатикам за убийство всякого подозрительного полагается отпуск домой, и за короткую передышку от ненавистной службы они готовы на все.

Интересно, как во время этой речи менялись ее глаза. Сначала они расширились от удивления, потом в них мелькнули страх и неприятие, потом какая-то охотничья радость, наконец угрюмость.

— Ну и что? Все это не ново, — сказала она. — Я так понимаю, вы большой почитатель Солженицына. Мне он тоже знаком. И совсем не нравится. Много на себя берет. Не он один прошел через войну и все прочее. Но другие ведут себя скромнее.

— Но какая может быть скромность, когда речь о неслыханном непрерывном преступлении? Солженицын не врет.

— Преступления давно прекратились.

— В то время, когда преступники продолжают быть у власти? Так не бывает. Преступление продолжается.

Вдруг она рассмеялась.

— Послушайте, если честно, мне до всего этого дела нет. И вам тоже. Вы на себя наговорили, чтобы меня удивить.

— Если дела нет, то и делать нечего. Я вас не удивил, вы меня тоже. — Мы медленно шли по главной улице к троллейбусной остановке, я остановился, чтобы откланяться и уйти в обратном направлении.

— Да нет же! Вы напрасно обиделись, — веселее прежнего сказала она. — Я абсолютно ничего не имею против Солженицына. Он честный. Но для меня это слишком. И вы тоже как-то сразу взяли меня в оборот. Я даже не знаю, почему вы оказались на собрании, кто вы сами такой. И про меня вы ничего не знаете. Разве не с этого надо было начинать?

Мне хотелось уйти, но какие-то силы я в эту бабенку успел вложить.

— Это один человек хочет мне добра и считает, что все-таки я должен начинать с литобъединения. Я пишу рассказы и повести.

— Ясно.

— Ну и вот… Но это опять очень долгий разговор, в котором придется задеть много больных мест, а поскольку мы не единомышленники… Словом, как говорил еще один мой друг, замнем для ясности.

— А я редактор Сельмашевской многотиражки. Меня попросили выступить: можешь? Могу.

— Очень хорошо. Вполне возможно, у вас голубиный безотказный характер. Но я все-таки пойду, — сказал я.

Но куда подевалось ее резонерство. Она не отпускала меня, заговорив вдруг даже не как с другом, а ближайшей родной подружкой про свою газету. Здесь было все — описание помещения, сотрудников, отношения с ними, между ними, с рабочими завода. И наконец она предложила побывать у нее, дала свой рабочий телефон, попросила мой если не домашний, то хотя бы рабочий. Я напряг память и вспомнил единственный телефон конторы, в которой работал.

На следующий день я пошел к Мамину.

— Ну и как?

— Это абсолютно не для меня. Но дело не в этом. Повстречалась мне там странная дева.

Я рассказал все по порядку. Виктор улыбался.

— Мероприятие организовано горкомом комсомола. Наверняка она там числится в списках активных и благонадежных, а скорее всего сама бывший работник райкома или горкома. Иначе быть у нас не может. А то что на тебя глаз положила, так это очень даже понятно. Тебе просто надо было быть понастойчивей и обязательно проводить ее до дома. Если она позвонит, будь помягче. Совсем неплохо было бы тебе начать в заводской малотиражке.

Прошло дней десять. Вдруг, когда утром я пришел в контору отметиться, мастер, не отвечая на мое приветствие, сказал:

— Так, иди сейчас же к директору.

— А что случилось?

— Иди, иди…

Бормоча: «К чему бы такая честь», — я направился к Виолетке.

От Виолетки я тоже ничего не узнал.

— Ага, Максимов. Ступай в бухгалтерию, садись у телефона и жди.

В бухгалтерию все три наши конторщицы только что вошли, снимали плащи, переобувались, охорашивались, стоял невыносимый запах духов, кремов и пудры. Мое присутствие здесь явно было преждевременным. Кивая на телефон, я сказал:

— С Малым Совнаркомом жду связи. Очень важно.

Учетчица, самая молодая из трех женщин, тихо спросила у главбухши:

— А что, есть еще и малый?

— Слушай ты их. Придуряется, — ответила та.

Минут пятнадцать ждал смиренно. Потом заговорила гордость. Что это вокруг меня за таинственность?

— Мне работать надо. Я пошел!

— Никуда ты не пойдешь, — стала в дверях главбухша. — Она надоела нам своими звонками. Жди.

— Кто она? — и здесь зазвонило.

Это была та самая, выступавшая с докладом о поэзии, Любой её звали… Куда это я пропал? Она думала, уже на следующий день я буду у нее в редакции. Нельзя быть таким раком-отшельником…

— А, это та самая! — вспомнил я, ошеломленный ее напором.

— Ну, знаете, меня ваши монологи сразили наповал. Вам обязательно надо побывать у нас. Завтра, в четыре дня будет собрание актива. Не хотите послушать? Возможно, у нас вам больше понравится.

— Опять собрание? Не могу.

— Что же тогда делать?

— Ну в какой-нибудь другой день разве нельзя?

— Но почему — почему не завтра?

— Завтра точно не могу! — отрезал я.

— Хорошо. Приходите послезавтра не позднее пяти. Буду ждать.