Этот разговор я представляю, сидя дома на диване при свете настольной лампы. Вдруг ловлю себя на том, что обращаюсь только к Виктору. И… иначе быть не может. Потому что Виктор Мамин очень крупная фигура как внешне, так и по содержанию. Он собирается написать вторую «Войну и мир», более того, он сам как бы из этой книги. При знакомстве с ним первым впечатлением было — да это же Пьер Безухов! Причем, Пьер в тот момент, когда он будто бы без цели шатается по Бородинскому полю под вой и свист битвы. Наверное это впечатление оттого, что мы с первой же минуты заговорили о лагерях: он о немецких, в которые попал пятнадцатилетним в 42-м году, я о советских, поскольку вокруг меня было полно народа /прежде всего моя мать/, в них пострадавшего. Наконец, как результат переутомления, мне стало всего живого жалко.
7 ноября 1967 года. Праздник. Марши. Ленин!.. Ленин!.. Почти два года нас готовили к этому пятидесятилетию. Помню, в конце октября прошлой осенью возвращаюсь с работы домой. День был тяжелый, я вполне отупевший. Выворачиваю на мост через Темерничку, подымаюсь по Камышевахской балке. На всем пути трепещут флаги, плакаты. Они лишь усиливают впечатление неуюта, потому что наступили ранние холодные сумерки, в свете фары клубится обильная пыль, дорога — рифленка, кроме всего прочего, в трещинах и ямах. Останавливаюсь на красный свет перед площадью Дружинников. И вдруг аж подскочил в седле. Впереди на крыше кинотеатра «Сокол» вспыхнуло огромное табло: «До великого пятидесятилетия нам осталось ждать 380 дней!» Как 380! А вот эта мишура по случаю какого летия? Посчитал. Оказалось, да, болтают о пятидесятилетии, но эти флажки вывесили по случаю сорокадевятилетия…
А потом пропаганда нагнетала и нагнетала: «До великого праздника остается 81 день… 30 дней… 7 дней…» И вот дожили, и надо плакать от радости, что все мы от мала до велика строители коммунизма и живем не корысти ради, а томко для счастья будущих поколений.
И только зверски сильный ветер мешает ликующим массам. С пятого числа он рвет плакаты и флаги, валит на землю портреты вождей. Включил телевизор. Выступала старуха, принимавшая участие в революции. Костлявая, полуживая, на лице одни губы шевелятся. Говорит о государственной монополии на торговлю хлебом, которую ввели большевики, когда пришли к власти. Мол, запрет на свободную торговлю хлебом спас Россию и диктатуру пролетариата от гибели. При этом идут по экрану кадры старой хроники — замерзающие города, умирающие от голода и холода в больницах и на площадях люди. Вот что делается из-за спекулянтов, из-за которых пришлось, чтоб не наживались, ввести запрет на свободную торговлю хлебом! И все это подается вполне всерьез!.. И такое впечатление, что никому из делателей революции в голову не приходило, что запрет на свободную торговлю рождает черный рынок и это бьёт по дорогому их сердцу пролетарию, потому что у ненавистных богатеев есть где-то заначки, а пролетарий гол… Бред, фантасмагория, человеком овладевает беспричинная усталость, только и остается фатально вложить жизнь в руки судьбы.
А у меня под окном расцвели белые дубки — последние цветы сезона. Смотрю на них и вот что приходит в голову. Жизнь в мире вечна, жизнь человеческая неповторима. И жертвы ради будущих поколений по меньшей мере шарлатанство, а когда к этому принуждают многомиллионные народы — преступление. Потому что у потомков будет свой ум, и они могут не захотеть жить так, как, казалось их предкам, надо. Единственное, что в наших силах — это подать некий пример разумного праведного существования. Лично мне как раз не светлого будущего, а светлого прошлого не хватает. Что мы имели в эти самые вроде бы великие полвека? Две кошмарнейших войны, еще более кошмарную революцию, а в мирные промежутки гнуснейшие годы строительства светлого социалистического царства, когда людей гибло ничуть не меньше, чем во время войн. Где в том тёмном царстве хотя бы луч света?
9 ноября. 7-го, едва изложил здесь свои праздничные мысли, пришел Толя Гусев и стал рассказывать новости. Витька Жук дал участковому по роже и теперь в бегах. Хотел, чтоб отец ему флигель отписал. Продам, говорит, и поеду в Крымский заповедник егерем — это мечта всей моей жизни. «В первый раз слышу про такую его мечту!» — сказал я. «Я тоже. Да клуба путешествий он насмотрелся и вообразил себя егерем. Господи, какой там с него егерь? С него такой же егерь, как с моего хера плотник… Ну ладно. Отец ему говорит, живешь в флигеле и живи, а чтоб отписать и ты бы мне чужих людей населил, такого не будет. Ну тогда Витек взбеленился, схватил топор и давай рубить тютину перед окном — она ему свет закрывает. Отец вызвал милицию. Тоже еще, старый ишак, хоть бы вспомнил, давно в лагерь передачи возил да начальников подкупал, чтоб сынишку в бесконвойные перевели… Ну, а Витька уже слепой был. Как только те появились, взял да и треснул старшего, хорошо хоть не топором, а кулаком». Еще насмерть поссорились старые друзья Воропайчик и Тюля, продолжал Гусь. У Воропайчика сгорел сарайчик и вместе с дровами заначка для очередного запоя. Воропайчик поделился горем с Тюлей, тот рассказал жене, а жена через несколько секунд донесла Воропайчихе. Теперь Воропайчик собирается отковать на заводе саблю и отрубить Тюле голову. Здесь Толя аж закачался от смеха. Смеялся он не по поводу рассказанной, а уже следующей истории. «Вчера стоим за столиком в блинной я, Мороз с женой и какой-то мужичонка — пиво пьем. Морозова Нинка уже до этого была торчковая, раздухарилась, критикует Петрушу дальше некуда. Мудак! Засранец! Брешет, объебывает на каждом шагу. Приносит сберкнижку, показывает издали, теперь буду вам только половину денег давать, остальное на крупную вещь собираем. Проходит время, нашла эту его книжку, а там один единственный рубль с самого начала… Замолчи, говорит Мороз. Ну после этого Нинка совсем вышла из берегов. Что, сука, ударить меня хочешь? А я тебя не боюсь! Хочешь, из кружки в морду плесну?.. Хватает кружку, размахивается… И в этот момент посмотрела на Мороза. Стоит он неподвижный как монумент, глаза круглые, а на голове от злости фуражка шевелится. Нинка сначала замерла, а потом — бабах! — нашему соседу, безвинному тихому мужичонку целую кружку пива в физиономию». Но самую большую за последние времена хохму отколол Сашка Баламут. Два дельца с обувной решили, что за ворованные заготовки кроме денег Баламут им должен поставить могарыч. «Пожалуйста», — говорит Сашка. Приводит корифанов в ресторан, заказывает бутылку водки, бутылку шампанского и закусить. «Теперь приступим». Берет бутылку водки и льет себе на плечи, на спину и живот. Потом таким же манером стреляет шампанским в потолок, полил голову, умылся, остаток взболтал и попрыскал корифанов. «Так, выпили — закусить надо», — наматывает на кулак угол скатерти — и все на полу! «Официант! Сколько это стоит?..» Дальше были новости помельче, некоторые я знал. Вообще он стал повторяться, наконец завел свое обычное: «Где найти работу, чтоб иметь свежую копейку?» Вдруг искренне, даже слегка порозовев, воскликнул: «Длинный, если добуду много денег, выделю тебе хорошую сумму». —— «Спасибо! Но мне надо больше, чем тебе». — «Сколько же?» — «Мне не денег надо. Видел, как город размалевали? Так вот мне надо, чтобы все это фуфло вместе с фуфлыжниками исчезло». Толя засмеялся. — «Недавно под пивной один мужичонко ссыт на угол и рассуждает: „Триста лет нами татары правили, триста лет цари. Коммунисты тоже триста лет измываться будут“. Понял? Еще двести пятьдесят лет осталось». Потом он спросил, собираюсь ли я напиться по случаю великого октября. «Вот мы и приехали! ответил я. Да, собираюсь. Как только ты исчезнешь, сяду на мотоцикл и поеду к Гальке». Мы долго хохотали. «Нет, ну, а что делать, если в этот день все пьют!» — орал Толя. Потом он как-то не очень уверенно спросил: «А ты меня с собой не возьмешь? Там же у нее эта подруга Мери. Ты говорил, что я вроде бы ей понравился. Помнишь, тогда, на стадионе… „Мери нашла себе. На два года моложе, честный, надежный работяга. Мазанку какую-то в Шанхае Аксайском сняли, мы как раз с Галькой поедем их поздравлять и ночевать останемся“. — „А… В таком случае займи мне пятерку вплоть до возвращения узурпированных латифундий. Не, в натуре, отдам через неделю“. — „У самого девять рублей. Могу оторвать от сердца только два“. — „Три, и ни на копейку меньше!“ — Два без возврата. Все. Я на тебя не рассчитывал». Он взял деньги и засуетился. — «А я думал, с Галкой у тебя все кончено. Часто ты у нее бываешь?» «Иногда». — «Жалко. Характер у нее хороший, а на морду страшненькая». — «Характер золотой, фигура хорошая, а дурнушкой кажется от стеснения. Она только для одного преображается. Видел бы ты ее после наших занятий. Красавица! Глаза сияют, даже цвет их как будто меняется». — «Любит». На том мы и расстались. Скоро я сел на мотоцикл и поехал через весь Ростов с западной окраины на восточную. Было около трех часов дня. В центре толпы демонстрирующих схлынули, ветер дул с прежней силой, но и он сделал свое дело — свежий мусор разогнал по углам, все ненадежное разодрал, смял, наступило силовое равновесие. Уже за Театральной площадью, на углу 1-й Советской и 13-й улицы меня затрясло. Справа над угловым одноэтажным домом возвышалась глухая стена трехэтажного. Всю эту стену размером, если на глаз, метров шестнадцать в ширину и восемь в высоту закрывало полотно с изображением вождя мирового пролетариата, в кепчонке худой, с красным бантом на груди, добренько-предобренько щюрившегося, делавшего при этом ручкой: «Верной дорогой идете, товарищи». Дергаясь от смеха, я через пять минут въехал во двор двухэтажного общежития. Галька сидела на лавочке под акациями и плакала. Мне это не понравилось. «В чем дело? О времени мы не договаривались». — «Договаривались! В два часа». — «Не помню». — «Договаривались» — повторила она. — «Послушай, я еще только собираюсь к тебе, и уже чувствую себя виноватым. Обязательно что-нибудь будет не так. И между прочим, уезжаю в точно таком состоянии. Классика из меня сделала». — «Это что такое?» — «Совратителя и погубителя бедной девушки». — «Точно, — она засмеялась сквозь слезы и быстро успокоилась. — Нас ждут Ваня и Мери». Я тоже успокоился. «Видела дедушку Ленина на углу тринадцатой?» — «Ага». — «Я чуть с мотоцикла не упал. Если б можно было, они и небо его портретами заклеили. В таких делах щедрость большевистская не имеет предела. Поэты. Все они в молодости стишатами грешат, а кончают вот так».
Комментарии — 0