ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

1 ноября. Читал Хэмингуэя, «Праздник, который всегда с тобой». Читал — нравилось. Выпивка, любовь, спорт, горы, равнины, моря и реки — это замечательно, это я тоже страшно люблю. И литературу люблю. Повторяю, читал — нравилось. А потом громко возроптал. В жопе был бы этот Хэмингуэй, родись он не в свободной Америке, а в нашем поганом сэсэсээре. Господи, да взять хотя бы сегодняшнее утро. Загнали нас всех в красный уголок на лекцию о международном положении. Если речь о международных делах, ораторы у нас обходятся без бумажек, позволяют себе вольности, проницательность. Так было и сегодня утром, слова сыпались из старого косматого придурка как горох. Мне в конце концов стало обидно. Когда пришло время вопросов, взял да и бухнул: «А почему это когда нам рассказывают про Дикий Запад, лекция называется „О международном положении“, а когда про себя, то „О достижениях нашего народного хозяйства“? И почему про положения вы говорите без бумажки, а про достижения только по бумажке?» Мужички зашевелились, сначала головы повернулись ко мне, потом к оратору. Тот к таким вопросам не привык. «Э…э…» Его спас наш фюрер. Возник из-за наших спин и, досадливо морщась, объявил, что собрание окончено, надо расходиться по работам. На меня при этом даже не поглядел. Он меня побаивается. С тех пор, как я погубил Ящика, начальство относится ко мне с осторожностью. Впрочем, мне тоже страшновато повышенное внимание, покидая ленинский красный уголок, я жалел, что не сдержался… Такие пироги. «Праздник не состоялся» — так можно назвать нашу житуху.

3 ноября. Вчера ездил к Маминым. Были и Володя с женой. Говорили о Солженицине. Что он гений. Что в нашем государстве он человек номер 1. Подобно неутомимому работнику Балде, не дает он чертям покоя.

— Но «Раковый корпус» — вещь несовершенная, — сказал Виктор. — Многие герои брошены на полпути, и вообще у романа нет конца. Другое дело «В круге первом» и «Иван Денисович». Здесь все отвечает самым высоким художественным требованиям.

— Это каким же? — спросил я.

— Главное, соблюдено единство Времени, Места и Действия.

— А я как раз считаю «Раковый корпус» самой попадающей в точку вещью.

Если б Виктор спросил: «А почему?», разговор бы пошел спокойный. Но он вдруг повел себя как мэтр.

— Это не так. Можешь думать что хочешь, но это не так. И вся Москва того же мнения.

— А твоя любимая «Война и мир»? Разве там мало брошенных, вроде бы не раскрывшихся до конца героев?

— Второстепенные герои появляются и исчезают, поскольку надо освобождать пространство для главных действующих лиц. С главными в «Войне и мире», согласись, все в порядке. В «Раковом корпусе» даже самый главный герой остается ни с чем.

— Правильно! — взвился я. — Да вы слепые, ты и твоя Москва. Костоглодов, ставший импотентом в результате лечения новейшим методом — я имею ввиду перевоспитание в лагерях, приводящих если не в могилу, то в раковые корпуса — это судьба нескольких поколений лучших русских людей, которым пытались привить марксизм. Это же ты, я, Володя. Ты работаешь в газете и пишешь дурацкие статьи, Володя вместо картин рисует плакаты с совсем уж идиотскими лозунгами, я числюсь в паразитической конторе, где изо всех сил стараюсь быть серым, быть никем — как все. Мы — мерины.

Виктор призадумался.

— Да… Что-то в этом есть. Честно говоря, для меня это ново.

— Любая страница «Ракового корпуса» стоит сотни лучших советских романов, — продолжал я. — Ну скажи, кто там прописан недостаточно?..

— Не ясен исход самой системы.

— Очень даже ясен! Русаков, негодяй кэгэбешник, олицетворение советской власти, уходит из ракового корпуса вроде бы не умирать, а жить. Но ведь опухоль при нем, она лишь подлечена, придет время, и она вновь воспалится и начнет расти. Советская власть обречена, это неизбежно. Единственное, чего мы не знаем, это времени конца.

— Так-так, — обескураженно сказал Виктор. И вдруг захохотал. — Для этого и нужна нам свобода. Я близко принял «В круге первом», ты — «Раковый корпус». Я увидел одно, ты другое. Мы могли бы выступить со статьями. И по сути дела не было бы победителя. А у нас невежественному партийному критику, который в слове «паровоз» делает пять ошибок, дается огромное место в газете или журнале, и он тебя поливает грязью как хочет, прекрасно зная, что ты ему ответить не можешь, тебе и двух строчек напечатать нельзя.

После некоторой паузы Володя чуть изменил тему.

— Культура, образование… То что у нас называют этими словами, на самом деле — и это в лучшем случае! — он поднял вверх палец, — есть обыкновенная грамотность.

— Конечно! — подхватила Люба, жена Виктора, преподаватель английского в средней школе. — И всеобщая грамотность, наше величайшее достижение, введена не для того, чтоб познать что есть свет и что тьма, а чтоб легче было превращать в идиотов, чтоб могли мы читать «Правду» — единственную в стране газету, ведь все остальные либо прямые из нее перепечатки, либо вариации на одну и ту же тему: «Эх, хорошо в стране советской жить…»

— Самое главное, собственность, ради уничтожения которой они все вверх дном перевернули, никуда не делась. Собственников уничтожили, а собственность как была, так и осталась, только перешла из одних рук в другие, — сказал Володя. — Следовательно, октябрьский переворот, пятидесятилетие которого они с такой помпой собираются отмечать, был преступлением ради собственности, а никакая не революция. Так, да?

— Да, — сказал я. Виктор, Люба и ее младшая сестра, Володина жена Саня тоже сказали: «Да».

— То-то…Практически, получилось преступление. Но многие участвовали в нем не ради собственности, а ради идеи. Если б не марксизм, ничего бы у Ленина не вышло. И, например, я уверен, что будущее в самом деле за коммунистическим обществом, другого не дано.

— Как это будет выглядеть и когда случится? — спросил я.

— И выглядеть и случится это тогда, когда отпадет потребность борьбы за собственность. То есть когда производство благ достигнет такой степени, что все будут удовлетворены. Лет через тысячу это случится.

Потом был разный сумбур. Люба придвинула ко мне свой стул колени в колени, что, конечно, было мгновенно и замечено и отмечено со смехом мужем и свояком, и стала уговаривать, поскольку я все-таки еще не мерин, жениться. Чтобы я женился или ехал в Москву учиться в Литинституте — любимая тема обеих жен.

Домой возвращался я совершенно размягченный. Какие все-таки замечательные у меня друзья! Кругом вранье, идиотизм, но повстречаешься с ними и видишь, что есть еще думающие люди, что не все потеряно. Впрочем, удовлетворен я не был. Сказано было очень мало, спор с Виктором Маминым хотелось продолжать, придав ему, так сказать, новую высоту. «Лучшие люди сэсэсээра — это одна сторона медали, один конец палки. — мысленно говорю я. — С другой стороны есть простой народ — река, в которой рождается и лучшее и худшее. После страха и ужаса, вызванных насилием, приходит недоумение: зачем эта боль? Лучшие стараются осмыслить, найти корни зла, чтобы начать посильную борьбу за свою жизнь, для худших верным оказывается положение, когда насилие рождает насилие. Солженицын, конечно, гений. Все у него хорошо, кроме ненависти к уголовникам. Основная масса тех, кто сидит у нас за уголовные действия — великомученики. Тюрьма как средство устрашения нужна. Но когда в городе почти нет дома или квартиры, где хоть один член семьи не побывал бы в лагерях — это уже устрашение не для потенциальных преступников, это устрашение всех поголовно». — «Ты считаешь, автор, как господь бог, не должен позволять себе ненависть к кому бы то ни было? — может сказать Виктор. — «Ну в общем да…» — «А как же коммунисты? уж они-то достойны ада». Мы дружно хохочем. И все-таки я выворачиваюсь. — «Здесь дело даже не в ненависти, а в том, насколько она обоснована. Когда описываются тюремщики и партийные ублюдки — все развернуто, все правда! Когда воры — поверхностно». — «То есть, ты хочешь сказать, он ими заниматься не желает». — «Да». — «А стоило бы?» — «Еще как! За какое-нибудь минутное помрачение человеку приходится жить в скотских условиях многие годы. А ведь нынешние каторжники не похожи на тех, с которыми сидел Достоевский. Да ты и сам все прекрасно знаешь!»