ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Мамин… Долгое время я казался себе чистым самоучкой, за любое из своих умений обязанным только самому себе. Ну ещё книги, конечно. А живые люди… В моей башке сидело вбитое советской пропагандой представление об учителях как о людях одновременно и всезнающих и в то же время безгрешных. Таких вокруг не существовало И лишь годам к сорока я понял, что учителей у меня было просто тьма. Рубил топором сучья спиленного дерева. Не тот что в руке, а свободный конец разрубленной пополам палки иногда взвивался вверх и опускался мне на голову или плечи. Это, конечно, раздражало, я потихоньку ругался нехорошими словами. Мимо шёл человек, вдруг остановился и сказал, кто ж так работает, надо не поперёк, а наискось. Я слегка обиделся, ещё некоторое время рубил по неверному методу, но когда на мою голову упала очередная палка, попробовал наискось и оказалось лучше. И вдруг прозрел. Мама родная! Да ведь только что меня научили! Уже скрывшийся с моих глаз человек научил, следовательно, это был учитель. О, сколько же на самом деле было у меня учителей. И плохие, делавшие мне нехорошо, тоже были учителями. А книги… Конечно, и книги. Но чего б стоили книги, если б не было действительности. Да и откуда бы они сами взялись? И самым большим моим учителем был Виктор Мамин, к которому я когда-то бегал показывать свои новые листы.

Он был не только ум и душа, но и тело. Да ещё какое тело. Большое, требующее физических нагрузок и любящее их. Впрочем, его прекрасно, на сотню лет раньше, описал Лев Николаевич Толстой. Не у одного меня первое впечатление о нём: «Да это же Пьер Безухов!» Безусловным авторитетом он для меня никогда не был. Не Чехов, не Толстой, не любимый Помяловский. Но талантливый, много умевший видеть, мучающийся, весь какой-то трудный. Да-да, именно трудный. Не тяжёлый, нет, но, как говорят картёжники, не в масть кому бы то ни было. Так как носимое в себе считал самым важным. Он был сам себя приговоривший разобраться в своих мыслях и чувствах и сказать об этом. А разбираться было в чём. И так до конца и не разобрался, вернее, не сказал, что для писателя по сути одно и то же.

Принято считать, что человек — существо общественное. По моим наблюдениям, все сколько-нибудь стоящие люди — полу общественные, на четверть общественные. Таким был Виктор, таков я сам. К людям тянет, временами просто невозможно без таких, которые не ты сам. В то же время долгое пребывание в переполненном страстями, а в основном страстишками, обществе утомляет до того, что идеальным кажется затворничество в пещере.

Заочно знакомый, в первый же раз я обрушил на него своё чисто люмпенское неприятие мира сего. Советская армия, которую только что увидел своими глазами — мерзость. То, что пишется о нашей жизни в газетах, журналах, книгах, — позорная ложь. Советских писателей во главе с Фадеевым с четырнадцати лет не переношу. «Молодая гвардия» — брехня. Ничего подобного никогда не было! Когда мне было десять, двенадцать… как я мучился. В войну всем было жутко. Кроме холода, голода и страха ничего ведь и не было. Ужасно не хотелось умирать. А у всяких там Семёнов Бабаевских, Анн Караваевых и прочих солдаты рвутся в бой, чтобы умереть за родину, за Сталина. Из книги в книгу переходит герой, главное достоинство которого широкие плечи, походка вразвалку и умение не опускать глаза перед самыми нехорошими людьми. Я пробовал двигать себя будто я танк, никому не уступая дороги, но в последний момент обязательно сделаю шаг в сторону. То же самое когда мне врут, не могу таращиться и уличать во лжи. Не могу и всё! Мне стыдно. Пасую, опускаю глаза…

Эти мои признания сделали Виктора добрым ко мне. «Это ведь очень здорово! Хамство не уступать дорогу встречному. И смотреть в глаза наглецу стыдно. Вспоминаю… вспоминаю… Когда-то и меня это мучило. Был такой герой у пролеткультовских писателей».

Потом мы заговорили о лагерях советских и немецких. Точно так же как с художником Володей. Причем, если Володю я воспринял как равного мне по потерям, и настроены мы были одинаково — ни во что не верили, Виктор во что-то будто верил.

— Но знаешь, всё ведь меняется. Сейчас, если умеешь читать между строк, много разного полезного можно узнать. Так что ты в своём неприятии мира сего не совсем прав. Работа в головах идёт, перемены будут, они неизбежны.

— Это понятно, — уныло согласился я. — Только когда они будут…

— Не знаю. Но руки опускать нельзя. Кое-какие возможности появились. Я решил любыми путями добиться членства в Союзе писателей. Это даст пропитание и, самое главное, время для писательства. А будет время — я его даром не потрачу.

В общем я решил, что он прав.

Три зимних месяца, пока вновь срастались кости моей левой руки, я провел так, как хотел бы провести всю жизнь. За письменным столом. Днем читал, гулял. К вечеру ложился спать. Просыпался часов в десять, когда укладывались мои домочадцы, и под их мирное сопенье мучился над листами бумаги другой раз до рассвета. Писательство оказалось делом невероятно трудным. Жизнь вдруг обернулась всего лишь материалом, подобно обыкновенному бревну, из которого один мастер может сделать доску; другой стол; третий, искусник, красивый мебельный гарнитур. Обычно мы живем настоящим, а если оно плохое, будущим. Для пишущего важнее всего прошлое.

Без критики писателю, да и вообще человеку искусства, нельзя. Особенно начинающему. А помочь мне мог только Виктор, к нему я и бегал через день да каждый день.

— Писательство — крест тяжкий. Писатель должен быть человеком мужественным. Литература — это только то, что на «отлично», остальное не литература — макулатура. Это как жизнь и смерть: или ты живой, или мертвый. Среднего нет.

Первые два рассказа получились у меня в темную. Я понятия не имел, чего хочу, с чего начать и чем кончить. Исписав несколько страниц, шел к учителю, он смотрел и говорил, что вот это и это похоже на прозу, остальное не годится. Я мгновенно обижался, однако начинал размышлять и скоро видел, что так оно и есть, мучился собственной бездарностью, но обычно на следующее утро что-то новое приходило в голову и рождалось продолжение. И однажды я понял, что все-таки написал самый настоящий, во всех отношениях художественно законченный рассказ.

Силёнок моих и опыта жизни хватило тогда на пять рассказов, три из которых пропали, а два были напечатаны аж через двадцать три года. А тогда был ужасный мрак. Мамин, в то время практически сам начинающий, два моих рассказа, честных и в то же время производственных, то есть проходимых, отнёс в редакцию областной газеты «Комсомолец», и они были вроде приняты. Но года два мне там морочили голову и так и не напечатали под тем предлогом, что портфель редакции полон, вот если б я сначала написал пару очерков на производственно-патриотическую тему… Однако от очерков каких бы то ни было, даже написанных великим пролетарским писателем Горьким меня тошнило. В то время критики безмерно хвалили очерки Овечкина. Мне они не понравились, едва начав читать, бросил.

Вступить в литературу оказалось для меня так же трудно, как потерять невинность. Писательство как раз у меня совпало со временем любовных неудач. Возможности представлялись. Но стоило увидеть какую-нибудь родинку не там, где надо… и все, момент терялся, девчонка обиженно отодвигалась: герой, видите ли, должен сначала полюбить, и только тогда… То же получилось с литературой. Более того, я разочаровался в своих культурных старших товарищах. Виктор и Володя, оба в один голос советовали мне вывернуться наизнанку, начать с очерков, то есть, по моим понятиям, с измены самому себе.

Впрочем, здесь был некоторый нюанс. Они, получившие так называемое высшее советское образование, знали, как выворачиваются — пять лет их этому — «сознательности» — и учили, я — дикарь, должен был вывихнуть себе мозги самостоятельно. И это оказалось трудней, чем написать пусть небольшой, но художественно законченный рассказ. Да, я не смог, я был обескуражен…

А доконала меня первая, совсем не способная удовлетворить настоящего читателя книжечка Мамина. Автор был явно талантлив. Но только когда речь шла о природе, труде, разных второстепенных трогательных, или смешных, или подлых лицах. Здесь он подмечал всё. Но молодой главный герой был не пуганный светлый дурачок, белая страница, с намёком на то, что перед нами будущий продолжатель строительства коммунизма.

— После подневольного труда в лагерях твой главный герой должен быть другим, — сказал я ему.

— Только так, как я написал, у нас можно напечататься! — Он был страшно рад этой своей маленькой первой книжечке, гонорару, новой работе. Да-да, ему дали место литработника в только что открывшейся газете «Вечерний Ростов». Чего ж ещё? Для начала совсем не плохо

Словом, мы разошлись. Что общего могло быть между победным молодым писателем и работягой, не желающим, да и не знающим как выворачиваются наизнанку. «Вышли мы все из народа». В. Мамин, например. А я, между прочим, не вышел. Я остался. Я был светлый дурачок со знаком минус. Таких в нашей державе пруд пруди.

Отчаявшийся, лет на семь я впал в беспутство — много пил, искал для лёгкой жизни лёгких заработков, и, надо сказать, и преуспел, и кое-чему научился. Но не видеть, что это преуспеяние крысы среди крыс, но забыть, что совсем для других целей задуман и скроен, я не мог. Слишком часто было стыдно за бесцельно проживаемые годы. Надо всё-таки заставить себя сделать новое усилие и сказать своё слово — это во мне пульсировало вместе с кровью. Впрочем, если честно, то как писателю мне интересно на любом дне, но когда испытание длится и длится…

И вдруг грянуло.