ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Что происходит с одержимыми к концу пути. По разному. Автор романа о рыцаре Айвенго перестал верить в то, что пишет, и божественный дар вышел из него. Мне тоже больше не хочется писать. Я абсолютно достоверен, но кому это теперь нужно. Всю жизнь занимался бог знает чем, но лишь литературу считал настоящим делом. Теперь живу, только иногда делая кой-какие записи. Но что-то складывается, и всё-таки закончу собственное «Житие».

— Дай мне бумагу!

— Какую бумагу?

— Дай мне бумагу!

— Какую бумагу? Ты можешь пояснить, какую тебе надо бумагу.

— На дом бумагу.

— Но ведь мы договорились. В документах ошибка, поедем к нотариусу, сделаем как положено.

— Дай мне бумагу!

Я копался в моторе проклятой «таврии», чувствовал себя несчастным, а здесь еще и это. Так и знал! Ну конечно, конечно, добром-миром с единоутробной мне никогда не расстаться.

— Ты чего, сука, как заведенная? Какую бумагу? Поехали к нотариусу, там я все выложу.

— Дай мне бумагу.

Да, умный не бывает хитрым, хитрый — умным: в соседнем дворе наверняка слушала нас Любка, Галька, может быть, все четыре внучки; и во дворе напротив бабка Женя тоже, и справа Быковы, и позади Силкины — подгадала, чтоб все слышали, чтоб не посмел залепить в ухо. Лет двадцать, и даже пятнадцать тому назад ни с чем не посчитался бы — схватил за шиворот, развернул и дал пинка под зад. Но с тех пор изменился я. Как бы в лучшую сторону, по причине возраста. И она. Явно в сторону худшую. К ней просто противно было бы прикоснуться. Невыразительное лицо, круглое, серое, плохо вымытое, с многочисленными точками угрей, сделалось явно дебильным; об оплывшей старческой фигуре и говорить нечего. Я ей это тотчас же и сказал:

— Чучело огородное, пойди сначала умойся. — И решил молчать, повернулся к ней спиной.

— Дай мне бумагу! — раз пять громко, через довольно длинные промежутки времени повторила она, прежде чем терпение опять кончилось.

— Ты можешь сказать, зачем тебе документы? Что ты с ними сделаешь? Они ведь и мои. Что ты с ними сделаешь без меня? Ты разве не знаешь, что все здесь строил я, и на ту часть, в которой живу, имею полное право. Вся улица свидетели. Более того, я имею право на половину твоей половины. — Я вдруг взвизгнул от возмущения. — Сучка проклятая! Матери ты всю жизнь перековеркала, мне тоже. Навязалась — никак от тебя не отделаешься. И потомство твое такие же выродки. Никогда не считал я тебя своей сестрой!

В нашем дворе и везде вокруг стало тихо-тихо. Я влез в машину и попробовал завести двигатель. Он взревел и заглох. Попробовал еще и еще. Он было хватался и тут же глох. Наконец совсем перестал отзываться на усилия стартера. Я был в отчаянии, вновь полез под капот, а моя будто бы сестра стала у меня за спиной и принялась уличать:

— Дом твой проданный падает, кирпичи сверху валились и шифер к Любе во двор залетел…

— Мой угол твоя машина сбила…

— Тети Надины деньги прихалтырил…

Это было ново.

— Какие деньги? Какой еще тети Нади?

— А, забыл! Сто двадцать старыми она мне оставила, а ты забрал.

Я почувствовал, что краснею. Да, мне сделалось очень стыдно. Я не мог «прихалтырить» деньги умершей тетки, но раз это сказано вслух…

Однако шарики в голове уж завертелись, с великим трудом припомнил, что да, деньги были, я действительно какую-то часть взял и сделал три оградки — одну матери, вторую тете Наде, умершей через четыре дня после матери, и третью Галке, Колькиной тридцатилетней жене, которая умерла еще через три с половиной месяца. Оградки я делал несколько дней, покрасил, отвез на кладбище и установил. Работы было немало. Хорошо помню этот день на кладбище в середине мая, ясный, горячий, пот катил с меня так, что заливал глаза, мимо все время проходили какие-то сомнительного вида мужички, а один раз очень не внушающая доверия ватага подростков. Даже если я взял бы тогда все сто двадцать, о них не стоило вспоминать, у могильщиков одна оградка стоила сто двадцать. Но я не брал все сто двадцать, хотя и не помнил, сколько все-таки взял на железо и краски.

— Ну и тварь же ты! — только и мог сказать я.

— Ага, ага! — кивая головой, очень довольная, пошла она от меня в сторону сортира. Но остановилась, и, грозя пальцем, припечатала.

— Правду мать говорила: подохнешь ты под забором.

А вот здесь врасплох она меня не застала. Мать слишком часто повторяла: «Если б не мы с Вадимом, давно бы ты сдохла под забором». Я рассмеялся.

— Врешь! Это как раз не про меня, а про тебя она так высказывалась.

— Ага, ага! — истово выставившись головой вперед, она вернулась ко мне и выкрикнула проклинающе: — Кухню и сарай сломал? Сломал… Гараж сломал? Сломал… Бессовестный!

— Ну и что из этого? Я строил, я и снес. Кухню с сараем сделал в основном для вашего пользования, ну и Колька при этом помогал; гараж — дело исключительно моих рук.

— Я тоже здесь строила. Этот старый дом я построила.

— Не может такого быть. Ты со своим сыночком пять лет на нашей с матерью шее сидела. В пятьдесят втором ты его родила, и лишь в конце пятьдесят седьмого я тебя заставил на работу устроиться. Пять лет ты сыночка нянчила. И до пятьдесят второго от тебя толку никакого не было. Ничего ты матери не давала, постоянно у тебя деньги «за брак» высчитывали. А еще раньше ты нас обворовывала. Сволочь ты была самая настоящая, только тогда мы и вздохнули свободно, когда ты срок получила.

— Что ты брешешь! — истово заорала она. — Я всегда работала. Я ветеран труда.

— Чистых пять лет ты нянчила сыночка. Это очень легко проверить. Возьми свою трудовую книжку и посмотри. Старый дом сделан наполовину моими руками, наполовину за мои деньги. Я-то как раз в то время работал.

Она на секунду как бы запнулась. Но лишь на секунду.

— Брешешь! Брешешь! Бессовестный… В роскоши живет…

Это тоже было неожиданно.

— Я — в роскоши?..

— А нет? Жена фифа, Мила каждый день наряды меняет… Скотина!

— Кто скотина?

— Ты!

Я удивился и как бы пришел в себя.

— Чего ты добиваешься? Зачем тебе документы? Хочешь отнять у меня мой дом?

— На что он мне нужен! Живешь и живи.

— Но при этом я получаюсь квартирантом. На бред похоже. Надо проснуться и переделать бумаги как положено.

Придумать что-нибудь еще она не смогла и вновь завелась:

— Дай мне бумагу.

Теперь я не мог удержаться от обличений.

— При матери у вас было и светлей, и просторней. Теперь вдвоем остались, а в комнатах ногу поставить некуда.

— Дай мне бумагу.

— Кухню с сараем я сломал по этой именно причине. Вы их превратили в склад дряни, крыс развели. Соседи, между прочим, требовали убрать заразу. Помнишь, как Любка орала?..

— Дай мне бумагу…