ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Все мои дорожки были кривыми.

Это было ещё, кажется, в семьдесят первом.

Мамин вытащил меня на какое-то литературное сборище. Вытащил и бросил. Я сидел один в центре наполовину пустого зала и слушал поднимающихся один за другим на сцену поэтов. От множества зарифмованных слов скоро мне стало душно, пустота в зале исчезла. О, как же много их было, молодые, старые, мужского пола и женского, и вроде бы они друг друга понимали. Я же лишь таращился. Странно, очень люблю музыку, но стихи на слух абсолютно не воспринимаю да и читать не могу. После стихов был доклад. Потом два содоклада и прения. Все о поэзии, о поэзии. Вторая содокладчица, круглолицая, вся в золотых крупных локонах, доходивших ей почти до пояса, выступая, часто смотрела на меня. Я даже ерзать начал в кресле: с кем это она меня спутала, а если знает, то откуда?

Окончив, молодая дамочка, сморкаясь от пережитого волнения в платочек, пошла по проходу и села рядом со мной. Вблизи лицо у неё была хуже, чем на расстоянии, зато выступившая из-за трибуны фигура даже очень-очень. Пока она укладывала в сумочку листочки своего выступления, я думал, как с ней заговорить.

Наконец придумал:

— Послушайте, все же поэзия не лучший способ открывать душу.

Она, как мне показалось, удовлетворенно качнула головкой, подхватила:

— Вы имеете ввиду прозу. Проза требует слишком больших усилий.

— Не только проза.

— А… понимаю. Музыка, рисунок, скульптура…

— Да нет же, нет. Простой общедоступный способ.

— Не знаю. Лучше сами скажите.

— А пойдемте отсюда. Будет интересно, обещаю.

— Нет, уходить нельзя. Скоро и так все кончится. Сидите.

Ждать конца мероприятия пришлось минут сорок. Вышли мы вместе. Среди покидавших зал многие знали друг друга, но похоже, как и я, моя спутница была здесь чужая.

— Так что же лучше поэзии? — спросила она довольно игриво, когда мы вышли из здания на Буденовском, в котором помещалась редакция областной газеты «Молот», а так же правление Союза Писателей и литобъединение при нем. Стояла поздняя осень, слякоть, проспект был хорошо освещен и в девять часов вечера в обе стороны почти пуст. В темно-коричневом болоньевом плаще, красиво облегавшем фигуру, она выглядела элегантно.

— Куда вы сейчас пойдете? — спросил я вместо ответа.

— Домой.

— Вас кто-нибудь там ждет?

— Ну… ждать не ждут, а волноваться, если во время не появлюсь, будут.

— Я точно в таком положении. Пойдемте в какое-нибудь заведение, возьмем бутылку и поговорим. Собственно, это и есть мой способ раскрыться.

Она ахнула и рассмеялась.

— Я-то думала! Ну конечно же!.. Что ж еще?

— Значит, идем.

— Я со случайными мужчинами по питейным заведениям не хожу.

— Какой же я случайный? Вы с докладом разве случайно оказались на вечере? Я тоже в общем-то имел интерес. Во всяком случае возникло множество мыслей и, кроме всяких шуток, хочется с кем-нибудь поговорить.

— Хм… какой! Ну ладно.

Все кабаки в субботний вечер были битком набиты. Лишь в буфете Московского ресторана нашлось два места. Рядом в зале гремела музыка, стоял дым коромыслом, но за столиками при буфете слышать друг друга можно было. Пить она сначала отказывалось, однако все скоро стало на свои места.

— Значит, собрание вам не понравились?

— Мне было не серьёзно, — сказал я.

— Как это? Вы говорите неправильно.

— Не по себе.

— Но почему? Как могут не нравиться хорошие стихи. Вы не любите поэзию?

— Все, кроме стихов и доносов! — засмеялся я. — Когда мне было лет девять, и я прочитал: «Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь друг прелестный», — мне страстно захотелось стать поэтом и сочинить что-нибудь подобное. Исписал целую тетрадку, но получалось так плохо, что сам это понял. С тех пор я в этом деле не продвинулся ни на шаг. Пушкина, конечно, прочитал всего. И Лермонтова. И многих других понемножку, но к стихам все-таки глух, лучше бы поэты писали прозу. Когда прозу пишет Лермонтов или Гоголь, или Пастернак — это да, это прошивает насквозь, здесь я все понимаю.

— Хорошо, а сам вечер, публика вам тоже не понравились?

— Не моя это компания. Я там сидел чужаком.

— А выступления о поэзии?

— А я только первые минуты пытался что-нибудь понять. Вашу речь я тоже слушал не слыша.

Она обиделась.

— Вы невозможный человек. — Однако сделала над собой усилие, выражение глаз стало мягким. — Я часто грущу о том, чего нет, но могло бы быть. Очень многого хочется, а возможностей мало.

Я рассмеялся.

— Ну вот уже и сбывается. Разве я был не прав? Разве не заслуживаю я полного доверия? И выпили-то всего по одной. О, стоит продолжить…

Потом я сказал:

— Когда-то завидовал сыну Сталина. В двадцать шесть лет командовать парадом на Красной площади может только тот, кто с самого рождения у всех на виду. До моих же способностей никому нет дела. Очень мне это было грустно и обидно. Но это прошло. А ещё раньше, когда прочитал про тропический остров, на который занесло Робинзона Крузо, я чуть с ума не сошёл от желания попасть на этот самый остров.

— А, знаю, — сказала она. — У нас был сосед дядя Гриша, хороший столяр. Работает, работает, от жены часть денег прячет куда-то. А как запьет, уезжает в другой город и там пропивается до последней копейки.

— Не без мечты человек.

— Да?.. Если б вам побыть на месте его жены и детей, вы бы думали иначе.

— Но разве вам не хотелось хоть раз в жизни выпрыгнуть из собственной шкуры?

— Хотелось. Но не с помощью запоя или необитаемого острова. На необитаемом острове в первую же ночь я бы просто умерла от страха, — раздражительные нотки послышались мне в ее голосе, я говорил не то, что надо.

Помолчали.

— Нет! Ну как это вам могли все эти люди не понравится. Образованные. К чему-то хорошему тянутся…

— С образованием случилось то же самое, что и со всеми остальными нашими ценностями. Взять хотя бы того же Ленина, полное собрание сочинений которого уж и не знаю сколько томов насчитывает. Так вот если взять какой-нибудь его труд и начать читать, то поражаешься количеству имен, цитат. Он всегда спорит — раздевает, убивает, причем, не каких-нибудь буржуев, царя Николашку или канцлера Бисмарка, с ними все решено, с ними разговор короткий — к стенке, и баста, — спорит он с такими же какой сам, революционерами, часто друзьями по партии, судя по цитатам, более умным и честным. И все это бесследно исчезло, остался один товарищ Ленин.

— Что вы такое говорите. Вы просто опасный человек. Я с вами не согласна, — и моя случайная знакомая заткнула пальцами уши.

Я развел руками и замолчал. Она положила руки на стол.

— Вы даже побелели от злости.

— Может быть, и побелел… — злобно сказал я.