ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Четыре года с Маринкой, конечно, не прошли даром. До неё я всё-таки не знал себе цены как мужчине. Я как бы отмахивался от самого себя. Раз по призванию я писатель, всё остальное неважно. Конечно, я не какой-нибудь ханжа, но всё-таки в библии правильно сказано про невозможность одновременно посвящать себя богу и маммоне. Так вот с Маришей я про себя узнал всё окончательно. Аппетит приходит во время еды. Чем изобильней и изысканнее еда, тем больше и разнообразнее хочется питаться. Так и с плотской любовью. После наших с ней оргий я не только не чувствовал удовлетворения, но мне хотелось ещё чего-то поновей. В общем время от времени у меня были приключения на стороне, опять же в свою очередь возбуждавшие аппетит. Но дело не в этом. Как быть с идеалом. Я тосковал по своему идеалу. Художник древности вытесал из мрамора идеальную женщину и любовью своею оживил. Мне тесать не надо было, свой идеал я видел иногда утром, когда приходилось ездить на работу на трамвае. Но рискнуть… Я боялся потерпеть поражение, поскольку был старше лет на пятнадцать. И ведь не только у взрослых женщин я имел успех. Знал я уже и какими могут быть девушки, как рано у них всё это начинается. Гораздо раньше, чем у пацанов. В Батуми, проживая в комнатушке на четверых, нарядный, будучи в меру навеселе, во всяком случае на твёрдых ногах, часов в одиннадцать чудного южного вечера, заговорил с крохотной хозяйской дочкой, турчанкой годов восьми отроду. Заговорил так, будто она взрослая и нравится мне. Ну делать просто было нечего. О, что я увидел на следующее утро. Дитя, объёмом менее меня раз в пять, заполыхало изнутри. Это была девушка на выданье, наконец дождавшаяся свою судьбу, готовая раскрыться. Я испугался и поразился: так рано! Два дня делал вид, что не замечаю её, и только после этого она потухла, сделалась жалким ребёнком, который умываясь ещё пока трёт лишь щёки, подбородок и лоб, остальное неважно. Румянец на время скрыл грязь вокруг шеи и ушей.

А совсем недавно прервалось нечто ещё более реальное. У одного из моих друзей была дочка, очень хорошенькое создание, мартышка, в которой родители души не чаяли. Лет шесть тому назад, когда ей было не более девяти, её отец, мой товарищ, повёл меня смотреть его новый строящийся дом, ему требовался мой совет. Это было неподалеку, выпал тогда новый снег, на улице играли около десятка детей кто с санками, кто на лыжах, и все они во главе с дочкой друга увязались за нами. И сколько мы были на новостройке, всё время меня преследовал взгляд девятилетней красавицы. Разговариваю, что-то объясняю, вдруг оглянусь на улицу — а на меня смотрят сияющие изумрудные глаза юной девушки. Я тогда поразился: ещё вчера была совсем-совсем ребёнок, а сегодня пожалуйста вам, я уже большая. Спросить себя: а почему? — мне тогда и в голову не пришло. Тем более, что я этому причина — нет, конечно нет. А время шло. Я бывал у них редко, и если приходилось видеть дочку друга, всегда уезжал с ощущением, что она очень хорошо ко мне относится, чуть ли не с нежностью. Когда ей было пятнадцать и отмечался день рождения её матери, девушка сидела слева от меня, гостей было много, за столом тесно, нас прижали плотно друг к другу, и её нога точненько устроилась под моей. Ложечками вышло. Ну как супруги спят — только не телами, а ногами у нас получилось. Потом я вылезал из-за стола, возвращался, уже нас с боков не сжимали, поскольку начались танцы, а её нога вновь и вновь устраивалась под моей. Уже тогда будь я пакостником и прояви инициативу, она, физически очень развитая, подававшая надежды волейболистка, могла бы быть моей. А потом она, знавшая, что я пишу, стала сочинять стихи, а когда я сказал, что ничего в них — вообще во всех стихах — не понимаю, написала рассказ. И между прочим, он оказался неплохим. Он был о раненом немецком генерале и полюбившей его юной русской девчонке, в доме которой, выздоравливая, лежал немецкий офицер. Любаша, так звали дочь моего друга, пояснила, что история эта действительная, её пятнадцатилетнюю родную тетку при отступлении из Ростова в феврале сорок третьего года взял с собой немецкий генерал, впоследствии женился на ней, они родили троих детей и живут сейчас в ФРГ.

Я соображаю туго. Но здесь вдруг понял: она хочет этим рассказом донести свою ко мне влюблённость, это всё то же вечное послание Татьяны Онегину.

В древнем Риме будто бы был полководец, который, набирая легионеров в свои войска, показывал им что-то страшное. Если испытуемый бледнел, его прогоняли, если краснел, экзамен считался выдержанным. А вот я при необычном сначала бледнею, ощущая, как из меня уходит кровь, но очень скоро происходит обратное, я наливаюсь кровью, мне необходимо покончить с ситуацией, безразлично, чем это может кончится. Прочитав рассказ и догадавшись, что ведь это самое настоящее признание в любви, я почувствовал, как кровь у меня отхлынула куда-то не только из головы, но и рук, плеч. Мне стало очень жаль девушку. Тут же кровь взбунтовалась. Мы сидели на диване в большой кухне пустого дома. Я вскочил и упал перед ней на колени, обнял её бёдра, упершись грудью в колени.

— Любаша, я давно догадывался, но теперь окончательно понял. Я тебя тоже очень люблю. У меня никогда не было девушки. Поверь, ты очень хорошая. Но тебе только пятнадцать лет и если у нас начнётся, то скрываться долго мы не сможем. Я первый не выдержу и всё расскажу твоему отцу. Ты точно такая. И что мы после этого будем делать?..

— Уедем. Я сильная, я тоже буду работать. Тётя когда-то ведь решилась. Ей было трудней, она уходила с врагом. А вы свою Маринку не любите. Она глупая. Она вам не пара… А у нас всё будет хорошо. Очень хорошо! Я знаю. Я давно взрослая. И умная

Пока она это говорила, я не сводил глаз с её подбородка, который впервые мог видеть снизу. Он был довольно широкий, твёрдо очерченный — волевой. Она действительно всё давно решила. Сказать было нечего.

Дальше случилось как в плохой мелодраме. Герой положил голову на колени милой. Та стала её, давно уж начавшую лысеть, нежно гладить. Здесь появилась мамаша, надо сказать, как и я, обо всём догадывавшаяся.

— Так-так, — сказала мамаша. — Дочка, выйди. — Затем мне: — Больше ты её не увидишь. И не пытайся что-то сделать. Между вами ведь ничего ещё не было?

— Не было.

— Вот и хорошо. Дёргай отсюда. Васе расскажу. Друг называется…

— Видно будет, — сказал я.

Она, директор большого продовольственного магазина, — а после секретарей обкомов и райкомов советские торговцы в условиях всестороннего дефицита были самыми могущественными людьми — в самом деле услала девчонку куда-то из Ростова. А я даже не попытался её найти. Не решился. Пусть подрастёт и тогда видно будет.

Словом, у меня были шансы. Бывают девушки, которые влюбляются в мужиков намного старше себя. И даже если потерплю поражение, рассуждал я, то и ничего, переживу. В своём новом доме заведу подружек сколько захочется. Заживу в соответствии с поговоркой: всякую тварь — на себя пяль, бог увидит — пошлёт хорошую. В общем как ни поверни, а должен я сделаться свободным. Может быть моё время любить одну, только одну, ещё не пришло?..

Да, так я себя готовил…

И наконец решился. Я давно уж знал, где она работает, в какое время появляется на одной из остановок «семёрки», чтобы ехать на работу. К тому времени я сменил мотоцикл на тридцатисильный «Запорожец». Не однажды по утрам пролетал я мимо неё, ожидающую трамвай, потому что мне в свою шарагу надо было примерно в то же время. И вот я решился не проехать мимо. Тихо приблизившись к остановке, затаился. Мне сразу повезло. Она появилась как раз когда была на трамвай посадка. Бежала, но не успела. Сам бог велел выручить запыхавшуюся и огорчённую бедняжку.

Наши первые слова — совсем их не помню. Что-то маловразумительное. Одно только понял: я ей не противен, а уж она мне… Смотреть на неё возможности у меня было мало, но даже пуговички на её кофточке показались мне замечательными. Кажется, второй раз, и уж навсегда, у меня будет настоящая любовь… И когда высадил девушку из машины, стало мне ужасно грустно. Да, вот такой я — радоваться бы, а я целый день по-бабьи вздыхал и думал только о Маринке, с которой у меня скоро (в любом случае) всё кончится.

Три таких свидания прошли в совершенном смятении. Высаживая её из машины после третьего как бы случайного «подброса», я спросил, а как вас звать. «Вера, — сказала она. — А вас?» Я назвался и увидел в её глазах радость. И тут же предложил покататься в предстоящий день Первомая. И 1 мая было уж настоящим нашим свиданием. «Отметим праздник особенно — прокатимся в Таганрог, к домику Чехова», — предложил я. Мы ездили в Таганрог. В дороге умничал. Однако и рассмешить смог пару раз. В Таганроге, забыв про знаменитую малороссийскую, вросшую в землю хату, когда выехали на главную, хорошо сохранившуюся с чеховских времён улицу, я распространился о любимом писателе. «Трехтомник его рассказов перечитал много раз. Это моё лекарство. Гриппом болею почти каждый год. Но беру том, целый день то сплю, то читаю — и на следующее утро здоров». Ещё я сказал, что Чехов писал о вещах и людях самых обыкновенных и вряд ли бы состоялся как писатель, если б его не печатали, если б не платили за это. Его материал не из тех, который, как пепел Клааса, стучит в сердце. Не пережил он войну или какие-то там необыкновенные приключения, когда материал выпирает, нельзя о нём не говорить. Чехову требовался самый банальный заработок, он попробовал смешить и пошло, пошло… скоро он понял, что смешное не так уж и смешно, что жизнь на самом деле — любая жизнь! — трагична и написал много удивительного по чуткости. Пересекли город от начала до конца, остановились на краю высокого глинистого обрыва. Вышли из машины. Мы оба принарядились. Я был во всём импортном — синем немецком кремпленовом костюме, нейлоновой белой рубашке. На ней были тёмносиние туфельки на высоком каблуке, лёгкое голубое, прекрасно сидевшее на ней пальто, на шее прозрачный, белое с розовым, шарфик. «Мы не договаривались, но одеты как-то в тон», — сказал я. Она улыбнулась. Сказать, что мы ещё и ростом — она на полголовы ниже — соответствуем друг другу, я не решился. Погода была прохладная и ветренная, но ясная. Она первая рассмотрела противоположный берег залива и сказала мне об этом. Я напрягся и тоже его увидел и ляпнул: «Я мог бы туда доплыть. Я прирождённый гомо аквактикус. Правда. Когда был пацаном, в воде себя чувствовал лучше чем на суше». Господи, Маринка, верившая только самой себе, сейчас же бы на это со мной поспорила: да прям, туда километров тридцать, ты бы и до середины не добрался… И так как последнее слово всегда было за ней, то и остался бы я в дураках и хвастунах. Эта же только застенчиво улыбнулась. Стоя над морем, я её наконец рассмотрел. Она была очень красивая. Только бы не сделать какую-нибудь глупость. Весь мой предыдущий любовный опыт здесь надо забыть.