ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Вечер получился замечательный. В конце, когда Паша повел Людмилу в сортир, а это было не близко, я вдруг вспомнил, как еще во времена Древнего Мира жил художник, по-видимому хороший потаскун, которому, однако, приключения надоели, он стал присматриваться к своим бабам, на которой бы остановиться, и ничего не видел ни в одной и тогда вытесал из камня такую, какая ему была нужна и любовь его к изваянию сделалась так сильна, что статуя ожила. Еще я вспомнил Бернарда Шоу. Его профессора грамматики, который, как и я, тесать камень не умел и поэтому взялся переделывать живую, довольно вульгарную девку. Все я это вспомнил и сказал Марише:

— В тебе что-то все-таки есть. Знаешь, потерпи до осени, а там может быть и поженимся. — После этих, сказанных вслух слов, я начал оправдываться: — Если хочешь знать, никогда и никому я ничего не обещал… — Потом мне сделалось горько. Я пустился в рассуждения. — Жизнь, Мариша, это роман, который каждый пишет собственным умом и кровью. И раз так, все мы писатели. И самое главное в таком случае не повторяться. Ты абсолютно права, я трепло, брехло. Потому что повторяюсь. Мне надоело. Надо что-то делать. Почти все мои тридцать лет были зря… зря… О, сколько там пустых дней, месяцев, лет! Совершенно нечего вспомнить. Но заметь, многое не по моей вине.

Мариша смотрела снисходительно. Ничего она не понимает и вот так и будет молчать, подумал я. Однако она сказала:

— У меня просто нет слов. Такой здоровый, а психует на каждом шагу. Я тебя перевоспитаю.

Вернулись Паша с Людмилой. Рассорившись. Паша вдруг посадил мою Маринку себе на колени.

— Ты так? — взвизгнула Людмила и оседлала меня не как-нибудь, а лицо в лицо, раздвинув ноги и обняв ими мои бедра, держась руками за мою шею, платье ее при этом закатилось до трусов. — Когда Павлик на мне женится, ты станешь любовником, — горячо шепнула мне в ухо.

И опять, как это уже было в первый день нашего знакомства, поневоле обняв девушку, я ощутил ее всю, кровь бросилась в голову.

— Ах ты бессовестная! — вскричал Паша, оставил Маринку и стащил свою невесту с меня.

Людмила не сопротивлялась, блаженно улыбаясь, очень довольная собой.

— Ну это уже потолок, — хохотал Паша. — Пора уходить, пока мусора не увели.

Объятья разгоряченной Людмилы сделали свое дело. Темные закоулки нашего центрального городского парка я знал как свои пять пальцев, и уже через каких-нибудь десяток минут мы с Маринкой в одном из них занимались любовью сидя на лавочке в той самой позиции.

— Так мы еще не были. А второй раз будем?

Как-то совершенно обезоруженно, по-детски шмыгнув носом, она поспешно кивнула головой — это ведь было быстрее, чем сказать «да». Нам было помешали. Вдруг из кустов, окружавших нашу лавочку, появилось распаренное заблудившиеся семейство — мужик моих лет, его жена однолетка и трое детей мал мала меньше. Явно из района, решившие устроить детям праздник, они по какой-то причине в поздний час заблудились в большом городе и спрашивали у нас, как выйти к железнодорожному вокзалу. Я совершенно растерялся и слова не мог сказать, но вдруг Маринка, продолжая быть на плотном приколе, ничуть не смущаясь, размахивая правой рукой, абсолютно хладнокровно объяснила бедным людям, как и что.

Потом, когда совершенно разбитые мы брели через вокзальную площадь к нашему автобусу, я, глядя на обычную ночную вокзальную суету, вспомнил заблудившееся семейство и развеселился:

— Сейчас те люди, которым ты не дала пропасть в кустах парка, наверное трясутся в электричке, полные впечатлений от города. Особенно последнего. У деток оно еще многие годы так и будет стоять перед глазами, как путеводная звезда.

Я развеселился, а Маринка обиделась за простых сельских людей и перестала со мной разговаривать.

— Ну это ты напрасно. Я ничего плохого не сказал. Между прочим, мне очень хочется в твою большую деревню.

— Нечего тебе там делать, — был ответ.

До чего же она дикая, тоскливо подумалось мне.

Но решил не обижаться. Пока шли до её дома, так и эдак заигрывал с ней. И она в конце концов улыбнулась, и … перед домом, где она снимала комнатку у какой-то бабки, мы вновь сошлись. Эх, и разгулялся же я! Что-то там между ног, в самом центре меня, перемкнулось, я сделался как машина. Мы всё время передвигались и делали это то сидя на куске неровного, выложенного желтым плитняком тротуара, то лёжа под забором, то стоя под кленом, то распластавшись на узкой лавочке, которая в конце концов лопнула и плавно осела — так уж мы устроены, что удобное через какой-то промежуток времени обязательно делается неудобным и надо менять положение. Луна в чистом синем небе то пряталась, то сияла в кроне нависавшего над нами клена. Потом надолго исчезла за крышей двускатного, с двумя окошками флигеля, и когда вновь выглянула, уже более низкая, Мариша заплакала: «Хватит! Я сейчас умру…»

В общем слово было сказано. Ежедневно обжигали всевозможные «за» и «против». Я стал мелочным, ревнивым. Ссорились мы постоянно.

— Все-таки это очень серьезный шаг, и мы должны договориться. В перевоспитание друг друга я не верю. Это главная ошибка всех тех, кто потом разводится. Ты меня не понимаешь, кричат они друг другу. Ты меня, Мариша, никогда не поймешь по той простой причине, что я в общем-то в непрерывном поиске и сам себя не понимаю. Сейчас разное дурачье толкует о научно-технической революции. Особенно им нравится болтать о роботах — они будут делать за человека всю работу и наступит воспарение духа и творческих сил. Но нашелся человек, который сказал: робот — это то, до чего мы дошли сегодня, но ведь человек устремлен в будущее, здесь его слава, завтра он еще что-то откроет, чего роботу, то есть раз навсегда законченному человеку, никогда не придумать. По этой причине надо попросту договориться о главном заранее. Например, никаких игр за спиной друг у друга. Первые два года у нас будут проверочным сроком и поэтому никаких детей. Еще я буду заниматься литературой. Сразу говорю, без этого помру с тоски, сделаюсь алкоголиком и все такое прочее, — говорил я, подобными рассуждениями доводя Маринку до слез, так как она не знала, что должна отвечать. И вдруг начинала вести себя как-то очень уж авантюрно. Будто бы все это нужно было только мне. Она как будто смеялась и над собой и надо мной.

— Свадьбу закатим на сто человек. Я иду вся в белом облаке, шлейф платья поддерживают трое малюток. Легковых автомобилей для невесты с женихом и гостей должно быть пять. И смотри, чтоб наша машина была новая, вымытая, не как у некоторых. Стол накроют под моим руководством — в школе этому нас учили.

— Не веришь, что я всерьез, — говорил я, про себя думая: «Нет, кажется, единства противоположностей не получится».

— Ну что ты, что ты! Представляешь, мы с тобой под руку входим во дворец бракосочетаний, все на нас смотрят: наконец-то Большой Вадим у ног Маленькой Мариши. С той минуты я буду любить тебя вечно.

— Значит, пока любви нет, — горько констатировал я.

— А у тебя есть? У тебя она разве есть?

— Если честно, то мне тебя жалко. Я хочу во всем разобраться и помочь.

— А мне не надо жалости.

«Никто не вел себя со мной так дерзко. Этому должно быть разъяснение», — думал я. А потом, когда я оставался наедине с собой, все недоговорки, дерзость как бы оборачивались в пользу Маринки. Она заблудшая и оттого такая задиристая, а временами просто безумная.

И вдруг рассыпалось. Так как поломался мотоцикл, пришлось ездить на трамвае. Сразу увидел много полузабытых физиономий и среди них Толи Гуся, который с первых слов сообщил:

— Знаешь, Курносый вернулся.

— А кто это такой?

— Как? Разве не знаешь?

— В первый раз слышу. Это кличка?

— Ну да. Маринкин старый пассия. Побратим по п., гы-гы, твой. Она к нему долго бегала… Ничего не знаешь? — Да откуда знать? — Она с ним давно. Он с Баламутом сапожничает. Потом допился до белой горячки, в дурдоме держали несколько месяцев. Вышел и снова запил. Тогда мать отправила его в Крым к целителю. Сейчас вернулся. Напугал, говорит, колдун, на всю оставшуюся жизнь.

— Можешь не продолжать, — сказал я Гусю, протолкался от середины вагона к выходу и вышел на первой же остановке. Я наконец понял отчего неровное, и по сути нечестное Маринкино поведение. Вспомнил и этого Курносого — маленького, округлого, хорошенького, заносчивого и страшно хвастливого. Он лет на пять моложе меня. Когда-то в школе пришлось дать ему подзатыльник. Вместо того, чтоб стерпеть от старшего, он развонялся: пустил сопли и слезы, и сквозь них угрожал чем-то. Пришлось его еще раз треснуть. Он развонялся ещё сильней. Я не знал, что делать, и чуть ли не сбежал. Я хотел сразу идти к Маринке. Но все мы позеры, многие, говорят, даже помереть стараются красиво. Вслед за оставленным битком набитым трамваем шел другой, полупустой. Я доехал на нем домой, часа полтора возился с мотоциклом, завел, примчался к пункту проката на Профсоюзной, не покидая седла, с помощью монеты резким стуком в витринное стекло вызвал невесту и сказал:

— Кина не будет, кинщик заболел. — И добавил: — Ты должна была сказать мне про этого Курносого. Когда с тебя смеются, а ты не знаешь почему — это очень не смешно.

— Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!.. — прокричала Маринка мне вслед.