ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

На следующее утро нас разбудили падающие на палатку редкие капли дождя. Под его легкие шорохи занялись любимым делом. Потом лежали и слушали, как дождь усиливается. Я выглянул наружу. Палатка стояла в ущелье метрах в двадцати от воды. Над посеревшим морем стеной подымался туман, растительность вокруг была уж мокрая, капли монотонно шлепали по вздрагивающим блестящим листьям кустов и деревьев. Мариша тоже выглянула. Все, что, казалось, существовало для нас, когда светило солнце — небо, зелень, сверкающие волны, теперь мокло под дождем само по себе, неизвестно для чего и кого. Мы одновременно сказали:

— Поехали домой.

В Джубге на бензозаправке один шофер внушил мне, что на Ростов не обязательно возвращаться через Новороссийск. От Джубги на Краснодар строят новую дорогу. На автомобиле пока проехать через некоторые места невозможно, но с мотоциклом рискнуть стоит: дорога таким путем будет километров на сто пятьдесят короче. Я шоферу поверил, и мы поехали. Большая часть дороги была замечательной. Но местами приходилось ехать горными, скользкими от дождя тропинками, а кое-где, заглушив мотор, тащить мотоцикл вручную. Мариша сначала очень мужественно помогала мне.

— Давай! Давай! Любишь кататься, люби и саночки возить, — смеялся я. Однако трудная дорога не кончалась. Мариша стала проситься:

— Я больше не могу. Давай отдохнем.

— Когда совсем кончится плохая дорога, тогда присядем и позавтракаем, — отвечал я.

Несколько раз она принималась плакать и даже ложилась под деревья. Наконец перед Горячими Ключами начался хороший асфальт, в живописнейшем месте под высоченными деревьями на берегу горной речки мы поели и…

На всем степном пространстве от Краснодара до Ростова шел дождь, от холода, от больно бьющих по лицу капель — особенно больно бил дождь в глаза и веки — я сделался бесчувственным, гнал не останавливаясь — ведь за спиной, крепко прилепившись, сидела уже не любовница, а ребенок, полностью зависящий от меня. Километров за сто до дома она опять начала плакать.

— Останови. Я больше не могу.

Я не обращал на это внимания, пока не порвался выжимной тросик сцепления. Остановились на обочине в чистом поле. И сразу стало ясно, что ехать в такую погоду все-таки лучше, чем стоять. Лил дождь, мимо проносились грузовики и после них ветер сносил на нас целые тучи грязной водяной пыли. Особенно плотные и громадные, подобные кометам, грязные шлейфы неслись за рефрижераторами. Запасного тросика у меня не было. Быстро сообразил, что выход только в том, чтоб разогнать мотоцикл и включить первую скорость насильно — следующие скорости включались автоматически при помощи ножной педали.

— Я сейчас заведусь, сделаю круг, чтобы проехать мимо тебя, ты в это время должна вскочить на ходу в седло. После этого останавливаться уж точно нельзя, — сказал я Марише.

После этого наше возвращение стало похоже на бегство потерпевших поражение в жестоком бою. Дождь превратился в грозовой ливень со взрывами грома и сверканьем молний. Лужи на дороге стали такими обширными и глубокими, что попадая в них, мотоцикл мгновенно терял процентов пятьдесят скорости. Чтобы не срезаться и не упасть, приходилось выбрасывать вперед ноги и изо всех сил держать руль. На одном совсем неприметном повороте мы таки срезались и, вращаясь, метров пятнадцать неслись юзом.

— Радость моя, ты жива? — прокричал я в конце круговращения.

— Жива я, жива, — неожиданно бодро откликнулась Мариша. — Полколенки нету…

Свезло ей только кожу. У меня была точно такая рана.

— Ерунда! Главное, в нужном направлении планировали.

Вдруг нам стало очень весело. Операция с заводом мотоцикла — он, кстати, пострадал примерно в такой же степени, что и его пассажиры — переднее крыло немного вывернуло, левая подножка погнулась — и посадкой пассажира на скорости прошла успешно, и въезжая на мост через Дон, мы даже обиделись на природу: грозу как отрезало, в Ростове было сухо и жарко. И это было плохо. Я надеялся, что ливень прогонит людей с улиц, и мне удастся, не останавливаясь доехать до самого дома. Между тем был час пик, и город кишел людьми. Я лавировал, как мог, если над очередным регулируемым перекрестком был красный свет, делал правый поворот (старые правила это допускали), потом, проехав немного вперед в ненужном направлении, разворачивался и, вновь взяв вправо, все-таки пересекал опасный перекресток. И все же недалеко от Маришиного дома на трамвайной остановке я чуть не сбил мальчишку лет семи.

Перед остановившимся трамваем водитель транспорта обязан замереть и пропустить всех входящих и выходящих пассажиров — это одно из тех правил, которое знают все. Когда увидел впереди разгружающийся трамвай, у меня был один выход — испугать. Я включил сигнал и прибавил газу. Люди замерли. Но одна молодая мамаша с двумя одинаково одетыми и одного роста пацанами сделала лишний шаг, резко остановившись, дернула руки близнецов, один из них тоже дернулся, вырвался и перебежал дорогу перед самым колесом моего мотоцикла. Переднее крыло чуть-чуть задело ткань его штанов — у меня от этого соприкосновения по-видимому волосы на голове встали дыбом, слабость от затылка через шею и плечи пошла к рукам и ногам.

Расставание наше после всего случившегося было более чем трагикомическим. Мариша на ходу отвязала с багажника свои вещи и спрыгнула с мотоцикла, когда я проезжал мимо ее дома. И хоть я двигался на самых малых оборотах, онемевшие ноги не удержали девушку, её занесло в канаву, где она и упала на узелок из своих вещичек. И это на глазах нескольких старух, в преддверии долгого летнего вечера — лучшего своего времени, которое им еще осталось — выползших на улицу (старинную, с высокими акациями, верхушки которых сомкнулись над дорогой) и рассевшихся на скамеечках перед такими же, как они, дряхлыми домами. Проехав метров сто, я оглянулся. Стоя в канаве, вслед мне грозило кулаком гневно растрепанное черномазое существо. «Гля-ля-ля! — удивился я. — Куда делась моя зверушка и откуда взялось это пугало? Странно». Впрочем, последние сотни метров до дома я ехал вполне пришибленный усталостью и только что пережитым страхом. Однако дома, глянув в зеркало, задрожал от смеха: рожа у меня была как после двухсменной аварийной работы в угольном забое. «Так ведь то показывала мне кулак Маришка», — догадался я.

А потом, когда отмылся и переоделся — блаженство: как много все-таки было неба, полей, гор, зарослей, воды, тяжелой, до мышечных судорог, работы… и Маринка — люблю, люблю все это!

До чего мне не хотелось видеть ее снова. Общего между нами ничего не было. Я ей нравлюсь по той причине, что умею рассказывать анекдоты и вообще брехло. Это уж слишком. А любимый ее фильм, который она смотрела шесть раз, «Свадьба в Малиновке». Там все жуткие комики, а баба Трындычиха самая распотешная, с нее прям обмочиться можно. И этот дурацкий, на все случаи жизни последний довод: «Я женщина!»… В то же время после бегства с Черного моря она как бы сделалась моим боевым товарищем… Еще в ней, несмотря на хулиганство, которым меня не удивишь, было какое-то достоинство, независимость.

Я пошел, чтобы еще что-то в ней увидеть, понять. Пошел и попал на день рождения «подруги моей подруги» — так мне было сказано. Подругу звали Людмила. Это была годов двадцати двух высокая, гибкая, с красивой грудью и может быть некрасивым, но очень ловко накрашенным лицом особа. Удивительно было ее какое-то бесшабашное доверие ко мне. Маринка сдавала смену, мы с Людмилой пошли в сад на скамеечку и за каких-нибудь полчаса я узнал тьму сведений. Что моя Маринка наполовину румынка. А приемный ее отец немец. А всего их пять сестер от этого немца дяди Вилли, и шестая Маринка, нагулянная матерью от румына в конце войны. Сами они, девушки, учились на вечернем в коммерческом техникуме, но в Маринку влюбился любовник директорши, и та не перевела Маринку на второй курс. Людмила же скоро техникум этот одолеет. И если говорить правду, то Маринке надо было жаловаться и ни в коем случае ученье не бросать. Она же, гордячка, ушла, по сей день даже документов не забрав. Павлик, между прочим, точно такой. Первый курс строительного института закончил, а потом с одним армяшкой преподавателем не сошелся характером и бросил. Оба они, Мариша и Павлик, ужасно обидчивые. Людмила с Павликом ни одного еще раза не встретились, чтобы в конце не разругаться. Павлик страшно ревнив, особенно к чуркам. Но это напрасно. Они с Маринкой с чурками в рестораны, конечно, ходили, но потом сбегали. Нет, они с Маринкой только с белыми.

С первой минуты впечатление, что эта Людмила фигура во многом фантастическая, усилилось, когда появился этот самый Павлик. Гордо поднятая голова, движенья часто резкие, пугающие окружающих. Суждения категорические. Все мы в общем-то имеем насекомоидное зрение, слух, вкус, и примеры для подражания берем для себя по этой причине самые разные. Паша, начитавшись каких-то декадентов, хотел, чтобы его считали личностью трагической. Вибрирующим, с героическими нотками голосом, произнося слова чуть в нос, он сразу же рассказал мне, что тело у Людмилы замечательное и когда они вместе, каждый раз он уплывает далеко-далеко, но во время службы в армии в солдатской бане ему случайно, шутки ради, обмылком разбили одно яйцо и к тридцати годам с плаваньем будет кончено, и вообще все кончено.