ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Воспоминаниями живут в старости. Еще ими живут в тюрьме, во время войн, во время солдатской службы, во время болезней. Несколько дней не только больной или хотя бы здоровой ногой я не мог пошевелить — больно было везде, даже говорить было больно. Потом это начало успокаиваться, пошли воспоминания. Сначала вспоминал события своего первого перелома. Как, например, везли меня в госпиталь сначала морем, потом в кабине грузовика по избитой грунтовой дороге в сопках. Шофер, такой же пацан, как я, старался вести машину плавно, и все равно любая кочка отдавалась во мне нестерпимой болью. Я выл, кричал, страшно ругался. И где-то на полпути сделалось так плохо, что сказал в великом отчаянии:

— Слушай, не обращай на меня внимания. Гони как только можешь быстрей.

Я готов был хоть умереть, лишь бы прекратились эти адские скачки вверх-вниз, с завалами вправо-влево.

И произошло чудо — машина полетела над дорогой как птица. Пришло огромное облегчение, мы — я и измученные мною шофер и сопровождающий меня фельдшер, поглядывая друг на друга выпученными глазами, радостно заорали…

После казармы на сто двадцать человек в чистой бело-голубой палате с четырьмя койками тоже было блаженство. Никаких над тобой зверских команд, кормежка сносная, над каждой койкой радионаушники. Лежи себе слушай музыку или мечтай о том времени, когда комиссуешься и начнешь совершенно новую жизнь.

Все бы хорошо. Однако не было полной уверенности, что комиссуют. И еще страх разоблачения. Я поправлялся, когда в госпитале появился еще один из нашей части. С больными почками, давно уже писавший кровью, он рассказал, что в части каждый знает, как и кто заделал мне мастырку. Многие пацаны бредят моим «подвигом» и мечтают его повторить, сказал он мне. И действительно, скоро повстречал я в коридоре шута горохового Колю Козла с левой рукой в гипсе, рот его был от самодовольства до ушей. Я обмер и злобно зашипел: «Падла, тебя разорвать на две части надо. Мы ж с тобой на соседних койках спали, в одной бригаде работали. Мог ты хотя бы руку сменить!.. Кто тебе это сделал?» «Вамыля». «О!!! — взвыл я. — Ну дурачье. Какое же вы дурачье…»

…А потом, под чужие рассказы о любви (любовь, пьянки, производственное и прочее воровство — об этом только и велись разговоры в шестиместной нашей палате) я вдруг поразился: проклинали меня не однажды, но проклятья тех, с которыми все было, не действовали, а вот неудовлетворенные… И самое странное, что ведь это уж второй раз меня хотели погубить именно выпускницы биологического факультета…

Долго, очень долго я считал себя гадким утенком и никак не мог стать взрослым. Помню, ужасно завидовал небольшого роста, округлым, прыгучим пацанам. И ведь многое у меня получалось лучше, чем у других. На воде мне не было равных, на коньках я носился как чёрт, хорошо прыгал в высоту, длину, хорошо гонял в футбол. Физически более сильных ребят вокруг было сколько угодно /хотя бы по причине возраста/, но уложить меня на лопатки никто не мог. То же самое в драке: один на один я поражений не знал. Да что там! Когда мне было лет четырнадцать, во время летних каникул за мной пришли от директора школы с приглашением выступить на городских легкоатлетических соревнованиях. Уж не помню, как они проходили и чем закончились, но потом нас, пацанов сборной школы 62, сфотографировали. Каково же было мое удивление (сменившееся потом тихой радостью, впрочем, недолгой), когда, сравнив свою удлиненную фигуру в трусах и майке с другими, я не мог не увидеть, что сложен лучше всех — плечи у меня вовсе не узкие, грудь выпуклая, руки и ноги какие надо. Короче говоря, я выглядел лучше всех.

Вообще достоинств у меня было немало. Например, верный слух и хороший сильный голос. Какое-то время я абсолютно всерьез (то есть что где-то в самом деле так и бывает) принимал фильмы-оперы и фильмы-балеты и мечтал, чтобы люди и в нашей жизни вели себя как на сцене: пели, танцевали, при этом проникаясь друг к другу необыкновенными искренними чувствами. У меня бы это получилось, но другие ни о чем подобном даже не помышляли.

Мечты, фантазии… Настоящая жизнь была более чем убога, но ведь я читал книги, слушал радио, смотрел кино, я постоянно узнавал новое о мире, мне хотелось быть одним из героев не моего поселка, в основном кончающих лагерями, а этого большого и удивительного мира. Главным моим несчастьем были, конечно, условия, в которых мы жили, и отсутствие хотя бы самой элементарной моральной поддержки, то есть понимания. Такого понимания, про которое я сам не знал, но чувствовал, такое возможно. Множество взрослого народа пророчило над нашими головами: «Тюрьма вас ждет. О чем вы только думаете?» Но все это были голоса жалких людей, работа на заводах и домашние хлопоты отнимали у них все силы. Озираясь вокруг, я понимал, что должен полагаться только на себя. Вышли же в люди, несмотря ни на что, Горький, Шаляпин. Надо лишь собраться с силами и бить, бить в одну точку…

Когда во мне вовсю заговорил главный инстинкт, я решил, что здесь-то, когда я встречу свою единственную, и будет мое спасение. Ради единственной я смогу сделаться неуступчивым и целенаправленным. И в девятнадцать лет я наконец встретил такую, влюбился по уши. Но фактически безответно. Поскольку, если говорить правду, был я тогда чистая сопля на двух ногах: юный, застенчивый, непредприимчивый в самых элементарных положениях…

А первая моя женщина была очень хороша. Ладная, сильная, она могла бы без особых усилий родить дюжину детей и страстно хотела троих. Однако к тому времени, к двадцати двум годам, настроение мое изменилось. В девятнадцать лет я хоть и не побывал ни в пионерах, ни в комсомольцах, тем не менее оставался типичным советским молодым человеком, в свое время начитавшимся завлекаловки, изготовленной по методу соцреализма. Повторяю, мне хотелось быть героем. Но на положительного героя, согласно тому же методу, требовалось долго и упорно учиться, чтобы во всем превосходить плохих несознательных людей. Я ужасно страдал от того, что не имею силы воли засесть за учебу… Однако к двадцати двум я побывал в армии, прослушал в нарсудах несколько уголовных дел над моими друзьями детства, и очень изменился. Наконец я познакомился с художником Володей и журналистом Виктором Маминым. Оба, будучи старше меня ровно на десять лет, прошли через лагеря немецкие и советские, а главное, после этого все-таки окончили институты и время учебы считали почти в такой же степени потерянным, как и время лагерей, так как их силы на девяносто процентов тратились на изучение классиков марксизма-ленинизма и всевозможных исторических решений партии на съездах и пленумах. Глядя на них, я понял, что даже если и начну получать так называемое высшее образование, меня не надолго хватит. Как было в армии. И еще. Володя и Мамин меня заняли. От них я сразу получил массу хороших умных книг, которые в полном смысле этого слова читал с широко раскрытыми глазами. Книги эти были или дореволюционного издания, или заграничного (Тамиздат), а чаще всего машинописные или фотографические копии /Самиздат/. За чтение многих из них полагался срок, если б этим занялись в КГБ… Таким образом к двадцати двум годам, немного узнав мир и себя, я совершенно не видел себе применения. Один из моих любимых литературных героев Жюльен Сорель стремится попасть в высший свет. У нас такового просто не было и нет. У нас наверху вместо высшего света засели организаторы, заливающие грязными потоками лжи страну. Конечно, все выходит из народа и в народ же возвращается. Тьма вверху вместо света — это все вышло из народа. Но как в таких условиях жениться и рожать детей? А между прочим, больше всего я боялся нечаянно произвести на свет ребенка и повторить своего папашу. Этого я боялся больше всего. Несколько месяцев шла между нами жестокая борьба. Мне нужна была женщина, а ей нужен был муж. И как же мы мучили друг друга! Для меня важен первый взгляд. Любовь, нелюбовь, симпатия, антипатия — все это почти всегда возникает с первого взгляда. Мы с Леной понравились друг другу с первого взгляда, а стоило заговорить с ней, прикоснуться к ее руке, как я понял, что она обязательно будет моей. Ох, какая между нами шла борьба! Мы ссорились, мирились, мне все родней делалось ее лицо, весь ее облик. С ней я научился всему, вернее, познал, как ведут себя, как раскрываются, влюблясь по настоящему. Впоследствии это знание очень мне помогало. Мы расстались не потому, что разочаровались друг в друге и любовь прошла. Мы расстались именно по причине любви.

И навсегда расставшись, я продолжал любить ее еще пять лет. Иногда видел на городских улицах и, сравнивая со своими новыми подружками, ужасно страдал: она всегда и во всем была лучше. (Несколько раз она мне «уступала» — удалось довести. Но так получалось, что мы ни разу не видели друг друга голыми. Уже после разрыва, брёл я однажды по многолюдному городскому пляжу, смотрел вокруг и вдруг вдали мелькнула особенно красивая девичья фигура. Я приближался, приближался и… обладательницей самой красивой фигуры на пляже оказалась Лена). Да, я любил ее еще пять лет, красивую, одинокую, пока не увидел однажды под руку со здоровенным мужчиной. Вид у Лены был довольный, а я после того успокоился.