ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

«Всякую тварь — на себя пяль, бог увидит — пошлет хорошую». Наверное у очень веселого и отчаянного человека вырвалась эта поговорка. Как бы там ни было, именно в соответствии с этой мудростью я и зажил. Сначала было трудно. Однако к двадцати шести годам я вдруг хорошо поправился, заматерел, задубел. Помню, мать одного из старых товарищей, долго меня не видевшая, повстречавшись со мной, воскликнула: «Вадим, это ты? Ну просто волкодав!» Да, завертелись вокруг меня девушки. Я старался быть с ними честным и отдавать все, что могу. Кончалось это одинаково — предложением сердца и всего остального: «Ты ведь любишь меня. Давай поженимся». Если к двадцати шести закончилось мое физическое развитие, то к тридцати, и даже чуть раньше, мне стало хорошо и в материальном плане. Как и многие истинно советские люди, я пытался ездить на заработки в дальние края. Денег я не заработал, но опыт штука не менее ценная. В одной из шахт Воркуты меня накрыло породой, из которой я выкарабкался с тремя поломанными ребрами и перебитой челюстью. Когда кости срослись, меня направили на легкий труд в жилищно-коммунальный отдел шахты, где я понял, что уж если мне суждено быть всю жизнь работягой, то лучше уродоваться не на заводах и шахтах, что весьма почетно, однако вредно для здоровья, а в богом забытых шарагах. И что призвание мое не точная работа в качестве токаря-слесаря, а разудалое шабашно-бесшабашное существование слесаря-сантехника. Вернувшись с Севера домой, я поступил именно в такую богадельню на отшибе, к тридцати выучился в ней всему, чему можно было — сложить кирпичный дом, сделать в нем водопровод, канализацию и отопление, провести электричество… Про зарплату в сто примерно рублей в конторе, где я числился, я иногда просто забывал, поскольку на шабашках зарабатывал в несколько раз больше. Настоящие истинные хозяева квартир и домов буквально передавали меня из рук в руки.

На первые же свободные деньги я купил себе сначала наш паршивенький «К-175» «ковровец», потом замечательный «ЧЗ-250». Еще я к флигелю в20 кв. м, который мы построили из самана десять лет тому назад, пристроил комнатку для себя и коридор, а весь дом обложил кирпичом. Отдельная комнатка в шесть квадратных метров стала для меня раем — диван-кровать, столик, этажерка — что еще можно пожелать себе?..

А девушек-женщин я уж перебирал, далеко не со всякой готов был иметь дело. А после того как к моей малоумной сестре пристал бродяга, мне и вовсе сделалось хорошо.

Спали они в угольном сарае. Мы с матерью думали, что все это скоро кончится. Однако прошло месяца три, бродяга не исчезал и собирался строить в самом конце двора флигелек. Я во все это абсолютно не верил. Тем не менее согласился с матерью, что чем черт не шутит, надо все-таки нашей дурочке помочь и дать денег на стройматериалы. Сказано — сделано: купили у цыган саманы, завезли лес, рамы, двери… Бродяга взялся строить ретиво, был он, надо сказать, на все руки мастер. Однако хватило его лишь стены сложить. Запил раз, другой, третий и… исчез. Как же я его проклинал. Начиналась осень, и хоть первые два месяца у нас обычно замечательно сухие и теплые, дождей все равно не миновать и саманные глиняные стены поплывут и рассыпятся. Делать нечего, пришлось сооружать крышу, а на следующее лето довести строительство до конца. Я даже впервые решился печь сам сложить. Работал я с тем расчетом, что когда надо будет мне какую-нибудь подругу привести, то пожалуйста, есть крыша.

«Пигмалион» уважаемого Бернарда Шоу очень хорошая пьеса, но, мне кажется, знаменитый драматург мог бы быть честнее. Впрочем, дело было в Англии, у них свои нравы. А у нас… Я выбирал, но и меня выбирали. Впрочем, если верить еще одной мудрости, всегда выбирает женщина. Ну и наверное, когда выбирающих женщин делается много, тогда уж все-таки приходится выбирать выбираемому. Словом, я сделался желанным и даже не сразу заметил, что ведь за мной охотятся в полном смысле слова. И охотницы, от раза к разу все более красивые, но одновременно и все более многоопытные, действуют на меня разрушающе. Сценарий был всегда один и тот же. Постель либо в день знакомства, либо после первого свидания, но никак не позже второго. Потом в течении двух-трех недель серия безумных ночей. Потом более или менее спокойное: «Ты ведь меня любишь? Давай поженимся». Наконец попытка грохнуть кулаком по столу: «Все! Хорошего понемножку. Или-или…» Я вглядывался в птретенденток и понимал, что, в сущности, единственное призвание всякой женщины — любить, и если захочу вложить душу, любая из них сделается образцовой преданной женой. Но вложить душу мне надо было так, чтобы потом никогда не разочароваться. Ведь я понял, почему не женился на Лене, которую любил более пяти лет. Она была хороша во всем, но старше на год и с самого начала я знал, что любить всегда ее не смогу, что перерасту ее — и ведь я был прав: она вышла замуж за того здоровяка, родила дочку и к тридцати годам выглядела намного взрослее меня.

Расставаясь с очередной пассией, я страдал, с годами все больше как бы удручая себя. Желание сопротивляться уменьшалось. Притом, я был сыт приключениями, которые есть побочный продукт свободной любви. То лишай какой-то подхватил, то гонорею. То на пятнадцать суток в КПЗ устроился. Стычек всяких, иногда переходящих в мордобой, случалось немало. Мифическому Дон-Жуану на это вроде бы было наплевать, мне, честно говоря, нет. Один случай был просто жуткий. Она была стюардесса с собственной квартирой, доставшейся ей после погибшего в авиакатастрофе мужа пилота. Четыре дня (не в первый раз) мы провели у нее почти не вылезая из кровати. Казалось бы, чего еще надо? После четвертой ночи я пошел показаться на работу. И с самого утра запил с товарищами по судьбе. Пили целый день, пропились до последней копейки, к вечеру заняли денег и отправились в ресторан. К двенадцати ночи я едва держался на ногах, язык во рту вообще не ворочался. Тем не менее из-за плохого предчувствия отправился к стюардессе: что-то было в ней не так, когда она меня провожала. «Я должен знать правду…» — засело в моей башке. Она жила на первом этаже крупнопанельного пятиэтажного дома. На звонок не вышла. Тогда я стал громко стучать в окна. Потом опять звонить, начиная потихоньку трезветь и свирепеть. Наконец дверь открылась, на пороге в черных трусах стоял среднего роста широченный толстяк. После каких-то маловразумительных слов меня пустили в комнату с разобранной измятой кроватью, со столом посередине, заставленном тарелочками с остатками еды, у окна шипела не выключенная радиола. Сначала я трусил. Сидел на стуле около стола, что-то лепетал, а они — она полулежа на кровати, прижавшись спиной к ковру на стене, он в своих трусах за столом напротив меня — требовали, чтоб я ушел. И был момент, когда я даже приподнялся. Но шипела крутящаяся на одном месте пластинка… Да ведь я точно так с ней развлекался! Мы пили, ели, потом ставили двадцатиминутную долгоиграющую из серии «Вокруг света» и ложились. «Чао! Чао! Бамбино…» Ах, как здорово было! Ну просто хоть умирай. Пластинка кончалась, а нам еще требовалось время. А потом не раз бывало, что сил у меня хватало лишь чуть сдвинуться, освободив её лицо, и мы так и засыпали лоно на лоне, ножницами, а пластинка крутилась до утра… Третий здесь был совершенно лишний!

…Не помню, кто сделал неверное движение, но я снял пластинку с радиолы, пустил в соперника и попал точно в переносицу, именно куда хотел. Кровь хлынула из него как из недорезанного поросенка. Я же в одно мгновенье второй раз в жизни (первый раз такое, и тоже по пьянке, случилось на Севере) почувствовал себя всемогущим. Расхристанная стюардеса в одних трусах с голыми сиськами было бросилась на меня с перевернутым детским стульчиком, который всегда стоял у кровати. Я схватил, и швырнул назад на кровать изменницу. То же самое сделал с толстяком — он своим разбитым носом ткнулся ей прямо в живот. Потом, произнося громоподобным голосом что-то обличительное, я швырнул на них стол, радиолу, стулья, вешалку с одеждой и подставку для обуви из прихожей. Еще что-то из кухни принес и тоже швырнул (прекрасно понимая, что их, накрытых большим раздвижным столом, унижаю, но все это не смертельно), наконец помочился, зайдя сбоку, в изголовье кровати. Но и этого мне было мало. Уходя, огибая угол дома, я поднял с земли сорванный с места автомобилями бордюрный огромный камень и швырнул точно в переплет окна изменщицы.

И что же последовало дальше?.. Три письма. В первом были одни ругательства: подлец, негодяй, что ты сделал со мной и моей квартиркой?.. Во втором тоже ругательства, угрозы, какие-то пророчества и… горький-горький плач: «Думаешь, легко быть блядью?» — спрашивала она меня. Наконец пришло третье. Я разрушил её жизнь полностью, она не знает, что делать дальше и если я не появлюсь в ближайшие дни, на городском кладбище станет одной могилкой больше. «Дорогой, любимый…» — в третьем письме таких слов было больше, чем ругательств в первом.

Её письма не были для меня неожиданными. Что-то подобное я предчувствовал. Собственно, после случившегося взрыва, ужасной встряски, со мной происходило то же самое, что и с ней. Сначала хотелось ненавидеть. Потом работа совести и память сделали свое дело. Вспомнилось всё-всё.

С совершенно подорванной психикой я отправился утешать. Делать этого, конечно, не надо было. Восстановилась она после первой же ночи. Потом решила, что я очень от нее все-таки завишу, начала давить, лишая главной земной радости. Встречи, расходы будто бы навсегда… Но решилось хорошо.

Выдержав после очередного разрыва недели три, поехал навестить. Господи, как она изменилась! Худая, лицо в морщинах, под глазами черные круги. В глазах, впрочем, твердость и торжество. «Заболела?» — «С чего бы?» — «А… знаю. Допризывника соблазнила». Я почти угадал. Она дернулась. Но подумав, сказала с достоинством: «Парень отслужил. Скоро распишемся. Так что…»

Уходил я очень-очень невеселый. Вольная жизнь мне осточертела.