ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Сразил я ее так. После бури положено затишье. Два дня она бушевала, наконец утихла, наступило первое здесь тихое утро. Море — гладь, небо — синь. Совсем как где-нибудь в Адлере или Гагре. Мы с Мариной ушли в дальний конец пляжа. Там стояли железные воротики пониже хоккейных, толстыми штангами ушедшие в песок. Предназначение их было непонятно.

— А может это обыкновенный непорядок? — сказал я. Подобрался под перекладину, уперся, как говорят грузчики, горбом. Воротики ни гу-гу. Я дулся, пыжился. Женщина испугалась.

— Брось! Надорвешься. Ты же радикулит лечишь.

Но где-то в глубине что-то надорвалось, ожило. Я напыжился пуще прежнего — и тронулись, поползли вверх воротики. Перекладина уж поднималась над моей головой, следы моих ног заполнялись водой, а они и не собирались падать. Пришлось, обнимая, вытягивать то одну, то другую штангу. Наконец сделал дело — они шлепнулись. И здесь Марина Мусевна вскричала:

— Да это же рыбаки длинными канатами привязывают здесь баркасы. Большие-большие черные баркасы. Им век, этим воротикам! Что мы натворили.

— Бежим! — сказал я. Некоторое время нам действительно было страшно и мы бежали. Но я сказал:

— Докритиковался, — и захлебнулся. Она, глядя на меня, тоже. Мы обнялись и затряслись от хохота. Отсмеявшись, но как бы не все совершивший, я показал ей еще один фокус. После бури всюду на пляже стояла вода — лужи, озера. Песок здесь был очень чистый — ни ракушек, ни камушков.

— Смотри! — сказал я. И разогнавшись изо всех сил, бросился плашмя в прозрачнейшую лужу, где не было и по колено.

Я свез себе кожу на лбу, носу, груди, локтях и коленях, на животе получилось колесо — и таким наконец достался ей.

Душа в душу с тобою мы жили, по аллеям ходили гулять, и всю правду с тобой говорили, что случалось со мной и тобой, — такими были слова одной из бесчисленных уличных песенок моего детства. У Мариши, как и у меня, все было от природы. Она, правда, где-то училась и окончила, но вряд ли это хоть что-то прибавило ее уму и красоте.

— Что это за слова ты тогда сказал? Как это? У нас все впереди, у них позади…

— У них все было впереди, у них ничего не было впереди… Это эпиграф самой правдивой книги о первой мировой.

— Как называется?

— «На западном фронте без перемен».

— Это же моя любимая книга! Когда-то чуть не половину в тетрадь переписала. Но такого не помню.

— Мне врезалось. Это относится даже не к одному поколению. Это судьба человечества.

— Наверное. А такие помнишь? Сила женщины в ее слабости.

— Ну примерно…

— А пошло оттуда же.

— Маринка, где ты раньше была? Моя жена тоже Маринка. Но вы с ней как Земля и небо. Послушай, сейчас у нас задавили все и вся. В журналах выходит тошнотворная дрянь. Но одна замечательная вещь проскочила. В «Новом мире». «Три минуты молчания» называется.

— Читала.

— Правда?!

— Могу рассказать.

— Не надо. Расскажи лучше другое. Как ты, жена большого начальника, могла попасть в эту дыру?

— Случайно. Диму пригласили на рыбалку в Карелию, дочка на Украине у моих папы с мамой. Давайте, говорю в профкоме, хоть куда-нибудь.

Уединиться нам было негде. В санатории в комнатах жило по три-четыре человека. Ко мне подселили двоих стариканов, один из них, перелетев из Камчатки в Баку, сильно заболел. У нее было примерно такое же положение. Вокруг санатория все абсолютно просматривалось. Однажды ушли по берегу далеко влево, где виднелись невысокие скалы. Скалы оказались ничего себе, базальтовые, отшлифованные ветром и волнами, наверху имелись удобные травянистые ложбинки. Только устроились в одной такой, как впереди и позади, слева и справа увидели черные круги — «аэродромы» подглядывающих азербайджанских мальчишек… Пошли вправо, где протекал ручей и вокруг росли камыши. Но и в камышах было полно бездельников. «В море можно!»

Морское дно подобно морской волне, уходя вглубь, то вздымается, то опускается. Проплыли метров пятьдесят, где после глубины мне было опять по грудь. Но едва она повисла на моей шее, как понял, что с далекой дамбы, где был заборник воды, которую качали из моря для нефтяных скважин, на нас в бинокль смотрят все те же скверные «аэродромы».

— Ну и пусть смотрят. Все равно ничего не увидят, — решительно сказала Марина Мусевна.

— Ночью сюда вернемся, — сказал я.

— Ни за что! Днем они только подглядывают, ночью их ничем не удержишь.

Я понял, что значит быть котом. Я ходил по санаторию в ожидании своей кошки и чуть ли не мяукал. Только та и была разница, что коту мешают точно такие претенденты, а мне порядки в заведении. И разряжался я не драками с себе подобными, а разговорами. Мы были родственные души. Только я благодаря избытку времени, работая в конторе, где высшей доблестью было умение отвертеться от любой работы, ушел по части образования далеко вперед. Пяток дней, которые, выражаясь высоким слогом, подарила нам судьба, были по сути моим пятидневным монологом.