ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Возвращаясь, про домик Чехова мы опять забыли. Где-то на полпути я спросил у неё, любит ли она танцевать. Она сказала, что да, но это удается редко.

— А что сегодня у вас вечером, — спросил я.

— У нас три билета, иду с подругами во Дворец спорта на Лили Иванову.

— О! сказал я, Лили Иванова настоящая. Она уже была в нашем городе. Несколько лет назад был её концерт в филармонии и я случайно на него попал. Ничего хорошего не ждал, настроение было плохое. И вдруг выходит на сцену маленькая такая, очень невзрачная пичужка. И сразу мне подумалось: значит она что-то может, иначе кто такую страшненькую на сцену выпустит. И не ошибся. Она тогда только начинала и уж старалась… Мне очень понравилось. Цельный какой-то репертуар. Всё про Болгарию, Болгарию… А Лили — душа Болгарии. В общем, я может быть тоже приду на Лили Иванову.

Маринка работала до шести. К концу её рабочего дня я должен был прийти в их прокатный пункт, будет праздничный стол. Я точно знал, что и как произойдёт. Занавесив портьерами довольно просторный зал стеклянно-бетонного заведения, женщины во главе с заведующей Лариской Большой накроют изобильный стол. Мы — восемь человек, работницы и их мужья — напьёмся. Попробуем петь, но ничего из этого не выйдет. Потом включится магнитофон и начнутся танцы. Лариска Большая, соблазняя, будет тереться об меня своим пузом и сиськами, а рядом её муж активно уговаривать мою Маринку на блуд. Возможно, застенчивая Лариска Маленькая тоже будет со мной танцевать и признается, что её муж никуда не годится и ей надоело это терпеть.

Вернувшись домой, представив себе вечер с женой и её друзьями, я понял, что ни за что туда не пойду. Только что у меня было удивительное, стимулирующее какое-то свидание. Ведь про Чехова, что не стучал в его сердце пепел Клааса, мне впервые пришло в голову. А у меня, у всех думающих людей, начиная с пятого года, стучит. Вот ведь в чём всё дело. И про Лили Иванову я неплохо сказал… Интересно, а как Вера её воспримет? Как только в моей голове всплыл этот вопрос, я легко убедил себя, что если заявлюсь во Дворец спорта на концерт Лили Ивановой, то ничего страшного не случится. Скажу, толкуйте как хотите, а вот потянуло к вам, Вера, иначе не смог.

Всё получилось как нельзя лучше. Я был принят в девичью компанию с радостью. Причём, Вера была сдержана, две её прехорошенькие подружки, когда я угостил всех в буфете шампанским и пирожными, очень даже развеселились. Я сказал Вере, что она лучше всех, но подружки у неё тоже симпатичные. «Я люблю, чтобы вокруг меня всё было красивое», — ответила Вера.

После этого свидания я два дня с Маринкой не разговаривал. Она со мной могла не разговаривать хоть месяц, но чтобы я молчал хотя бы час… В общем, когда я вернулся домой и Маринка, абсолютно трезвая, поднялась с постели и в обычной своей напористой манере спросила в чём дело, я ничего не ответил и два дня молчал. Это было для неё так неожиданно, она не выдержала и спросила, что с тобой. «Между нами всё кончено, Я люблю другую». Она поверила в это мгновенно. Никогда мне не забыть, каким потемневшим сделалось её лицо, как медленно опустилась она на стул у стола, как поникли её голова, её плечи.

3-го мая последний раз провели ночь на нашем диване вместе. Ни она не спала, ни я. Я ощущал себя убийцей, далёким, однако, от раскаяния. По сути, время с Маринкой не было для меня совсем уж потерянным. Наша совместная жизнь, будто бы куцая, ограниченная и заполненная суетой — как достать мяса и масла, как по блату приобрести костюм, как бы побольше шабашек, чтобы можно было что-то отложить на автомобиль — на самом деле была похожа на беременность: я что-то в себе вынашивал, вынашивал…

Утром 4-го я перенёс свои вещички к матери. Мать, сестра, племянник — все были изумлены и возмущены до крайности. Что ты делаешь? Это ж надо такое придумать! Как вы хорошо жили. Да ты пропадёшь без неё… Дурак! Дурак ненормальный… Однако моя старая спальня была по приказу матери освобождена сестрой.

Потом началось то, что называется разводом.

Придя в себя, Маринка решила бороться. Сначала она била на моё сострадание. Сказала моей матери, что опять беременна, на несколько дней будто бы легла в больницу «на сохранение». На самом деле наверняка жила либо у Ларисы Большой, либо Маленькой. Вернулась, держась за забор. Я в её страдания абсолютно не поверил, зато мать, сестра, племянничек, соседки… о, вся улица уж знала!.. Дурак. Дурак. Дурак. Мне внушалось, что это у меня обыкновенная мужская дурь, на молоденькую потянуло и надо прекратить. Наше с Маринкой молчание сменилось продолжительными речами.

—Что мне теперь делать, где мне теперь из-за твоей дури жить. Понимаешь, мы же все одинаковые!" — кричала она.

— Вы не одинаковые. Это очевидно. Без любви жить можно с кем угодно, но если появился кто-то, отвечающий на все сто твоим представлениям о красоте, то зачем же мучиться. Я ведь теперь не смогу к тебе по-прежнему относиться…

— Чушь, дурь! Да я могу быть какой хочешь. Ты делаешь непоправимую ошибку…

— Ошибку я сделал четыре года назад. И она не непоправимая…

Ввязываться в такие разговоры не имело смысла. Я был не просто влюблён. Я очень хорошо сознавал, что решается вопрос моей жизни и смерти. Вернуться к прежней жизни — смерть. Был май месяц — первый в моей жизни, на тридцать седьмом году, настоящий удивительный май, когда у меня появился шанс получить то, что хочу. Каждое утро теперь я подбирал Веру на остановке, и мы успевали немного покататься по городу, а настоящее вечернее свидание было 7-го. Мы гуляли по набережной, ели мороженое, потом катались на прогулочном катере по Дону. Начиная с этого дня всё могло у нас пойти как по маслу и закончиться союзом до гробовой доски. Если б не предстоящее признание. Ах, как мне хотелось во всём признаться, что я за фрукт. И как мне было страшно.

Потом был мой великий праздник 9-е мая. Любимый цвет Веры был голубой. Даже когда однажды утром начался не большой дождь, она появилась под голубым зонтиком, меня это восхитило. Но вот 9-го она появилась в удивительном костюме — чёрная бархатная юбочка, такая же бархатная безрукавка, белая блузка, чёрные туфельки на высоком каблуке, тонкая, гибкая.

Когда нам было лет по пятнадцать, по вечерам мы бегали в наш районный парк и нередко подолгу стояли за круглой оградой танцплощадки. Однажды мне очень понравилась одна пара. Как они танцевали! Какой красивой гибкой была девушка и каким уверенным и точным её кавалер. И наряд девушки был — чёрная бархатная юбочка, безрукавка из того же бархата, белая блузка, изящные туфельки. Облик той девушки надолго стал моей мечтой. И вот Вера явилась в точно такой одежде, как та забытая мечта.

…И мы пошли в ресторан. И попали на официантку, которой понравились, так сказать, с первого взгляда. Из-за столика на четверых она убрала два стула. Когда к нам подсел какой-то крепко пьяный хмырь со своим стулом, она очень решительно его изгнала. Мы не сразу поняли, что просто понравились доброй женщине. Я сначала думал, что она приняла меня за какого-то туза, который отблагодарит потом. Но хорошие люди бывают везде. При расчёте она не захотела брать с нас лишнее, прошлось просить. А пристойно мы сидели как никогда. Танцевать, правда, у нас не получилось. Необходимой отдачи с её стороны не было. Зато когда довёл её до дома, мы наконец впервые стали целоваться. И это было замечательно. Кружилась голова. Как когда-то в первый раз… Глубокая ночная тишина, в недалёком ботаническом саду щёлкают, заливаются соловьи, её близкое лицо с закрытыми глазами прекрасно…

И вот наконец 12-го я объяснился. Полное о себе. Она меня выслушала, ни разу не перебив.

— Прими таким, как есть, — сказал в конце словами из песенки Высоцкого.

— Что-то такое я и предполагала.

И начался после этого мой первый в жизни настоящий май. Местом наших свиданий стала в основном машина. Это было удобно по той простой причине, что мы оба были к вечеру очень усталые и не с силах готовиться к торжественному. Я ведь не прекращал стройку. Я изводил себя стройкой… Ей тоже было плохо. Она училась на заочном строительного института, надо было готовить контрольные и всё такое прочее… Трудности, усталость — это нас сближало. Мы ездили далеко за город, вокруг города, через город. Много говорили. Потом наступало само собой время объятий и поцелуев. Я её не торопил. Более того, я боялся момента, когда надо будет уж окончательно сблизиться. А он приближался, в самом конце мая когда мы сидели в тени ночных тополей на берегу Дона, она после каких-то очень нежных и долгих поцелуев прошептала будто самой себе: «Я больше не могу».