Написать автору
Оставить комментарий
Синица летит почти без взмаха. Стремительная горизонталь от крыши до кормушки и обратно. Декабрь. Термометр на верхней полке серванта показывает двенадцать. Но если сесть на корточки, попадаешь в совсем другой воздух. Он стоит внизу комнаты как вода. И в нем, наверное, градусов семь или восемь. Присядешь и сразу холодно. Не удивительно — от щелястых половиц бьет ключами ледяной сквозняк… А сколько же там, где снуют птицы, расклевывая насыпанные для них семечки?
Зато по утрам стекла сплошь покрыты серебряными картинами. Старинные рамы делят окна на восемь частей. И в каждой свой рисунок. Их можно рассматривать часами, переводя взгляд с одного стекла на другое, а потом перебираясь к новому окну. Окон в комнате четыре. Они на двух стенах — комната родителей Валеры в коммуналке, угловая. Оттого здесь так и холодно. Но если на тебе два толстых трико, это совсем незаметно. Тем более, когда рассматриваешь эту морозную роспись. Удивительно, но она всегда разная. Хотя главных сюжета всего три — горные склоны, отороченные зубцами ледяных елей; перламутровые раковины и заросли серебряных хвощей.
В первую очередь надо рассматривать два окна, выходящих на юг. Когда до них дойдет солнце, будет поздно. Рисунок обернется тонкой жемчужной резьбой, которую отец Валеры называет сканью. Но еще минута и эта скань превратится в мокрый бисер, быстро высохнет или, собравшись в капли, сползет по стеклу.
С окнами на восток можно не торопиться. И приступить после того, как мать Валеры даст им по куску хлеба с вареньем. Тогда, обкусывая края бутерброда и опираясь локтями на широкий подоконник, можно совмещать и растягивать сразу два удовольствия.
Впрочем, растягивать получалось только у Валеры. Генка не выдерживал голодного восторга. И когда хлебный прямоугольник превращался в покрытый сладкой пленкой овал, он нетерпеливо запихивал его в рот целиком.
…
В этот раз он еще не успел, как следует насладиться чудесным крошевом — вспыхнула, завертелась в мозгу золотая змейка, стремительно развернула блестящие кольца. И в тщетной борьбе с ней он, наконец, сообразил, что это музыка. Способ борьбы с ней был известен. Вытянув руку, долго шарил, не открывая глаз, пока, наконец, нашел нужную кнопку. Звук погас, но сон уже не вернулся. Он открыл глаза, тяжело сел на кровати. Только что во рту был сладкое крошево и вот… Куда делся ясный морозный день? Где Валерка? Почему такая тяжесть в ногах, в груди? Приложил руку к сердцу и вздрогнул, обнаружив толстую воло-сатую грудь…
Возвращение в реальность вышло тяжелым. Настоящее вспоминалось дробно, большими кусками. И, запершись в ванной, Геннадий Петрович долго приводил себя в порядок, стараясь не совпадать взглядом в зеркале с хмурым багровым мужиком с широким боксерским носом.
Настроение оставалось мрачным и после. Есть совсем не хотелось. Но он терпеливо глотал теплую скользкую кашу — последние семь лет (после язвы) завтракал исключительно разваренной до жижи овсянкой. В хайтековской столовой, размером с небольшой спортзал, на трехметровом эллипсе дубового стола тарелка с серой кашей выглядела особенно убого. Тикал таймер. На стене горели электрические 7−37. Жена в спальне не подавала признаков жизни. Тихо было и в комнатах дочек.
Ну да, еще почти ночь…
Но по тому, как фары за окном выхватывали из нее ворс газона, узкие контуры южных кустов и кладку забора, Геннадий Петрович знал, что одна из его машин выведена из гаража и дожидается хозяина.
Конец года выдался удачным. Можно сказать, по традиции. С началом зимы несколько лет подряд приходили самые дорогие подарки, доставалось то, что выскальзывало месяцами. Этот декабрь не был исключением. Вначале месяца перепало от области, а в середине — уже по линии ФЦП. И сразу следом получилось забрать тендер на строительство авторынка.
Под мысли о последних успехах веселее пошла и овсянка. А с последней ложкой, затрепетал, закружил на столе мобильник. И, Геннадий Петрович уже знал — еще одна иллюстрация успешного финиша. Судя по мелодии, звонил Рощин. Значит, вопрос с участком решился. И решился положительно. Иначе бы Рощин не стал названивать в такое время (был у них на то уговор). Геннадий Петрович проглотил кашу и взял телефон…
Всё так и было. И через 20 минут в машину он садился уже в наилучшем настроении, бормоча абсурдное: «раз-два-три, не ближний свет; дама пик — и ваших нет…»
Первую половину дороги до города промчали с ветерком. А потом встали. Пробок в это время быть не должно, выходит, авария — хмуро рассуждали Володя-шофер с охранником, прежде чем непременно скатиться на критику мэрии, который год осваивавшей в свой карман деньги на вторую трассу.
Начало немного светать. Но уже близкий город по-прежнему переливался электричеством. И дальнозоркий Геннадий Петрович, казалось, мог различить в этом сиянии каждую фасетку, усилием глаз обратив ее в золотую звезду.
…
— Две желтых звезды. Записал?
— Угу…
— Ты голубые записал. А это, желтые.
— Я всё записал.
— Фольга серебряная от Каракума. И сама обертка.
— Угу…
— Свисток…
Елку у Валеры ставили каждый год. И до, и после того раза. Но только тогда они записали всё, чем она была украшена. Война закончилась давно — лет пятнадцать назад. Но настоящих игрушек было немного. Да они их и не любили. Подумаешь, стеклянные шары. Старинные цветные фигурки, легкие и пористые, уже лучше. Но куда интересней прятать в колкой зелени разные предметы и сладости. Потом они дожидались нового года и начинали «объедать» елку, оставляя на ветках фольгу и обертки.
К середине новогодней недели съедалось всё и елка принимала оконча-тельный вид. Тогда Валере и пришло в голову переписать ее убранство. Он ходил вокруг широкой хвои и диктовал, а Гена записывал красной стороной сдвоенного сине-красного карандаша.
Через полчаса список был готов. И Валера тут же сделал с него копию, но уже синим грифелем.
— А зачем нам это? — Гена вертел в руках два школьных листка, исписанных красным и синим
— Мы с тобой сейчас вместе? — Валера вытянул у друга из пальцев оба списка.
— Вместе.
— Вот, как этот карандаш. Цвета разные, но он один. А потом нас жизнь раскидает.
— Раскидает? — переспросил Гена. — Куда?
— Ну, куда-нибудь. Ты поедешь в одно место, я в другое. И пройдет пять лет, а может десять. И мы друг друга совсем забудем.
Время от времени Валера начинал говорить абсолютно несуразные вещи. Но слушать его всегда интересно.
— А потом, когда-нибудь мы встретимся и не узнаем друг друга. Но однажды один из нас увидит у другого этот список и сразу всё вспомнит. Выбирай.
Он протянул листки и Гена выбрал, исписанный красным.
— Ты должен его спрятать так, чтобы никто не знал. Можешь рассказать только мне. А я скажу, где прячу свой. И никто кроме нас этого знать не будет…
Гена спрятал свой список в жестяную круглую банку из-под халвы, где хранились и другие символы их дружбы. А банку засунул в старый портфель, набитый еще довоенными газетами. Портфель много лет пылился под его кроватью, а после ремонта, вместе с прочей «рухлядью» (мамино словечко) ушел на свалку. Но банку Гена достал и перепрятал за шкаф в гостиной. В последний раз он доставал ее оттуда в восьмом классе. А Валера свой листок…
…
Рвануло вперед так, что только автоматически выброшенные руки, спасли Геннадия Петровича от удара о спинку переднего сиденья.
— Козел! — орал Володя вслед цветной куртке, мелькавшей уже на другой стороне дороги. — Вот козел! — И повернувшись к охраннику. — Видел?! Каждая тварь под колеса скачет. Стрелять их…
Рассвело. Машина уже неслась по Стачки. Стало быть, пять минут и вот он, офис. Но второй подряд сон из давнего прошлого порядком разозлил Геннадия Петровича. Ушедшее, и уж тем более детство, по ночам никогда раньше его не беспокоило. Чего вспоминать то, что не подлежит возврату?
«Но ведь как угадал, насчет расставания… — вдруг пришло в голову. — Выросли и разбежались. В школе — не разлей вода. А после — только одна встреча…»
В общем, дело житейское. Валера уехал учиться в Саратов. После вуза распределили в Волгодонск, где и остался. Несколько раз наезжал в Ростов, но всё летом, когда Гены, то есть уже Геннадия Петровича, в городе не было. А потом, когда умер отец Валеры, он забрал к себе мать и больше в Ростове не появлялся.
А может и появлялся, но бывшего друга не искал. Хотя мог бы. После строительного института Геннадий Петрович мытарился несколько лет в прорабах. Но удачная женитьба — и всё в его жизни вошло в нужную колею, что не подвела даже в те годы, когда рухнула целая страна.
Валера не объявился ни тогда, ни после. За исключением одного раза. И эту единственную встречу Геннадий Петрович помнил хорошо.
Тогда в ресторане, в отдельном кабинете, закрытая дверь которого не спасала от назойливого шансона, после общих фраз и пары рюмок, Валера достал елочный список — свой, написанный синим. Геннадий Петрович, конечно, забыл о нем начисто. Но вспомнил и даже чуть увлажнил упругие бурые щеки. Впрочем, он уже тогда становился слаб на глаза и мог пустить слезу почти по любому поводу.
Потом Валера просил денег. Простая история — начало 90-х, свой бизнес, успех, быстрая прибыль, громадье новых планов и выродок-компаньон, канувший со всем нажитым… Новый бизнес и новый успех, кредит на вырост и август 98-го. Год после дефолта Валера еще держался. А теперь уже нет. Надо миллиона два… рублей, конечно. Ну, хотя бы полтора. На год, а лучше на два. И он выберется, встанет на ноги. Нет-нет, он и сейчас не в ауте, просто нужна N-ая сумма. Он ее уже назвал…
Геннадий Петрович смотрел на длинное бледное лицо былого товарища — ни одной знакомой черты (разве что овальная родинка над левой бровью). Слушал, кивал. А потом, когда Валера, наконец, вопросительно замолчал и пошла расти чугунная пауза, вздохнул и сказал «нет».
— Да… — кивнул Валера. — Конечно…
Голова его понимающе мелко тряслась:
— Такое время. Все приходят, просят. Где ж на всех?
Он полностью соглашался, тщетно пытаясь унять эту мерзкую дрожь.
— Не в том… не в том дело, — морщился Геннадий Петрович, хотя дело было именно в том. — Ситуация, ты сам видишь…
— Вижу… — Валера все же справился с дрожью. — Ситуация, да… А пол-миллиона? Или 300?.. Хотя бы 300.
Снизив планку, он снова перешел в режим просителя.
— Бизнес, хрен с ним. Туда-сюда, отобьюсь… А вот сын. Проблемный пацан. Я о здоровье. Церебральный у него. Врачи вначале говорили, что… Ну, это долго рассказывать. Если коротко — форма сложная, но с надеждой. Просто надо вкладываться. Пока организм растет, надо успеть.
— Лекарства?
— Лекарства тоже. И еще чего много. Но время пока есть…
Для января 99-го и 300 тысяч, сумма для подарка была немалая. С первого взгляда на бывшего товарища Геннадий Петрович точно знал — не вернет.
— Эх, Валера, месяцев семь бы назад…
Валера не слышал. Он вертел в руках пустой бокал и говорил о своем.
— Если до семнадцати уложиться…
— Говорю, полгода бы назад, — повторил Геннадий Петрович, уже громче.
— Что полгода? — замер Валера.
— Полгода назад — без проблем. А сейчас… Ты же видишь, что у нас тут… Да и везде.
— Я ж потому к тебе и…
— Если б мог, дал, — Геннадий Петрович, сказал так, что сам поверил себе.
Они посидели еще полчаса. И Валера засобирался. Вспоминать его тусклое лицо (ни одной знакомой черточки) — было совсем неинтересно. Геннадий Петрович и не собирался этого делать. Но лицо вынырнуло само. Оно так и запомнилось — замершее в проеме закрывшейся через миг двери. Бледное, старое, незнакомое, в тщетной попытке слепить напоследок улыбку.
— Понимаю. Кому сейчас… Извини.
…
Машина между тем уже причалила к офису.
— Звонили от Бобыря — комиссия переносится на четверг. Кружилин уже в Москве и все в процессе. Рощин подъехал — Юрий Иванович…
Стрекотала, пристроившись сбоку секретарша, перехватившая Геннадия Петровича в холле.
Компаньонов по жизни было у него много. Но менялись они быстро. А после пятнадцати лет в бизнесе остался только Рощин. При появлении Ген-надия Петровича он легко вынес мощный торс из кресла — широкий (шутили — «двухстворчатый»), с короткой твердой кистью и резким запахом одеколона.
Полчаса ушло, чтобы обговорить все детали. Потом Рощин уезжал. Но чуткий, однако, человек — уже у двери спросил:
— Что смурной, Гена. Дочки?
— Тьфу, тьфу, Юра. Звонят, денег просят. Радуют понемногу. В гнездо вот прилетели новый год справлять.
— Жена?
— Семья, нормально, — отмахнулся Геннадий Петрович. Замер, и вдруг неожиданно для себя решился:
— Смешное дело — детство вспомнил.
— Так это ж хорошо, — хмыкнул Рощин.
— То есть, не вспомнил даже. Просто оно приснилось. Отчетливо так. Будто я снова там.
— Там?
— Ну, в детстве, Юра, в детстве. Понимаешь, это как… Не передать. Никогда со мной раньше… — он замер, подыскивая точные слова. — Вот как не было всей этой жизни. Последнего полтинника. Можешь такое представить? Тебе одиннадцать. Только эти одиннадцать и ничего больше. Ничего из того, что после было. Его просто еще нет. Думаешь, понимаешь, говоришь — всё как тогда.
— Откуда тебе знать, что как тогда? Сам же говорил, что ничего из детства не помнишь.
— Ничего не помню. Но вот этот сон — и вспомнил. Нет, иначе — просто знаю, что так всё и было. И главное — осталось. Проснулся, а оно в голове. Я ведь снов никогда не запоминаю. За ночь ерунды всякой навертится. А в семь откроешь глаза и, как отрезало. Здесь же, минут двадцать отходил. Вспоминал кто я сейчас такой и какие у меня дела. Представляешь…
— Представляю, — неуверенно сказал Рощин.
Помолчали и Геннадий Петрович спохватился. Ему стало стыдно.
— Ладно, Юрец, извини, что всякой хренью гружу. Проехали. Сегодня к семи все документы у меня. Переговори еще раз с Сысоевым. Если очень надо, — сделал упор на «очень». — Мы не против.
Компаньон ушел, а Геннадий Петрович передвинулся к окну. Посмотрел, как Рощин ныряет в машину и черный БМВ плавно трогает с места, перевел взгляд выше. Городской декабрь с 14-го этажа — серое небо, грязный снег на тротуаре и крышах, вереницы металлических жуков, терпеливо ползущих во все стороны. Ничего не радовало в этом низком хмуром мире. А настроение между тем поднялось, словно сказанное Рощину, став исповедью, ушло наружу.
И закрепляя успех, Геннадий Петрович прибег к испытанному средству, столько раз помогавшему забывать неприятности. Победно упер костяшки пальцев в подоконник и забубнил:
— На хер, на хер, на хер… Не было ничего. Какой Валера?! Какая елка? Пошли все вон. В землю! — приказал он. — Все в землю!
И чувствуя, как всё внутри становится на свои места, плотно прилегает друг к другу, выдохнул и сел в широкое черное кресло.
От года осталось несколько дней, за которые надо было успеть очень много. И Геннадий Петрович знал, что успеет. Потому что не было в городском строительном бизнесе другого человека с таким кругозором и хваткой, способностью узнать пятым, успеть первым. Потому то и стал тем, кем стал. Всё в этом мире заслуженно…
…
Звезда была четырехугольной. Серебряный ромбик. Три стороны короткие, а четвертая — длинная-длинная. Узкий луч, вытянутый вниз к холмам, сотканным из ажурной скани.
«Рождественская… Бабушка так говорит», — сказал Валера.
И невозможно было оторвать взгляд от серебряного стекла, его мельчайших зернистых чешуек. Если повернуть голову, он увидит друга. Его вытянутый профиль, с длинным волнистым носом (потому и кличка — Буратино), всклокоченную прядь над русой макушкой. Но поворачиваться, чтобы увидеть Валеру нельзя. Гена чувствовал это, хотя и не знал почему. Просто нельзя.
Странно, конечно, но так. И он всё смотрел на серебряный склон, с колючей щеточкой елей, на скользящий к нему длинный луч звезды, пытаясь при этом сообразить, почему же все-таки ему нельзя повернуться к другу. Может потому, что Валеры на самом деле рядом нет? Может его вообще никогда и не было. И все что сейчас есть, на самом деле просто ему кажется? Странная такая, глупая мысль…
А потом луч на стекле вдруг ожил, запульсировал. И Гена тут же почувствовал — началось. Бог его знает, что именно, началось. Но всё двинулось, замелькало — и этот стремительный, неумолимый транзит, при всей своей скорости вместил несколько разных переходных пространств.
В одном из них, Геннадию Петровичу стало понятно — Валерка есть. И куда бы он делся? Такой же, как всегда, с хохолком и длинным носом. Есть и он сам — Генка, тот, который никогда не мог вытерпеть и до конца растянуть это удовольствие — хлеб с липкой пленкой варенья. Была квад-ратная комната, просвеченная насквозь четырьмя окнами, с тяжелой лепниной на потолке, таком высоком, что не достать даже шваброй. А в комнате стояла ёлка, украшенная всякой всячиной.
Всё это разом помещалось в одном из промежуточных миров, через которые он сейчас летел. Это время всегда здесь было и всегда будет. Странно, что эту простейшую истину можно забыть! Как будто они с Валеркой не сохранялись здесь каждым мигом своей жизни, как и все остальные люди в своих пространствах. Время не исчезает, как и материя. Потери исключены — мир устроен так, что в нем просто нет исчезновенья. И если прямо сейчас нельзя вернуться на 10 или 30 лет назад, то дело в средствах доставки. Ведь, если ты в любой момент не можешь попасть на Альфу Центавру, это не значит, что ее не существует. Просто сейчас под рукой нет нужного транспорта. Тоже самое и со временем…
А перед тем как окончательно проснуться, Геннадий Петрович с абсолютной четкостью осознал и другое — в самой глубине его мозга спрятана точка (он точно чувствовал, где она находится). Точка памяти, в которой хранится всё до мельчайшей детали, спрессована вся его жизнь — от палаты роддома до только что упавшей в прошлое секунды; от вы-жженной морозом на стекле рождественской звезды из детства, до другой — маленькой, злой, каждую ночь теперь повисавшей прямо против его спальни на третьем этаже загородного дома, колючий свет которой, кажется, был способен протыкать самые плотные шторы…
…
Вот такая вышла послеобеденная сиеста — святые 20 минут, когда (сме-нявшие друг друга секретарши Геннадия Петровича узнавали это правило первым) шефа трогать нельзя. Он всегда спал в кресле. Нет, это состояние нельзя было назвать сном — просто блаженное марево, которому он научился еще в студентах. Когда на последних лекциях незаметно дремал, подперев подбородок рукой.
Чувствуя чугунное сердце, Геннадий Павлович, постепенно приходил в себя. Ничего для него не закончилось. Прошлое никуда не ушло, и отпускать его не собиралось.
«Вот так, на ровном месте, — думалось ему с тоскливым недоуменьем. — Что ж так всё тяжело…»
Он смотрел в окно, за которым начало вяло крутить снежком, а потом взял в руку трубку телефона.
Есть на свете незаменимые люди. Гриша был из таких. Начинал с органов. Но дорос только до капитана, как пошли 90-е. Здесь его и подхватил Геннадий Петрович. Сколько всего пришлось сделать в эти грязные годы, лучше не вспоминать. Но Гриша мог всё. А что не менее важно — оказался способен к развитию. Он стал именно таким, как нужно, когда наступил XXI век и многое изменилось. Эту его способность Геннадий Петрович ценил вдвойне.
Через минуту Гриша был в кабинете.
— Выясни об одном человечке. Что с ним, как… Одноклассник мой быв-ший. Лямин Валерий. Живет в Волгодонске…
Геннадий Петрович говорил скупо, словно боялся выдать что-то личное. Но Грише и не нужно было знать много. Он привык работать с минимумом данных. Услышав всё что надо, сдержанно покивал и заметил:
— К утру, думаю, всё разведаем. Доложить в понедельник? Завтра, вроде как суббота.
Геннадий Петрович замер на миг:
— Нет, Гриша, давай завтра. Прямо с утра. Ну, или как там разберешься.
…
Ночью прошлое не беспокоило. Но уже под утро случилась новая проруха. И не скажешь точно, что это было. Возникла вдруг чистая боль. Чистая — потому что ничего у него не болело, ни один орган. Эта боль, казалось, вообще не была связана с телом. Хотя и находилась внутри. Но где внутри, если ничего конкретно не болит? А ты при этом все равно задыхаешься от чего-то невыносимого, крутясь червяком по ортопедическому квадрату. Ушла эта боль столь же внезапно, как появилась; провалилась, как волна в гальку.
Слушая густые удары сердца и, боязливо ожидая нового приступа, Геннадий Петрович вдруг вспомнил, что всё это уже с ним было. Подобное, время от времени случалось лет до десяти. И ни один врач, которому его показывали, не сказал ничего путного. А потом эта чистая боль исчезла. Разве что пару раз повторилась с ним лет в двенадцать.
Прошлое определенно взялось за него и самыми колючими своими гранями…
В одиннадцать позвонил Гриша.
— Лямина наверное нет… — начал он будничной скороговоркой.
— Постой, как нет?!
— Если совсем точно, пропал человек. Недавно совсем, в ноябре…
Теперь Гриша сам сделал паузу, ожидая вопроса, и не дождавшись, продолжил.
— Видимо был убит, но тела не обнаружили. Так что считается пропавшим.
— Когда это случилось?
— 18 ноября. Вообще, история темная. Последние годы торговал запчастями. Долги были. Довольно большие, по его меркам. Видимо на счетчик поставили. Что угрожали — известно точно. Короче, если и не совсем край, то положение у мужика было серьезное. 18-го, в четвертом часу созвонился с одним знакомым. Поехал на встречу и не доехал. Потом нашли сгоревшую машину. Неделю назад взяли двоих местных, из бывших урок. Они уже во всем сознались. Будто бы убили его, расчленили и в реку. Но так это, не так. Сами знаете, как у нас показания делают. Хотя таким и убить, конечно…
В трубке как метроном стучал твердый голос Гриши, а из памяти поднялось восковое лицо Валеры — то, с кривыми синими губами, застывшее в дверях ресторана,.
«Что ж это, сороковины сегодня?! — вдруг догадался Геннадий Петрович и силился рассчитать так ли это. — То-то Валера от тебя спасу сегодня нет…»
Но выходило, что еще рано. Не хватало двух дней.
— А семья? — перебил он Гришу.
— Пацан остался. Сильно больной. Колясочник. У него…
— Знаю-знаю, что даун.
— Другое, Геннадий Петрович. У него церебральный паралич. Сложная какая-то форма, я записал. Сейчас…
— Не надо. А жена?
— Жены нет. Она как поняла, кто родился, сразу задний включила. Молодая, красивая, младше Лямина лет на двадцать. Ну и расстались. Года через три она за шведа вышла. Живет в Гетеборге. Контактов с бывшим не поддерживала. Наверное и не знает, что…
— Он что, сына сам воспитывал?
— Ну, маленько разные люди помогали. А в целом — сам.
— Пацану лет семь?
— Десять.
— Где он?
— В детском доме. Там же в Волгодонске.
— В специализированном?
— В обычном. Определили на время. Ищут место по профилю, да всё затягивается. Видно никто проблемного брать не хочет.
— Надо тебе будет заглянуть в этот детдом.
— Заглядывал.
— Ну, ты шустрый, Гриша! — каждый раз Геннадия Петровича восхищала подобная расторопность. — Как догадался то?
— Лень подсказала. Подумал — а вдруг потом заезжать придется. Так лучше сразу, пока на месте.
— Ну и что там?
— Детдом, как детдом. Ничего хорошего.
— Персонал?
— Люди, как раз, неплохие. А всё остальное… Если бы им государство…
— Я понял. Ты сейчас где?
— На трассе. Часа три до Ростова.
— Счастливо добраться…
Геннадий Петрович положил на стол трубку. Закрыл глаза и замер, откинувшись в кресле.
«Так что же, каждому надо по триста штук отваливать?» — возразил кому-то внутри себя, не открывая глаз. И страдальчески перекосившись: «Да сам ты такой! Сам…»
Потянулся было за мобильным, но передумал. Поерзал в кресле и спустя минуту все-таки взял телефон:
— Еще раз спасибо, Гриша. Все сделал правильно. Но отвертеться не выйдет. До Нового года придется еще разок в Волгодонск слётать. Уже вместе. Сам хочу посмотреть…
…
Неделю спустя, когда в черном небе отцвели последние одинокие фейер-верки и шел к концу Голубой огонек, Геннадий Петрович снизил громкость ТВ до минимума и повернулся к жене и дочкам:
— Был у меня школьный друг. Валера Лямин, звали. Жизнь у него не сложилась. Занимался бизнесом — прогорел. Женился поздно, родился сын инвалид. Жена ушла. Недавно Валеры не стало. Сын сейчас в детдоме. Ему десять. Пацан больной, а родни — ноль. Я договорился, чтобы взять его к нам. Есть возражения?
На гигантской панели скакал и бесшумно надрывался Леонтьев, почти в натуральную величину. Три женщины молча смотрели на хозяина дома, соображая, может ли сказанное быть шуткой. И понимая уже, что нет.
— Вот и хорошо, — сказал Геннадий Петрович. — После праздников привезем. Поживет пока во флигеле. А то обидно — пять комнат, и ни души…
.
***
В последние годы они полюбили сидеть на втором этаже — в холле, выходящим широким застекленным полукругом на реку. Два кресла у выгнутой гигантской витрины. Сидишь, а прямо перед тобой тянутся одна за другой плавные баржи, скачут на волнах моторки и катера…
Но не скучно было и сейчас, в середине января, когда за стеклом только серое низкое небо и пустая вода. Ничто не отвлекает; говори, о чем хочешь. А два кресла, поставлены под углом друг к другу так, что можно не вставая, соприкасаться руками.
В эти годы многое изменилось. И возвращался Геннадий Петрович с работы теперь куда как раньше. Возраст все-таки…
Разве мог он раньше вот так сидеть с женой перед Доном в четыре часа дня? Да еще в середине рабочей недели!..
— Десять лет, Гена!
— А что тебя удивляет?
— Как вчера было. Смотрим Огонек, сонные уже все, а ты тут говоришь…
— Ладно тебе, вчера. Сколько всего было. Начнешь вспоминать, так… Они завтра приедут. Договорились на 11.
— Может напрасно согласились?
— Почему? — удивился Геннадий Петрович.
— Не знаю… Центральный канал все-таки.
— И что?
— На всю страну. Народу столько узнает.
— Да про него за последний месяц уже миллион человек узнал. В интернет загляни. Русский студент с ДЦП, победитель чемпионата мира по программированию…
— То интернет… А что мы им скажем?
— О чём спросят, о том и скажем.
— Спросят, как вы такого добились?
— И что ты ответишь?
— Не знаю… Скажу, что в любви всё дело. Если любишь, получается.
— А говоришь, что не знаешь. И я об этом скажу. Только пошире. Любовь — конечно, здорово. Но маловато будет. Вот любовь плюс деньги — самый раз. Формула успеха.
— А то, что приемный?
— Ну, приемный. И что? Сын друга детства, которого не стало. Какие вопросы?
— Да много чего… Вот, что в дворницкой вначале поселили.
— В какой дворницкой, Лена?!
— А кто у нас во флигеле жил?
— Да кто там только не жил!
— Вот именно.
— Слушай, кто Максимку два года по специалистам таскал — семь стран! И ведь встал, пацан, ходит! А для кого бассейн? И лошади — иппотерапия эта… А московские профессора на дому, это как?.. Или может он тебе не сын?
— Сын.
— И мне тоже. Так чего нам стесняться?
Геннадий Петрович выкарабкался из кресла (перевес и почти 70).
— По электронке должны кое-что перекинуть…
Потрепал жену по крашенному затылку и захромал (остеохондроз) к лестнице.
— Радуйся за парня, Лена. Первый в мире чемпион мира по программированию с таким диагнозом! А страна пусть знает своих ге-роев…
Перед самым кабинетом его перехватил Максим, крикнув из своей комнаты:
— Па, тебе письмо из Канады. Я сейчас…
Сын не любил, когда к нему заходили. И Геннадий Петрович подождал в коридоре, пока шаркая и выгибаясь при каждом шаге, Максим появится в дверях.
— Вот, — протянул бумажный прямоугольник. — Кто написал, не разберешь. Почерк хуже моего. Может не открывать?
— Кому я нужен, сынок, - ложно поморщился Геннадий Петрович, ощу-пывая тонкий конверт. — Бомбы вроде нет… Ну, посмотрим. Только надо к свету.
Добрался до кабинета, подошел к окну, по дороге подхватив со стола канцелярский нож.
В конверте лежал сложенный вдвое желтый листок в школьную клеточку, исписанный в столбик синим карандашом. К листку был пришпилен бумажный квадратик с краткой шариковой припиской. Отодвинув его от дальнозорких глаз, Геннадий Петрович прочел размашистое:
«Спасибо!»
Боднув головой воздух, прижал к стеклу мгновенно намокший лоб.
Свинцовая река к середине зимы, так и не схватилась льдом. Во всем широком пейзаже не было ни одного живого существа. Только над самой водой к черной полоске дальнего берега трудолюбиво летела ворона. Геннадий Петрович дождался конца ее пути и снова заглянул в квадратик, словно за это время надпись могла измениться. Вздохнул:
«Не за что, Валера, не за что… — через силу улыбнулся. — Что ж, отец хорошо, а два лучше…»
— Па, ты что-то сказал? — откликнулся из коридора Максим.
— Это я сам себе сынку… — ответил Геннадий Петрович громко, и уже ти-хо, под нос. — Ох, и чудны дела твои Господи. Как чудны…
Нашел на столе очки и, не присаживаясь, начал читать список:
.
Стеклянные шары (красный и голубой)
Бумажные звезды (две желтые, две синие)
Дед Мороз картонный
Дед Мороз стеклянный
Прищепки (две синих и красная)
Стерки (две зеленые)
Футбольный свисток…
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Рождественская сказка, а как за горло берёт.
Прочитал с удовольствием, Сергей. Избыточно порой вовсе не обязательных здесь размышлизмов, но не так уж это принципиально, сработано хорошо.
Проза — занятие творческое, но для поэта — зачастую немного ремесло. Лирик перешедший на прозу, своего рода, «краснодеревщик». И «сделано хорошо» — для него всегда ценный комплимент. спасибо.
«Замерзает стекло. Безымянной серебряной сканью покрывается память твоя. Замерзает стекло…» - невозможно не вспомнить в самом начале рассказа-сказки. Видимо, это сквозной для автора образ, символ, ключик к пониманию дальнейшего повествования, к механизму чуда, превратившего рассказ в сказку. Мы же знаем, что так не бывает, что «Скорее верблюд пройдёт через игольное ушко»…
В детстве друзей не выбирают, детство соединят накрепко, на всю жизнь совершенно разных людей — просто потому, что росли рядом, играли вместе, составляли вот такие нелепые списки — деталь вполне реалистичная, я много храню подобных списков и прочих шифровок, сделанных когда-то моими детьми…
…Так почему же нельзя повернуться к другу? Валеры нет? Это просто кто-то за правым плечом?
«А потом луч на стекле вдруг ожил, запульсировал. И Гена тут же почувствовал — началось. Бог его знает, что именно, началось. Но всё двинулось, замелькало — и этот стремительный, неумолимый транзит, при всей своей скорости вместил несколько разных переходных пространств.»
И сделал бессмысленное — осмысленным. Для этого понадобилась небольшая прививка чуда — ещё в детстве — и потом она дала свои плоды…
Взрослым тоже нужны сказки. Спасибо автору.