30.10.2015 Поэзия

Александр Соболев — поэт. Родился в 1952 году. Окончил Ростовский университет по специальности «физик». Работал в области технологии микроэлектроники, вычислительной техники. С 1995 года работает в области медицинской электроники, инженерной поддержки магнитно-резонансных томографических комплексов. Писать начал поздно. Автор поэтических книг «Дважды в реку» (Таганрог, 2005), «Настоящее имя вещей» (Таганрог, 2007), «Горный арык» (Таганрог, 2010), «Медитация на рисовом зерне», (Ростов-на-Дону, 2012). Лауреат премии журнала «Ковчег» за 2006 г. Член ростовского отделения Союза российских писателей. Живёт в Ростове-на-Дону.

---

ЗЕЛЁНЫЙ И БЕЛЫЙ

Этот ивовый лес, драгоценный квезал [1],

даже целая стая с хвостами до трав

и до ряски речной, где растёт стрекоза

на осоке. Где солнце подвергло с утра

перекрёстной атаке зенита и вод

бедолаг-рыбаков. Где в дремучей жаре —

многомерного чувства избыточный код,

стрекозы голубое тире.

Этот перистый лес и для нас берегли.

Мы его толмачи и его же улов,

мы следим, как восходит энергия глин

по канатам из хмеля в рангоут стволов,

и от влаги парной, от ленивой воды,

от соблазна — уйти не останется сил,

хоть купаться не след, потому что следы

по колено впечатаны в ил.

Он растёт полосой на краю у полей,

у границы разумно устроенных нив,

обрамляя протоки державы своей

и морёные ветки туда уронив,

позволяя душе отдохнуть от забот,

потому что сейчас ничего ни болит,

и любую беду загрунтует собой

эта чернь или зелень земли…

Опрокинута в небо, растений поверх,

ты притихла на тёплом пригорка плече,

но другой окрылённый, поэзии стерх —

он взмывает сквозь гребень отвесных лучей,

отпуская грехи и прощая глухих,

отражая пернатым своим молоком

совокупность стихов, и стрекоз, и стихий,

и встающих над ним облаков.

[1] Священная птица майя

МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ

В осеннего воздуха медленный ток

небрежной рукой вплетена паутина,

и мощный, раскидистый куст георгина

венчает прекрасный цветок.

Как слизень, в слепом летаргическом трансе

сквозь влажные дебри пластинчатой чащи

своё существо незаметно влачащий —

так взгляд, замирая на каждом нюансе,

скользит осторожно по зелени тёмной,

вдоль русел прозрачного терпкого сока,

сквозь тени и блики восходит истомно

к цветку без греха и порока.

Не темпера, не акварель, не сангина

смиренно творили цветок георгина,

но плотное масло, мазок за мазком.

Он алый, как крест на плаще паладина,

и тёмно-багрова его середина,

и с телом планеты извечно едина,

и звёздам он тоже знаком.

Он в душу вмещается полно и сразу,

и в ней позабытый восторг воскресает,

и пиршество глаза — на грани экстаза,

когда откровением вдруг потрясают

отшельника — лики на створках киота,

а кантора — громы классической фуги,

спартанца — кровавая рана илота,

любовника — лоно подруги.

Он цвета любви, полыхающей яро,

родник нестерпимого красного жара…

И поздние пчёлы стремятся к летку,

вкусив от его бескорыстного дара,

и солнце — сверкающей каплей нектара!

И первая чакра моя, муладхара,

раскрыта навстречу цветку!

СТАРИК

…Этот шаткий шаг при прямой спине,

и замявшийся воротник…

Плоскодонной лодкой на злой волне

по бульвару идёт старик.

Он гордится статью своих костей

и забытых женщин числом.

Он годится внукам чужих детей,

как верблюд или старый слон —

но не любит смех, и поборник схем,

и живёт, как велят врачи…

Он судья для всех, но на пользу всем

исключён из числа причин.

Он заспал грехи и счета закрыл.

Под неистовый стук часов

он с экранов цедит бразильский криль

через сивую ость усов.

…Этот серый день, этот день сырой

нахлобучил седой парик…

Бормоча порой, под морщин корой

по бульвару идёт старик.

Для него лучится с афиш Кобзон,

а с дешёвых листовок — вождь…

Он опять забыл в магазине зонт,

и поэтому будет дождь.

***

«Если не будете, как дети…»

Забыл о тусклых, его — запомнил. Он был недлинный.

Как будто — день, и на ум пришло мне

идти долиной.

По палой хвое, по мягким тропам, не знавшим пала,

и по полянам с густым сиропом

нога ступала.

Мело пыльцой над лесной округой, беспечной силой

сияло небо и по заслугам

наградой было.

Горбатый корень, валежник влажный, резные лозы —

всё отзывалось на эту жажду

мгновенной грёзой,

то муравьями, то муравою ступней касалось,

плелось желанием и мечтою…

Опять казалось,

что спелым будущим день наполнен, как рот — малиной,

и жизни полдень! Чуть-чуть за полдень

перевалило,

где сытно пахнет с корзинкой в рифму грибной мицелий,

кораблик солнца минует рифы,

чудесно целый,

струится, светится напоследок спиральным светом,

и хмель по вантам то так — то эдак,

то там — то этам…

Одушевлённый и каждой частью во мне продлённый,

он знал, как лёгок, красив и счастлив

полёт подёнки,

он был любовным напитком лета и аналоем,

он звал ребёнка, он ждал привета,

он пах смолою,

корой сосновой оттенка чая, лесным левкоем…

Он жил единым своим звучаньем,

своим покоем.

Недолгий, он дорогого стоил. На белом свете

мы были — целым, нас было — двое,

и с нами — Третий.

ЧУТЬ-ЧУТЬ ИНОЕ

Утро и Море, — мир акварельный!..

Гаваней крики, рынков соблазны.

Блики на бивнях таранов галерных.

Разноязыки, разнообразны

люди и страсти.

Туда — без опаски,

разом шагнуть… Или просто всмотреться,

как примеряет гротескные маски

солнцем любимая древняя Греция.

Маститый ритор, седой и курчавый,

успешный в искусстве писать доносы,

клиента ждёт, опершись величаво

на свой резной кипарисовый посох…

Гроза и горе Пелопоннеса —

пират присматривает подругу…

Купец, спаливший во славу Гермеса

чужими руками чужую фелюгу,

нарядный, идущий смотреть дискобола,

во рту катающий косточку финика…

Ты сам, лицо опускающий д? лу

с кривой усмешкой старого киника…

Кулачный боец, напустивший лужицу

кровавой слюны и костного крошева,

с песка приподняться напрасно тужится…

Купивший девчонку-наложницу дёшево

поэт, скандирующий на агоре

напыщенный стих о гетере Лесбии…

…Ангел с глазами, таящими горечь,

ангел с меча пламенеющим лезвием…

Ночь над Элладой. Море мерцает.

В мире — ни зла, ни страха как будто…

Лодки, наполненные тунцами,

держат на север, к рыбацкой бухте.

Спящих рабов расслаблены спины,

спят винограда тёмные плети,

а на холме у храма Афины

между колоннами бродит ветер.

В дом проникая сквозь ставни неплотные,

трогает пламя в узорных плошках…

В комнате — две египетских кошки,

слуга, и в кресле — начальник сотни.

Он цедит сок, слугою налитый

из звонкой глины, (стекла? фаянса?)

забыв Кирену, где смял гоплитов

и их убивал, как Ахилл — троянцев.

И он не помнит могильной глины

и мертвых улиц с вороньим граем:

он слушает флейту младшего сына,

а мальчик играет, играет, играет…

Безвестный скульптор на козьих шкурах

лежит, насытившись девы стоном,

лежит и думает полусонно,

как завтра утром, в честь Эпикура

он будет зачатье статуи праздновать,

как будет, оставив горячую талию,

резцами из мрамора пальцы выпрастывать,

тянущие ремешок сандалии…

Три друга, поклонники Демокрита,

в прохладном саду под старой оливой

сидят на траве, холстиной покрытой,

беседой о сути мира счастливые.

Там сыр, и смоквы, и чаши трёхлетнего

в мудрой пропорции с горной водою…

Подсвеченный лунным великолепием,

пастух молоко вечернее доит.

В верёвках мускулов руки смуглые,

он стар, ему шестьдесят без малого.

И лунное олово с медью углей

сплавляются в бронзу лица усталого.

Чуть-чуть иного рисунка, чем ныне,

Весы и Дракон, Береники Волосы…

…Тихо смеются ручьи в долине

и ангел, раскрывший Небо над полисом.

ИСКАТЬ ЧЕЛОВЕКА

Давно не чту ни вождей, ни чина.

Но есть в миру, что столь многолюден,

не шанс, а, может быть, лишь причина

найти особого homo ludens [2].

Не чудодея и не мессию,

не супермена в седьмом колене,

но человека природной силы

и капитана своих волений.

По искре взгляда, по стилю жеста

искать Зачинщика, VIP-персону,

из тех, кто крепок причинным местом,

умом, пером, мастерком масона;

умеет делать добро, сюрпризы,

попытки, вещи и личный выбор;

кладёт начала, концы и визы,

а то и камни — при слове «рыба»…

И он готов, коли что, к расчёту,

и он спокоен всегда к награде.

А если спросят, какого чёрта

он тут присутствует и играет,

во что и с кем, из каких коврижек —

таким об этом и знать не надо.

Когда — подале, когда — поближе —

он слышит голос своей монады.

Она, голубушка, лучше знает,

зачем жильём себя наделила,

почём ему эта боль зубная,

которой группы его чернила.

Свою решимость на красном, чётном

и блок, всегда для него опасный,

он ставит именно против чёрта

во всех личинах и ипостасях.

Он дарит миру с себя по нитке,

мешая аду, поодаль рая,

играя Гессе, Шекспира, Шнитке,

судьбой и жизнью своей играя.

…Азарт и смелость сильнее тягот,

но только это не те лекарства,

пока Косая стоит на тяге

и бьёт на выбор себе бекасов.

А значит — верьте или не верьте —

среди забот о любви и корме

играть приходится против смерти

в её отвратной и пошлой форме.

Хотел бы стать не жрецом — скорее

простым статистом его мистерий, —

но лишь бы вымпел единый реял

над мистагогом и подмастерьем.

Сыграть хоть тайм, непреложно помня,

что в этой лиге хотят не славы,

прийти хоть словом ему на помощь…

Когда маэстро отправят в аут —

играть без правил, играть без судей,

ножу ответить своим дуплетом,

отдав ферзя (и игру, по сути) —

не сожалеть никогда об этом.

А у надежды — чудн? я доля:

она старается тихой сапой

оставить оттиски на ладонях,

пометить лица секретным крапом.

Приметой блёклой и ненадёжной

она кочует по всем обновам.

Но мне она — на любой одёже

звездой Давида, тузом бубновым,

шевроном, бляхой и голограммой,

значком партийца, цветами клана.

И вот на прочных и многогранных —

ищу отличку такого плана:

пешком по будням, с горящей плошкой,

(пространство — здешнее, время — наше)

чтобы вести игру не оплошно,

чтобы при встрече своих спознаша.

[2] Человек играющий (лат.)