ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Мери я знал столько же, сколько и Галю. Обе они типичнейшие советские бесприданницы. Родились в маленьких убогих городках, после школы поехали одна в Ленинград, вторая во Владивосток. Отличницы, одна поступила в мединститут, вторая — в пединститут. Обе скоро вышли замуж за таких же, как сами, нищих сокурсников, понадеявшись, что с милым и в шалаше рай, что истинная любовь должна сметать любые преграды. Однако обе скоро разошлись, учебу пришлось бросить, разные неожиданные обстоятельства привели в Ростов, на один завод, в одно общежитие. Мери работала в конторе и училась в ростовском пединституте на вечернем. Галя стояла в цехе у сварочного аппарата и сил еще и на учебу у нее не было. Галя, как и положено естественнице, после замужества могла сходиться сколько угодно, лишь бы мужчина был более-менее порядочный; Мери, гуманитарка, за два года нашего знакомства раскололась лишь один раз с моим товарищем рецидивистом Витькой Жуком, про которого мне только что рассказал Гусь, что он в бегах и как только объявится, пять лет строгого режима ему обеспечено. Раскололась по пьянке, прямо на тротуаре в центре города. «Нас обходили ночные прохожие», — рассказывал мне потом Витька. Проспавшись, железная Мери Жука возненавидела. А уж он за ней бегал, все пути перекрыл, в общем-то опозорив честную девушку. Я в конце концов не выдержал: «Витя, она раз в шестнадцать умней тебя — отстань от нее». «Не согласен. Не умнее она меня». «Хорошо, не умнее, но грамотнее». «Грамотнее — это спору нет. Только почему в шестнадцать раз? Многовато». «Цифра круглая. Может быть, чуть-чуть меньше. Короче, она тебе не пара»… Подруги хорошо знали о моей ненависти к коммунистам. Галя, родившаяся в лесном краю, переполненном лагерями, видевшая своими глазами, как по ночам разгружают полные трупов вагоны, со мной соглашалась. Мери это не нравилось. Впрочем, защищала она только Ленина: «Он был великий человек». «Он вообще человеком не был». «Да? А кто все так повернул? Это же страшно подумать, как он все повернул. Нет, он великий человек. Если б он дожил до семидесяти, никаких репрессий не было бы. Во всем виноваты его соратники». «А ты пробовала его читать? Начинает он всегда правильно, истины выкладывает бесспорные. Но уже к четвертой странице все выворачивается наизнанку. Попробуй прочитать хоть одну его статью до конца. Это невозможно. Потому что передергивает на каждом шагу». Мери знать правду не хотела. «Он был великий организатор». «Гитлер тоже был великий организатор». «Гитлер хотел весь мир покорить, а Ленин всех сделать равными»… «Отличница ты несчастная. Отличницей родилась, отличницей и помрешь»…

Cамозастройный Шанхай, где Мери и Ваня сняли кривую как внутри, так и снаружи мазанку, раскинулся на дне обширного оврага, посреди которого бежал мутный отравленный ручей. Мы спускались к нему узкими кривыми улочками, местами сужавшимися в тропинки. Каких только творений нищеты из глины и камыша здесь не стояло. Был и дворец размером три на три метра со стенами из бутылок и крышей из распиленных пополам больших дюралевых общепитовских кастрюль. И поскольку битье бутылок и фонарей есть свойство нашего национального характера, один угол здания был уж раскрошен в осколки. Однако больше всего меня поразил хозяйский домик. Он был даже меньше времянки молодоженов, сложенный из саманов, тщательно ошелеваный струганными небольшими дощечками, с резными наличниками вокруг единственного окошечка и двери; и все под четырехскатной крышей; и все ярко расписано красной, синей и зеленой краской — Кошкин дом! «Зачем же такой маленький? Внутри этот домик чуть побольше вагонного купе. Это называется, много движений — мало достижений, — сказал я Мери. — У вашего хозяина стратегический просчет». Мери и Ваня со смехом стали рассказывать, что хозяин у них большой чудак. Внутри домик в самом деле похож на расширенное вагонное купе и отделан еще лучше, чем снаружи. Потому что хозяин столяр-краснодеревщик, в Варшаве дворец отделывал, в Москве тоже что-то строил. Плату за квартиру брать не хотел, пришлось уговаривать. Сегодня, между прочим, приглашали посидеть — отказался, ушел к матери. «Он с пятнадцати лет, с сорок пятого по шестьдесят пятый сидел, — сказал Ваня. — Всего два года на свободе. Женщины ему не нужны. Курит беспрерывно. Причем, самые дешевые сигареты. В домике все отделано под орех, красивое такое, но прокурено…» — «И беспорядок невообразимый. Если б он еще и пил, дальше было б некуда», — сказала Мери. — «Да это какой-то потерпевший полный крах Иван Денисович с городской окраины! — воскликнул я. И было завелся: — Зеки — вот кто настоящие строители коммунизма! Ни одна так называемая народная стройка, даже сооружение очистных сооружений, куда меня устроила одна падла, не обходится у нас без зеков…» И был сурово осажен Мери: — «Вадим, пожалуйста, обойдемся сегодня без споров. Разговоры эти ни к чему не ведут». — «Ну да, ты уж пришла», — после некоторой паузы пробормотал я и потух до тех пор, пока нам, двум парам, после вполне заурядной попойки, не пришло время залечь в постели. В мазанке кроме грубого стола, нескольких табуреток, этажерки и переносной вешалки были две кровати — двуспальная, молодоженов, и одинарка, на которой пришлось устраиваться нам с Галькой. У молодых под периной зачем-то были подложены газеты. Начали мы одновременно, но сначала я был подавлен громким треском этих газет, да еще Гальке вздумалось изображать из себя страстную и громко стонать. К счастью, Ваня оказался спринтером, скоро иссяк, мы же с Галькой еще долго возились, я попросил ее молчать, еще нам здорово помогали авиалайнеры. Здесь недалеко был аэропорт, самолеты шли на посадку как раз над нашим оврагом, под страшный, равный грохоту бомбового взрыва, гул двигателей можно было дать себе волю. Мы даже развеселились. «Тебе, Галчонок, не кажется, что не я, а эти крокодилы со всеми своими железками, чемоданами и пассажирами в тебя въезжают?» Она подо мной дрогнула, затряслась от хохота. «Тише, дурочка! А то склещимся». Получилось удивительно. Низ ее живота непроизвольно дергался от смеха, какие-то новые мышцы вступали в действие… Глубокой ночью мы вновь сошлись. Началось это во сне. Теперь был только ритм, тишина (гул моторов нас уже не касался) и чувство благодарности. Под утро раз и еще раз — это уж было мученье. Такова холостяцкая жизнь: удовольствие обязательно надо стереть пустотой, чтоб потом в тебе долго-долго ничего не было и не хотелось. Реальность вернулась в полной мере. Все вокруг грохотало и самочувствие было хуже вчерашнего. «Нет, что за фантасмагория! Сколько вокруг земли, а мы селимся в страшной тесноте, в овраге на мусорных кучах, у мертвого ручья, в котором даже головастики не квакают. Почему такая со всех сторон глупость?» — «Завод рядом, ходить на работу близко. А земли вокруг Ростова колхозные. Кто ж тебе их даст?» — рассудительно сказал Ваня. После этого мне страстно захотелось уехать. «Вот она судьба! Сначала под уголовника попала, теперь под идиота» — думалось мне. Меня пытались остановить: позавтракаем, в кино сходим… Но я расклеился как четырехлетний мальчишка: «Нет! Не могу. У меня дела…» — «Ну ладно. Смотри!»… — многозначительно сказала Галя. Она мне угрожала, господи, она мне чем-то угрожала. И выглядела в это утро совсем не красавицей. Когда я возвращался, и миновал 13-ю линию, чувствуя за собой взгляд вождя, то вдруг понял: мы очень плохие люди, как в свое время древний пещерный человек, или средневековый монах, или партизан последней войны, мы — продукт своей эпохи. Мы не любим, более того, презираем друг друга.

Я приехал домой и, разбитый не столько физически, сколько нравственно /по дороге еще решил к Гальке больше никогда не ездить; подло, конечно, ее бросать, но еще подлее это продолжать/, лег спать. Спал я долго и под конец мне приснился странный, как я теперь понимаю, первый в жизни старческий сон. Будто я живу, живу, и те, кто живет рядом со мной, начинают потихоньку вымирать; приходит время, когда я остаюсь один, и это ужасно — холодно, одиноко. Проснувшись, я вспомнил, что у меня все-таки есть друзья, с которыми можно поговорить, и решил ехать сначала к более простому Володе, затем с ним к Виктору, чтобы изложить свои праздничные мысли. Но вдруг засомневался. Все-таки мы не ровня и скорее единомышленники, чем друзья. Володя и Виктор оба старше меня на десять лет, их жены чуть помоложе, однако даже более мужей смотрят на меня, как на совсем молодого. Слишком часто, чувствовал я, нельзя у них бывать… И остался сидеть на диване. И скоро понял, что услышал бы от Мамина и Володи. Да, огромные массы народа, сначала поддавшиеся соблазну грабежа, а потом великому страху — они из недавнего прошлого. Но мы, интеллигенция, начались гораздо раньше. Есть у нас прошлое, через которое даже большевики не посмели переступить. Это Пушкин, Толстой, Гоголь, Чехов и еще многие художники и ученые… Пошли, пошли мысли. Что есть образ мира? Почему он так многолик? Почему никто не может сказать, что ему хорошо? Вдруг вспомнил, как было очередное бесконечное лето моего детства. От скуки мы, пацаны, завели себе рогатки и стали охотниками за всем живым. Мне почему-то ничего не удавалось подбить. Даже самые последние из нашей шайки хвалились убитыми воробьями, ящерицами, стрекозами, а у меня не получалось. И вот мы отправились куда-то за город и в лесопосадке я подобрался к маленькой серенькой птичке, которая, слабо попискивая, прыгала с ветки на ветку в высоких кустах. Сначала я выстрелил кусочком от разбитой чугунной плиты метров с двух и не попал. Птичка и не подумала улетать. Я приблизился еще и когда вытянул руку с рогаткой, до глупой птички оставалось не более полуметра. Все! Деться от смерти ей было некуда. Я закрыл глаза и выстрелил. Не сразу мне захотелось их открывать. И вот наконец открываю, почти мертвый от жалости к птичке и омерзения к самому себе. Как ни в чем не бывало птичка продолжает прыгать перед самым моим носом. Как же я обрадовался! Какая чудесная гимновая музыка грянула над моей дурной головой! Не помню точно, может быть, я тогда зарыдал, может быть, всего лишь прослезился, но слезы были — слезы радости и покаяния: кто-то отвел мою руку и спас от убийства хорошенькой чистенькой беспечной птички. …И вот к чему я пришел, сидя на диване и размышляя. В этом, 1967 году, советской власти исполнилось пятьдесят лет, а мне тридцать. Но если советам и правда пятьдесят, то мне, моему глубинному естеству, унаследованному от многих поколений предков, гораздо больше. Вполне возможно, мне не тридцать, а тридцать тысяч лет. А может быть и пятьдесят тысяч. Иначе как объяснить мое противостояние в этой жизни?