ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

С тех пор прошло много лет. Новой войны и всеобщей погибели не случилось. Вместо этого начался мирный период советской власти. Вернее, квазимирный. Да, история Советов совершенно очевидно делится на две части — кровавую и квазимирную. «Залп орудий крейсера „Аврора“ был началом новой жизни, о которой трудовые люди мечтали сотни лет», — учили нас в первом классе с первого урока. На самом деле залп этот был (кстати, куда упали снаряды, почему об этом у нас ни гу-гу?) началом неслыханного безумия. Чем, как не безумием, можно назвать годы военного коммунизма, коллективизацию, индустриализацию и прочие меры советской власти? Закончилось иноземным вторжением, неслыханными жертвами. Помню, до чего было страшно смотреть на взрослых, когда началась война. Ни одной улыбки, головы опущены, взгляд отсутствующий. Если до 41-го гибли избранные (от слова «избрать») — дворяне, мещане, крестьяне, враги инопартийные и внутрипартийные, и была надежда как-нибудь сжаться, остаться незамеченным и выжить, то первые два года войны все как один ждали смерти; народ оказался меж двух несущих смерть сторон: коммунисты гнали — фашисты били. Казалось, уж теперь-то Великой Российской империи пришел конец. Однако безумие совершило новый немыслимый скачок. «Все для фронта, все для победы!» — заставило каждого мало-мальски способного двигаться воевать, либо работать, бросив детей, стариков, калек. (Если офицерские семьи могли пользоваться аттестатом отца, то солдатские дети не получали ничего, солдат воевал за три рубля, недостаточных и на табак). Крайнее физическое и моральное истощение народа и было результатом первого периода. Второй начался по-видимому с тех пор, как мы вволю наелись хлеба и кроме него стали употреблять и еще кое-что — масло, колбасу, рыбу… Место господ Голода и Холода занял тихий благообразный господин Маразм.

Вот как во всей полноте увиделась мне глубина нашего вырождения.

Весной какого-то очередного застойного года я напросился в плавание на теплоходе по Волге и Дону. Рейс нашего «Мусоргского» был случаю годовщины Победы над Германией. В обкоме задуман. На верхней палубе в лучших каютах поместили ветеранов, в трюме — пэтэушников. Честно могу сказать, за одиннадцать дней путешествия ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из пэтэушников, появившись на верхней палубе воздухом подышать и видами полюбоваться, подошел к старику и сказал: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» Ветераны со своей стороны тоже на молодых абсолютно никакого внимания.

Ладно, ровно в восемь часов утра 1-го Мая поплыли: «Ах, белый теплоход, зеленая волна, а чайки за кормой тра-та-та-та -та-та…» Я в каюте один оказался. На противоположном диване было поселилась сухонькая ветеранша, но как увидела, что у меня в сумке стоит пять бутылок водки, так куда-то забежала. Словом, другое место нашла. Одному скучно. Позвал бригадира Пашу, осушили по полстакана. Тут же для достаточной затравки добавили еще. Вышли на палубу. Дон — плюнуть в него хочется. Воды мало. Это весной, когда он, бывало, разливался чуть не до горизонта. Берега — мусорная свалка: кругом какие-то канавы, в них гниющая техника, рассыпающиеся бетонные конструкции.

— Деревья прибрежные распустятся, воды низовика нагонит — лучше будет, — успокаивает меня Паша.

Вернулись в каюту. Подошли с пузырем Саша и Николай. Как загудели! Каждый что-то вспоминает.

— Самое, ребята, скверное дело — открытый бой, когда на марше две враждебные части встретятся. Не дай бог! Мясорубка…

— А разведка боем! — кричит второй. — Разведка боем мерзейшая вещь. Взять первую линию их окопов! Полроты лучших ребят лягут, окопы наши — и вдруг приказ отступать на прежние рубежи…

— А отвлекающий маневр? Знает кто-нибудь, что такое отвлекающий маневр, когда без еды по трое суток по одному и тому же лесу грязь месим взад-вперед?..

Три дня пили. Выйдешь на палубу — картина безотрадная. Дон кончился, по Цимлянскому морю пошли. Но какое же это море? Мертвая вода, а не море. Там и здесь гнилые острова с остатками жилья, деревьев. Начался канал. Я всегда думал, он ровный и непрерывный от Дона до Волги. На самом деле это опять зря затопленная земля, многие и многие квадратные километры камышовых зарослей. (По затопленным впадинам, оврагам, местами видимо углублённых и обозначенных бакенами, мы плывём, а вокруг бескрайнее камышовое мелководье). Прошлогодний этот камыш, правда, чистый, нежно-желый. Даже красиво. Но очень однообразно. Насмотримся камышей и опять пьем. И война, война… В Волгограде повезли на Мамаев курган. Ничего я там не почувствовал. Нагородили огромных каменных глыб с гранатами и автоматами, сам курган на восемнадцать метров подняли. Обычная показуха, больше ничего. А вот дом Павлова и выставка летавших тогда самолетиков, стрелявших пушек и другого оружия — это проняло. По сути ружье — не очень сложное приспособление, пушка — довольно примитивный станок. Овладеть этой техникой — раз плюнуть. От тех, кого война застала в возрасте семи и старше не раз слышал: «Я умел стрелять из всех видов оружия». Так оно и было. Примитивные цели великих завоевателей достигались примитивными средствами…

Ладно, поплыли по Волге. Могучая река, с Доном не сравнишь. И картина от этого еще более неутешительная. Те же зряшные топи, из которых уже целые леса торчат верхушками мертвых деревьев. Словом, покорил Волгу-матушку ее сыночек — свободный советский человек.

На четвертый день все мы заболели. Один через каждые пятнадцать минут в сортир бегает, второй опух и как рак красный, у третьего сорокаградусная температура, четвертого лихорадка колотит и противный холодный пот ручьями льется. Завязали временно, нормальными туристами сделались. В Саратове была стоянка, в Куйбышеве, в Ульяновске. Всюду жизнь еще хуже ростовской: магазины пустые, даже рыбных консервов нет. Думали, в Ульяновске показуха будет, как-никак родина вождя мирового пролетариата. Ничего подобного! В магазине над знаменитым обрывом увидели огромную очередь за вонючей пятидесятикопеечной ливерной колбасой — в Ростове такую дрянь кошки с собаками не едят.

Повернули назад. Вдруг объявляют, что будет «зеленая стоянка» у Черного бора. Причалили к высокому каменному бугру, вскарабкались по тропинке наверх. Огляделись и бора не увидели. Перед нами было дикое поле и метрах в шестистах небольшой хутор. На первой «зеленой стоянке» в Ильевке на Цимле была торговля пуховыми платками и, из-под полы, вяленой рыбой. А здесь никто нас не ждал. Потом смотрим, в хуторе народ шевелится и человек десять к нам на мотоциклах и велосипедах пылят. Ждем и гадаем, что же здесь предложат? Первым прямо ко мне подкатил мужичок на старом «ковровце» в линялом-перелинялом бумажном пиджачке. И буквально взмолился: «Брат! Нюрка, шалава, три дня как за товаром уехала и нет. Все бы ничего. Даже без хлеба. А вот курить хочется до смерти. У вас на корабле магазин есть: возьми три рубля — купи сигарет!..» И другие хуторяне просят туристов купить им кто хлеба, кто вина, кто сигарет. Пошли мы, несколько человек, назад. А в буфете перерыв. Просим буфетчицу: «Откройся!» А она, молодая, жирная, ей бы круглые сутки без перерыва пахать, дверь у нас перед носом захлопнула. Нашел я у себя полторы пачки сигарет, вынес и подарил хуторянину. Он страшно обрадовался, деньги сует. Да какие, говорю, из-за одной пачки могут быть расчеты? Кури на здоровье. Он тогда себя по лбу ладонью хлопнул: «Подожди! Вы люди, мы тоже люди!» Заводит свой мотоцикл, мчится на хутор и возвращается с пятью вялеными лещами в целлофановом мешке. «Бери! Вы люди, мы тоже люди». Что ты будешь с таким человеком делать. Спустился опять на теплоход, извлек из сумки последнюю бутылку водки, еще сигарет у ребят выпросил. Подымаюсь: вот тебе за твою рыбу… И во второй раз он помчался на хутор, еще пять штук лещей привез. Да ты, говорю, какой-то ненормальный. Нет у меня больше ничего! Не возьму я твою рыбу, если не возьмешь с нас деньги. «Ничего не надо. Бери так. Вы люди, мы тоже люди».

Расчувствовались мы после этого человечка, и едва поплыли и открылся буфет, запили по новому кругу. И уже не о войне, а о настоящей жизни кричим: почему она у нас такая убогая?

Вдруг Паша говорит:

— Возят нас, всякие мемориалы с вечными огнями показывают. В Куйбышеве музей Фрунзе смотрели. Послушаешь про этого Фрунзе — ну такой же ж хороший был, и в школе хорошо учился, и маму любил, а уж товарищ такой верный, такой преданный… Интересно, когда к нам из других городов приезжают, что им показывают?