шестидесяятник (продолжение)

. Итак, Иван пошел на завод учеником фрезеровщика.

На заводе ему понравилось. Основы фрезерного дела дались легко. Ясно было, что он способен на гораздо большее. Но… десять лет учился и по окончании оказался беспомощнее ребенка. И еще пять лет учебы вряд ли помогут.

Через полтора года после окончания школы его призвали в армию. Он служил в десантных войсках, тридцатикилометровый кросс при полной боевой выкладке был для него пустяком. Их так гоняли, что, казалось, на всю жизнь вышла из организма лень, остались мускулы, сухожилия, энергия. Он теперь как бы спохватился и клялся себе, что, как только демобилизуется, начнет самую правильную жизнь и возьмет такой разгон, что никакие несчастья не остановят, как это случилось в семнадцать.

Когда он отслужил ровно половину, из дома пришло известие, что скоропостижно умер отец… Гроб, цветы, множество народу, поминальные разговоры, пустота квартиры… Иван уже и в часть вернулся, а все спрашивал себя: за что? Отец слишком много видел в жизни плохого. И ведь должен был дожить до чего-то светлого.

Смерть отца была вторым потрясением для Ивана. Он вдруг понял, что есть вопросы, о существовании которых он даже не подозревал и на которые обязан иметь ответ. Прежде всего, что есть настоящее и ненастоящее.

Армия, в которой он служит, настоящей, по-видимому, бывает лишь во время войны. А в мирное тебя стремятся накачать энтузиазмом: это ваш долг, долг, долг… Но отдавать долги и всегда-то трудно, а когда ничего не брал, просто плохо. И поэтому служба есть беспрерывное томление духа и подсчет дней, оставшихся до настоящей жизни.

Завод был, пожалуй, настоящим. Суеты, глупости, очковтирательства увидел он на нем предостаточно. Но завод выпускал необходимую людям продукцию и, следовательно, в главном был настоящим.

Попытался он что-либо вывести из раннего детства, из истории своей семьи. В войну совсем маленькие Иван и Сашка потерялись во время эвакуации, мать попала в немецкий лагерь, отец, продолжавший водить поезда, был тяжело ранен, долго лежал в госпитале в Сибири. В сорок четвертом, чудом выжившие, они воссоединились, отец вновь водил поезда, и мать устроил проводницей пассажирских вагонов. Зажили неплохо. Однако в немецком лагере мать подхватила малярию, время от времени c ней случались жуткие приступы болезни. Один такой случился во время поездки, и мать ссадили на промежуточной станции. Мать была без сознания, бредила что-то о лагере. Тут же нашелся стукач, вызвавший особиста. Едва очнувшейся матери пришлось рассказывать о лагере. Ее поместили в тюрьму, а через два месяца она работала уже в советском лагере на Урале. Отцу, коммунисту, было тогда предложено осудить жену на партийном собрании как врага народа. Отец осудил, однако слал матери посылки, а когда осенью сорок шестого мать попала под амнистию и вернулась, принял ее без всяких колебаний. За это вскоре его исключили из партии, вместо пассажирских поездов пришлось водить грузовые. В многоквартирном их доме, на всей улице не было семьи, так или иначе не пострадавшей от войны. Ничего здесь нельзя было вывести. То было как страшный смерч, после которого остается лишь считать жертвы и восстанавливать разрушенное.

Да, из прошлого и действительности можно было вывести только то, что они — прошлое и действительность — могут быть какими угодно, а вот ты сам каким угодно быть не можешь, тебе обязательно надо кем-то быть.

Скоро после этого стали приходить письма с жалобами на старшего брата. Брат окончил художественное училище, поступил работать художником-оформителем в кинотеатр, женился и… начал жить — пить научился, домой приходил поздно, зарплату приносил редко, а с ног до головы виноватый еще и скандалил.

У Ивана сжимались кулаки: ну, приеду, покажу ему. Между братьями разница в возрасте была два года, и уже в десять лет младший был сильнее старшего. Но вдруг Ивану делалось грустно. «Кулаками здесь не поможешь. Дома теперь нет мне места. Что там за комнатки? Это когда-то они казались хорошими. Надо после армии ехать на Север или Дальний Восток», — думал он.

Демобилизовавшись, Иван все-таки вернулся домой. И вот был первый вечер дома. Женщины накрывали стол. Братья сидели на диване.

- Ну, поговорим, — сказал Иван.

В кухне трещало и шипело, но мать каким-то образом услышала Ивана. Мгновенно в кухне был выключен свет и из полутьмы Ивану полетели знаки.

- Так что с тобой творится? — спросил Иван брата. А в кухне рядом с матерью уже стояла тетка, вздымались руки. Это прекрасно видел Сашок. И вместо того чтобы отвечать, вдруг психанул:

- Ну чо, ну чо руками машете?

— Пусть. А мы поговорим, — сказал Иван.

Куда там! Мать справа, тетка слева — обняли, увели Ивана на кухню.

- Да ты что? Разве так можно? Сейчас не надо. Потом его приструнишь. А может, вообще никаких разговоров не потребуется, он тебя стесняться да бояться начнет.

- Мне для себя надо с ним поговорить. Понимаете, вам не надо, а мне надо.

- Совсем никак не надо, Ваня. Тебе отдых требуется… Все уже готово, садись за стол. Сегодня вам и бутылочка будет. Мы, женщины, чуть-чуть пригубим, а остальное вам достанется. На черта тебе с ним связываться? Еще подеретесь в первый же вечер. — Все это говорила мать.

Вернулся Иван к брату на диван. Тот ждал его как ни в чем не бывало и угостил рассказами из жизни художников… Работа у художников легкая, занимает час-два, а потом что хочешь, то и делай. Можно еще по совместительству работать, и даже не в одном месте. Вот совсем недавно Сашок получил таким образом сто рублей. Ни за что, можно сказать, получил!

- Совсем-таки ни за что?

- Да. И еще было…

- И еще будет! А мать работает на две ставки уборщицей, платит за тебя долги и кормит тебя.

- Какие долги? Кто тебе сказал?

И опять Ивану не дали говорить. Мать подошла и, ласково улыбаясь, зажала ему рот рукой.

«Слова, вы от меня больше не услышите!» — пообещал себе Иван.

А Сашок разговорился:

- Тебе, Ваня, надо учиться. Сколько нас, работающих? — Вскинув глаза к потолку, он посчитал на пальцах: — Мать, Надя, Танька, я… О! Столько, что и в академики выведем. И никуда ты не денешься.

Их было пятеро за столом: мать, тетка, Иван, Сашок и его жена Таня — тоненькое, красивенькое создание, глядевшее на Ивана так восторженно, что тот время от времени начинал краснеть. От одной рюмки мать опьянела, всплакнула, потом стала радостной.

- А спокойствие какое от Вани исходит. Я прямо-таки чувствую… После того как отца похоронили, у нас впервые хорошо. Злой был отец, уфф!

- Не злой, а строгий, — поправил Иван.

- Я, сыночек, так и хотела сказать.

- Мама у нас всегда путает. Строгий у нее злой, длинный — долгий, мягкий — ласковый, — сказал Сашок.

- А ты бы помолчал, — мать рукой махнула на старшего.

— Катя! — строго сказала тетка.

- Больше всего отец сердился, когда врут, — сказал Иван.

- Ваня! — сказала тетка.

- Что ты все Ваня! Катя! О чем же говорить? Правильно, сыночек, злой он был, когда неправда, — рассердилась мать. — За всех переживал, а оно ему и дало.

По-видимому, матери больше всего хотелось разоблачить своего любимчика. Сначала она припомнила ему порванные по легкомыслию брюки. Потом каких-то Лешу и Витю, из которых Леша был «еще ничего», а вот Витя — законченный дурак, и нахал и все манеры Саша у него перенимает.

- Думали, женишься — остепенишься. Ты хуже стал. Ладно, мы с Надей. Нам к твоим выходкам не привыкать. Но ведь и Тане ты чего только ни говоришь. В час, в два ночи являешься, и при этом слова тебе нельзя сказать.

Сашок сидел, втянув в себя губы, не мигая уставившись на мать. Водка в бутылке кончилась. Вдруг мать встрепенулась.

- А что? Гулять так гулять! — Схватила со стола пустую бутылку и убежала на кухню. Скоро она вернулась с полной бутылкой. — Нам, женщинам, достаточно, а вам можно. Ну, выпейте.

И братья выпили… воду.

- Ну и мама! — сказал Иван обиженно.

А Сашок опять психанул:

- Азиатские шуточки! Вот… вот ты меня перевоспитаешь! — кричал он, показывая матери кукиш.

Обильными слезами залилась братова жена. Ей давали воды, зубы стучали о стакан, и слезы лились еще сильней. Иван был потрясен. Юное существо, меньше всех в чем-либо повинное, оказалось самым несчастным.

Около двенадцати ночи, оставшись за столом один на один с теткой, Иван сказал:

- Несколько часов пробыл дома — и абсолютно все всплыло. Ты понятия не имеешь, до чего вы здорово обнажились. Как в театре.

На другой день, в воскресенье, он объявил после завтрака, что уезжает от них. О, что поднялось. Мать и тетка чуть ли не ногами топали. Так загоняют во двор щенка, по неразумию выскочившего на улицу.

- Дождались! Думали, младший брат умнее старшего. Он еще хуже. Когда нам будет покой?

Опять заплакала Таня. Дрожа от негодования, Иван выскочил на балкон — длинный общий балкон третьего этажа, их старого дома; повисший над внутренним двором. Выскочил и попал в объятия друга детства Славика Суворова. Сели на перила. Сначала Иван не услышал, о чем говорил Славик. Только улыбки вокруг видел. Балкон был людным местом, и все улыбались — друзья детства встретились.

- А чего мы здесь сидим? Пойдем по городу пройдемся, — сказал Славик, и Иван покорно пошел за ним.

За время его службы в городе немало изменилось. Ивану хотелось только идти и смотреть, Славик же считал своим долгом как следует угостить товарища и через каждые два квартала увлекал в разные питейные заведения.

- Гриб, я тебе так рад! Все разъехались. Ты не обижайся, что мне служба не досталась. Мать сердечница, а я одна у мамы дочка, — говорил Славик.

Иван присмотрелся к нему. Славик тоже изменился. Раньше он был полноватый, медлительный, пышноволосый и красногубый, теперь казался решительным, фигура у него стала как бы суше, черты лица проступили резче.

В Первомайском парке, уже порядочно под хмельком, они присели на лавочку и Иван сказал Славику, что хочет завербоваться куда-нибудь. И вдруг Славик набросился на него почти с такой же яростью, как мать и тетка.

- А ты знаешь, кто вербуется?.. Те, кому деваться некуда. Бездомные!

Но Славик был вовсе не против Севера или Дальнего Востока, Ивану он уже рассказал, что работает на цинко-белильном заводишке, обжигает в печах цинк. Работа и пыльная, и тяжелая, однако заработная. Так вот, Славик устроит Ивана к себе, осень и зиму они вместе будут обжигать цинк, скопят деньжонок, весной уволятся и поедут на Камчатку, в рыбаки. Едут люди на окраины для чего? Чтобы хорошо заработать. На Камчатке можно заработать.

Славик радостно хохотал.

- Ты понял?

- А ты не подведешь? Славик, а ты меня не подведешь? — допытывался тоже радостный Иван.

- Как можно! — важничал Славик. — Чья идея? Нет, я просто не имею права…

- Ну, тогда всё, — обнимал его Грибов. — Каким же ты, Славик, молодцом сделался. Я думал, на гражданке буду самый сильный. А ты не служил и без хлопот еще лучше вырос.

Через несколько дней Иван обжигал в печах цинк. Одна тетка была недовольна.

- Ты был фрезеровщиком, точная работа, ответственность, И завод большой, известный. А теперь ты какой-то кочегар. Знаю я бывшие артели. Коллектива никакого. Только о том и заботятся, чтобы побольше денег урвать.

Мать одобрила.

- Пусть зарабатывает. Ему надо красиво одеваться, тогда девчата будут любить.

— Мне деньги нужны, чтобы от вас сбежать. Весной уж вы меня не удержите, — сказал Иван.

Он и правда уже мечтал о плаваниях и нешуточной морской работе. Да, только в моряки, в рыбаки! В воздухе побывал, сорок два прыжка — не шуточки. Теперь море. Если понравится, выучится на капитана.

Однако постепенно выяснилось, что внутренне Славик мало изменился. Приезд Грибова вдохновил его. А потом одолели сомнения. «Зарабатываем мы и здесь неплохо… А морская болезнь?.. А если за борт перевернешься?.. Да и возьмут ли нас?» В детстве Славику, чтобы решиться, к примеру, речку переплыть, надо было дождаться, когда все из их компании через нее начнут плавать.

- И сейчас тебе надо, чтобы половина города снялась в рыбаки на Камчатку, тогда, и ты решишься, — говорил Иван.

Зимой Славик женился. У него, оказывается, была невеста. Эта невеста училась в районном городишке, в школе фельдшериц. В январе она приехала на каникулы. До последнего момента Славик не знал, жениться ему или нет. И решился.

- Значит, ни на кого нельзя полагаться, — сказал Иван.

Славик чуть не плакал.

- А что делать? Ну скажи, что делать?.. Двадцать один год, а с бабами не спал.

Впрочем, скоро и Иван затрепыхался на том же крючке.

Как-то на танцах во дворце Энергетиков он увидел девицу лет двадцати, стройную, черноглазую, которую можно было бы назвать красивой, если бы не была она сильно, явно во вред себе, накрашена. Девица глядела так мрачно, что к ней никто не подходил. Он подошел.

- Слушайте, ведь этого не может быть, чтобы такой красивой было так плохо.

Девица глянула и отвернулась.

- Плохо.

- А эта громкая музыка, яркий свет, блестящие полы, кавалеры — от этого голова не кружится?

Не внешне, но где-то про себя девица улыбнулась.

- Фи…

- Ясно. Здесь никого нет. Приходится без любви пропадать.

Она удивилась, сделала холодные глаза и вдруг рассмеялась.

- Но любовь бывает разная, — все больше веселея, сказала она.

- Для тех, кто понимает, любовь всегда одна и та же, — ляпнул он.

- Ишь ты…

Станцевали. В антракте он потащил ее в буфет. И был щедр — шампанское, шоколад, пирожные… Девицу это тронуло.

- Мальчик, ты так стараешься… Ты хочешь меня узнать? — И пообещала: — Ты меня узнаешь.

Он узнал ее в тот же вечер. Проснувшись на другой день под незнакомым потолком, в незнакомой постели, рядом с тихо посапывающим длинноволосым существом, он почувствовал, что ему надо вспомнить и заново обдумать всю свою жизнь. Но и Белла — так ее звали — скоро проснулась. И тоже что-то почувствовала, грубо толкнула: «О чем ты думаешь? О чем ты можешь думать?..»

Беллу меньше всего интересовало, о чем он думает, чего хочет? Ей это было ни к чему, она фыркала: «Мечтатель… философ… Я выбью из твоей башки эту дурь». Она жила с матерью в центре города, в хорошо обставленной двухкомнатной квартире. Мать, начальник почтового вагона, постоянно ездила. Предоставленная сама себе Белла жила как ей вздумается. «Мне скучно!» — было ее любимым припевом. Рестораны, танцы, качели, карусели, скачки, словом, всяческая свистопляска, были ей необходимы, чтобы ощущать биение жизни. За какой-нибудь месяц те несколько сотен, которые Грибов скопил, чтобы ехать на Камчатку, улетели бог знает куда и как. А потом Белла сказала:

- Я вижу, ты любишь меня. Так вот, или давай поженимся, или между нами все кончено.

Он ее к тому времени уж ненавидел. Белла воображала себя сверхценным товаром. «Котик, я тебе ни в чем не отказываю». То есть она — все для него. Но если она спит с ним сколько угодно, разве это все?.. Ему даже смешно стало.

- А ты уверена, что я тот, после кого — случись со мной что-нибудь — тебе другого любить не захочется?

Белла, хоть ее оценки и самооценки чаще всего были смехотворными, иногда умела понимать быстро. Она рассвирепела:

- Дурак! Идиот! В первый раз такого вижу.

- Вот теперь все как положено, — сказал он.

Здесь уж Белла и ударить его попыталась.

- Этого еще не хватало, — сказал он и ушел, уверенный, навсегда.

Он было заболел. Потом разозлился. И стал готовиться к приемным экзаменам, летом поступил в машиностроительный институт, на вечернее отделение. Однако ходил на занятия недолго. Знание, которое предстояло освоить, было огромно. Чтобы сделаться хорошим технологом, он должен был отказаться от всего, в том числе отгородиться от матери, брата, невестки, тетки. Только работа и занятия. И все ради того, чтоб и потом, окончив институт, работать, работать и работать. Он видел, как работает заводское начальство. Приходят к семи утра, уходят в восемь вечера. Во время работы они читают газеты, балагурят, выпивают, но двенадцатичасовое бдение обязательно, таков порядок. Грибов решил, что нет, у него еще есть время.

И… началась погоня за любовью. Какие-то компании, случайные друзья, случайные подруги. Сильный, добродушный, совестливый, он многим нравился. «Ваня, давай поженимся!» — не одна ему это предлагала.

Через какое-то время вновь встретил Беллу. Неожиданно обрадовались друг другу. Все началось сначала. Белла не изменилась, но, твердо решив женить его на себе, стала гораздо сдержанней. Она познакомилась с его матерью и теткой, сумела им понравиться. Тогда окончательно ушла от Сашки Таня. Мать и тетка, решившие во что бы то ни стало сохранить семью, теперь надеялись на Ивана и требовали, чтобы он женился на Белле. Собственно, Сашок и был причиной всего. Если б не Иван, в доме бог знает что творилось. Чтобы удержать старшего от окончательного падения, нужен был младший, а чтобы удержать в доме младшего, требовалось его женить.

Они даже на такое решились. Как-то тетка позвала Ивана прогуляться и c торжественным видом рассказала: отец любил не мать, а совсем другую. И та, другая, тоже любила отца. Но получилась между любящими ссора. И та, другая, чтобы насолить отцу, вышла замуж. А отец в отместку женился на матери. Плохая вначале у отца с матерью жизнь была. Уже потом, когда Сашок и Иван родились, отец стал к матери лучше относиться. Ту, другую, он до конца жизни любил, и та его любила, на похороны приходила и очень плакала.

- Я всегда это чувствовал! — вскричал Иван.

А тетка продолжала:

- Так и у тебя получится. Ведь Беллу ты любишь. Да все хочешь отделаться. Воображаешь, что такой уж удалой, лучше найдешь. Не найдешь, Ванечка! И пожалеешь…

Нехорошо стало Ивану. Его порядочнейшая тетка, комсомолка тридцатых годов, потом фронтовичка, в войну потерявшая все — мужа, сына, квартиру; его тетка, за свою жизнь ни разу не опоздавшая на работу, ни одного дня не валявшаяся в постели по больничному листу, — бралась устроить счастье ленивой, вечно скучающей, никогда не знавшей настоящего горя Беллы. «Теть Надь! Теть Кать!!.» — порхала вокруг матери и тетки Белла. У нее и поза выработалась: руки на уровне живота, кисти безвольно вниз — лапки опущенные… Одно у нее горе и было, что подруги давно повыходили замуж, а она нет.

И ничего другого, кроме как сбежать от них, он не придумал.

V

На следующий день начался курс молодого шахтера с главным предметом — техникой безопасности. Преподавала некрасивая старая женщина. Сначала, она бубнила — по книжке. Группа, человек десять, совсем не слушала. Покончив с параграфами и разделами, преподавательница и начинала, собственно, преподавать — запугивать. Она знала множество историй, случавшихся в разные времена на шахтах России, Германии, Англии…

- Причина большинства нес частных случаев в том, что не соблюдались правила техники безопасности. Например, пренебрегали самоспасателем. А ведь с его помощью во время пожара дышать можно, когда в воздухе остается всего семнадцать процентов кислорода.

- А если шестнадцать? — мгновенно следовал вопрос одного из очнувшихся от дремы учеников.

- Тогда всё…

-Что всё?

- Смерть! — Преподавательница поджимала губы, закатывала глаза, на лице ее все останавливалось, и особенно наглядной делалась старость — морщины, дряблая кожа. На голове волосы шевелились — это правда была сама смерть… А преподавательница торжествовала: — Да! И никаких докторов, никаких сказок насчет воды живой и мертвой. Стукнет — никто не поможет. И даже руку, ногу, всего мизинец потерять, ох как тяжело…

На третий день им показали шахту. Привели на быткомбинат. В одной раздевалке разделись. Мимо душевых кабин прошли в другую раздевалку, наполненную сухим горячим воздухом, и оделись в уже ношенные брезентовые штаны и куртки.

Шахта поразила Ивана. Но не запах и ветер подземелья. Не сочащаяся повсюду вода. Даже не чернота вечной ночи, которую с трудом рассеивал свет шахтерских лампочек. Хотя, конечно, и это все было поразительно… Поразила теснота узких проходов, где, ломая дерево, уродуя железо, пучилась порода. Он сразу понял, как тяжел труд шахтера, какое надо упорство, чтобы долбать в твердокаменных породах все эти штреки, штольни, бремсберги, печи. Конечно же, это самый тяжелый труд на свете! Паника овладела им: «Я не смогу. Я просто не смогу!».

Когда поднялись на-гора, и смыли под душем угольную пыль, и стали переодеваться в свое, Иван глядел вокруг во все глаза. В огромной раздевалке была масса голого народа. Выделялось несколько могучих фигур, много было крепких, дюжих, средних, были и маленькие, но по всей видимости выносливые, были, наконец, костлявые, раз навсегда отравленные никотином. Иван мог сравнить себя с другими. Он по всем статьям был крепче многих. «Но все равно я не выдержу, сбегу…»

На следующий день побывали уже в забое. Это было круто уходящее вниз пространство. Каменный потолок подпирали двухметровые деревянные стойки. Надо было хвататься за эти стойки (крепления), потому что несло как с горы.

Сначала забой показался безлюдным. Трещала крепь, осыпался под ногами уголь. Потом увидели человека, поливавшего из шланга вокруг себя. Дальше вниз горела яркая лампа, укрепленная на каком-то механизме. Еще ниже двое пилили столб.

- А ну, бабка, давай их сюда. Пусть хоть полсмены отработают, — резким, грубым голосом крикнул один из пиливших.

- Нельзя. Не положено, — отвечала преподавательница.

- А чего тогда лазите?

- Вас не спросили…

Вдруг со страшным скрежетом включился механизм, быстро окутавшись угольной пылью, в которой померк свет лампы. Подземное чудо молотило, рушило и потихоньку подтягивалось вверх. За работой резцов, цепей и шестеренок следил человек, на суровом твердокаменном лице которого лишь мерцали белки глаз. Механизм смолк так же внезапно, как и включился. На лице механика показались белые зубы.

- Эта адская машина называется — комбайн! Работаешь на нем, а в рожу тебе все равно как из паровозной трубы дует, — сказал он весело.

- Ну, ребята, берись! Помогите нам, — просил-настаивал тот, с резким голосом.

- Не положено. Кто отвечать будет? — сказала преподавательница и повела группу прочь.

- Ну и порядки. Шахту им показывать надо… Мы когда-то все десять дней ишачили. Работай и поймешь, — неслось им вслед.

В доброжелательных и недоброжелательных недостатка не было.

Один шахтер рассказывал:

- Я сначала попал в крепильщики, в пару с одним узбеком. И вот он меня так гонял, что я света белого невзвидел. Ночь наступила. Придешь с работы и сразу спать. А подымался с криком. Через месяц начал втягиваться, во время работы другой раз в сторону посмотришь, после работы с женой в кино сходишь…

Другой советовал:

- Оно и не каждый организм шахту способен выдержать. Если вначале потеряешь три-пять килограмм весу — это ничего. А если семь-десять — беги…

Были и вроде шахтера из забоя.

- Работай и поймешь. А чего? Стукнешься пару раз — шарики закрутятся. Себя каждому жалко…

И ходила группа за своей руководительницей понуро. Разве дело в технике безопасности, когда и хорошие, и плохие пугают? И просили:

- У нас ножки болят. Надо бы отдохнуть.

Не хотелось быть новичками! И пока не могли себя попробовать, старались держаться подальше от опытных, как плохих, так и хороших. Устраивались где-нибудь в темном штреке, вспоминали, кто кем был. Воспоминания помогали верить в будущее: раз что-то в прошлом получалось, значит, и в будущем получится.

Однажды набрел на них большой хромающий человек. Его лампочка, укрепленная на каске, горела необычайно ярко. Он ослепил группу.

- Почему сидите? Шахту показывать надо! — грубо, грозно сказал человек.

- Они разве не люди? Они устали! — сразу как-то отчаянно закричала преподавательница.

- А я вам говорю: идите! Чтобы в первые же дни травм не получилось. Они у вас ничего не знают. Спрошу любого, как устраивается аварийный выход, ни один не знает.

- Знает! — крикнула преподавательница.

- Не знает! — крикнул человек и пошел дальше, огромный, хромающий. Это был начальник шахты. Метров через пятьдесят он остановился: — Идите!

Уже вся группа поднялась и в смущении ожидала, а преподавательница никак не могла успокоиться, кричала вслед удаляющейся фигуре о том, что не ее это дело водить группы по шахте, что учебный пункт плохо оборудован, нет чертежей, нет макетов…

Грибова поразил начальник шахты. «Вот это человек! Тогда ночью какой был вежливый. И вдруг медведь. Прав он был тогда, прав и теперь! Все-таки главное в человеке — ум. Если есть ум, он из себя что угодно сделает».

VI

Каждый день он узнавал много нового.

В общежитии ходить из комнаты в комнату без стука и без дела считалось нормальным. Часто заглядывали и спрашивали Мишку Сечкина — человека, который был в отпуске. Как-то пришел паровозный машинист. Обычный вопрос:

— Ну как, нравится Север?.. — И горячее одобрение: — Мне тоже не нравится! Вот уссурийская тайга или Южный Сахалин — это, должен тебе сказать, чудо. Богатейшая природа! В уссурийской тайге упал с высочайшего кедра и до сих пор жив. Понимаешь, внизу папоротник, кусты разные, травы — как в пуховую постель провалился… А Южный Сахалин! Там, наоборот, лес светлый. И опять красотища несказанная. Сосны мачтовые, под ними травка коротенькая, и сквозь рыжие стволы видны сопки, море. Ужасная красотища! Южный Сахалин даже лучше уссурийской тайги. Не теряй времени и поезжай сначала в уссурийскую тайгу, а затем на Южный Сахалин.

«А что, — сказал себе Иван, — ведь здорово было бы: после Севера в уссурийскую тайгу, а потом на Южный Сахалин. Так и сделаю. Заработаю денег и месяца через четыре махну дальше. К следующему лету вернусь домой. Свет посмотрел, не пропал. И довольно с меня глупостей — поступаю учиться».

После снегопада наступило тепло. Ветер мгновенно все высушил, и скоро можно было видеть, как за бегущими по тундре автобусами и грузовиками тянутся тучи бурой пыли. Тундра еще оставалась голой, но в ней ожило множество комаров и мух. Мухи были разных сортов, большие и маленькие, серые и цветные. Особенно надоедали серые мушки, способные до бесконечности пикировать именно на лицо человека. А здешний комар, крупный, черный, голодный, жалил, кажется, еще прежде, чем успевал сесть на свою жертву. Страха он не имел: бей, дави, нас тучи! Словом, нечисть, настоящая нечисть…

В поселке старых и малых тянуло на улицу. Став в круг, всюду играли в волейбол. По коротенькой бетонированной улице Горняков круглые сутки носились мотоциклисты.

В воскресенье Иван пошел за поселок на футбольное поле. Желающих поиграть собралось человек двадцать. На вязком, плохо расчищенном поле из-под торфа брызгала вода. В самом начале игры Ивану удалось забить два гола. Однако партнеры попались ему бестолковые, голы с противоположной стороны посыпались один за другим. Играли недолго, так как многие, выдохшись, потихоньку исчезали с поля, а заменявшие их болельщики старались попасть в команду побеждавших, чем окончательно испортили игру.

Когда Иван уходил, его остановил парень лет тридцати, высокий, отлично сложенный, но с некрасивым, смешным лицом злодея из кукольного спектакля. Этот парень у соперников был организатором и единственным из сборища, похожим на футболиста.

- Слушай, если погода не испортится, то в следующую субботу можно будет сыграть с восемнадцатой. Сегодня никого не было, а вообще команду наберем. В среду потренируемся. Я найду тебя.

После игры Иван было пошел в тундру. Там над кустами стояло темное комариное марево. Тогда он решил обойти поселок вокруг. В его представлении он делился на две части — старый Шанхай с разваливающимися, бог знает из чего сделанными домишками и новый поселок с двухэтажными домами из кирпича и шлакоблоков. Двинувшись вокруг поселка, он открыл третью часть, про себя назвав ее семейной. Сборные деревянные домики спускались по пологому склону к ручью. Здесь было гораздо больше порядка и чистоты, чем в центре. Владения четко разграничивались сараями, поленницами, виднелись грядки чего-то посеянного. Здесь было много детей. Они играли на узких, в две доски, тротуарах, на сухих пригорках, на камнях у ручья. И неожиданно сделалось стыдно. Он все ходит, смотрит и никак не решит, глупость это или не глупость искать себе добра в суровых бесплодных краях. Но вот дети. Для детей этот мир единственный, другого они не знают. И они вполне счастливы.

В хорошем настроении вернулся он в общежитие, сел за стол, решив записать все свои впечатления от Севера. И вдруг вошел о чемоданом, в дорогом коричневом костюме, упитанный, золотозубый…

- Михаил Сечкин, взрывных дел мастер!..

- А… А я здесь почти неделю живу.

Поставив чемодан посреди комнаты, не раздевшись, не разувшись, даже широко распахнутую дверь не закрыв за собой, Миша Сечкин сел на диван, закурил. Минуты три он курил, потом ушел, вернулся, на этот раз закрыв за собой дверь, снова курил. Наконец, так и не переодевшись с дороги, даже не отставив чемодан с середины комнаты, предложил:

- Чего сидишь? Пойдем погуляем.

Иван поднялся. С Мишей Сечкиным ему предстояло жить. Прошлись по улице Горняков. Миша раскланивался направо и налево. Повстречалась компания девчат. Миша показал на одну.

- Вон на той я чуть было не женился.

Иван изобразил понимание.

- Перегорело?

Миша кивнул. Дошли до магазина.

- Возьмем бутылочку? По случаю знакомства, — сказал Миша.

- Давай, — сказал Иван.

Взяли бутылку водки, ветчины и свежих парниковых огурцов, вернулись в комнату. Налив себе и Ивану по полстакана, Миша сказал:

- Сядь от меня подальше, могу пыхнуть… — И «пыхнул». Водка не шла в его внутренности. Выпитое вдруг вырвалось назад через рот и нос. Если б солнце освещало пространство, в которое «пыхнул» Миша, там бы наверняка встала радуга. Иван расхохотался, стул под ним поехал и развалился. Бросившись на диван, Иван еще долго не мог остановиться. Миша нисколько не обиделся.

- Так-то, брат… Довели. А можно по-другому? ЧТО ПО-ДРУГОМУ? По ДРУГОМУ СТАКАНУ? ТОГДА ЛУЧШЕ СКАЗАТЬ: ПО ВТОРОМУ. — О. Л.- Он налил себе еще полстакана и, сделавшись очень серьезным, долго тянул. — Проскочила! В отпуск едешь, отдохнуть надеешься. Из отпуска возвращаешься, отдых еще больше требуется. Дома родных, знакомых… И с каждым выпей. Кожа от костей отстает. Били тебя когда-нибудь палками под забором?.. Вот так себя чувствую. Но теперь у меня уже пойдет нормально. — Действительно, больше он не «пыхал». Бутылка скоро опустела. — Меня что-то не взяло. А тебя? — сказал Миша.

- Меня тоже.

И они снова оказались на Горняков и пошли по направлению к магазину, так как, впрочем, других направлений здесь и не было. Водка уже давала о себе знать. И все-таки они купили еще одну бутылку и вернулись в общежитие. Двадцать третья вдруг наполнилась гостями. На диване сидел с гитарой Вася. Мише что-то в гостях не нравилось. Один, держа в руке стакан, все спрашивал:

- А за что, за что, Миша, выпьем?

- За то, чтобы каждому барану выдали новые ворота. Баран и ворота… баран и ворота… Сколько баранов, столько и ворот, — отвечал Миша.

Особенно не нравился ему Вася.

- Сбацай «Ляну» с душой. Не можешь?.. У, насквозь тебя вижу.

Приходила вахтерша и просила не шуметь. Потом пришла комендантша:

- А, Михаил Иванович прибыли. До чего же рада! Вы как будто не совсем пропились? Так на восемнадцатой ресторан открыт. Ну-ка, выметайтесь! Куда хотите, а у меня чтоб тишина была.

И, конечно, пошли на восемнадцатую, в ресторан. Кончилось фантастически. Было около трех часов нового дня. Усталое солнце освещало двадцать третью комнату, лучи его доходили до дверей. Иван и Миша сидели за столом друг против друга, боком к солнцу, и объяснялись. А я вот такой!.. А люблю это и это!.. А ненавижу то и то!.. — утверждал один. Я тоже люблю… Я тоже ненавижу… — перебивал другой. И вдруг в самый разгар излияний Миша исчез. Иван онемел, ему сделалось очень страшно. Но каким-то образом догадался глянуть под стол. Обняв ножку стола, взрывных дел мастер Михаил Сечкин спал.

VII

Пробудившись на другой день, увидев продолжающего спать на полу Сечкина, Иван мигом все вспомнил и бросился к своей одежде. В карманах осталось около рубля мелочи. А ведь ему еще предстояла неделя занятий, и только после этой недели, отработав три дня в шахте, он мог выписать аванс. Рассчитывать особенно нечего было: полбуханки хлеба в день да кипяток. «С таким соседом я здесь недолго протяну», — решил Иван.

К счастью, Миша Сечкин редко бывал дома. Это был какой- то уличный, не знающий куда себя деть человек. Он напрашивался катать младенцев в колясках, устанавливал порядок в очередях за свежими огурцами, пожилым женщинам носил сумки с продуктами, с шумом, гиком, комически притопывая, мог прогнать севшую гадить на дорогу собаку. «Ну и чертяка же ты, Мишка!» — это ему был лучший комплимент. Видел он в жизни много, но вспоминать любил одно детство.

- А я был партизаном! Был. Есть доказательство вещественное. Кабель немецкий четырехжильный. Мать на нем до сих пор белье развешивает. А топора нет. Был и топор с расплавленным носом, которым я этот кабель рубил. Я его как дал с одной стороны — пламя, треск, дым! Ничего… Постоял, сопли вытер, все равно, думаю, отрублю. Подбегаю с другой стороны, морду отвернул — шарах! Уже ни огня, ни дыма. Обесточил я его, значит. Намотал на руку по самое плечо, прибегаю домой: «Мама, на!..» Мать глянула — и в обморок.

В детстве он своих ровесников всех подряд колотил.

- Заглавный шпан! Были дела… У Васи Золотаря бочка нагружалась через верхний люк, а выгружалась через нижний. Я веревку к нижнему люку привяжу и, где мне надо, дергаю. Оно вываливается. Бочка едет себе: кляче легко, хвостом машет. Так я развлекался.

Приближался день, когда Иван должен был начать работать в шахте.

Но перед тем была игра в футбол. Сначала тренировались в среду, потом играли с командой соседней шахты в воскресенье. Иван знал, что играть ему нельзя — он был не в форме. К тому же сидел на хлебе с кипятком. Силы стоило поберечь для шахты. На тренировку он пошел вроде бы лишь посмотреть, кто такие настоящие футболисты поселка. Когда разделись и начали играть, он увлекся. А после тренировочной игры капитан Володя, тот самый, с фигурой атлета и лицом кукольного злодея, еще предложил:

— Когда у вас курс кончается?

— В пятницу.

— Если хочешь, оформляйся в мою бригаду. В отделе кадров скажешь — к Володе Девятаю, на третий участок. Я их предупрежу, они о тебе будут знать.

Володя Девятай, чувствовалось, известный и очень уважаемый человек в поселке. И, похоже, он собирался взять Грибова под свою опеку. Как же отказаться от игры? Надо играть, а там что будет, то и будет.

Смотреть игру собралось невероятное количество народа. Перед игрой договорились, что таймы будут по тридцать минут, Начали судорожно. Больше друг другу по ногам попадали, чем по мячу. Ивану плечи и ноги соперников казались железными. Не игра, а состязание на боль: кто лучше терпит боль, тот и выиграет, Лишь во втором тайме, когда большинство выдохлось, появилась возможность что-то организовывать, строить. Семнадцатая выиграла со счетом 5:1. Публика ликовала, не замечая, как едят ее комары. Иван забил два гола и стал известен всему поселку.

Таким образом, на работу Иван вышел переутомленный, с руками и ногами, к которым больно было прикоснуться.

Сам бригадир вел Ивана на рабочее место.

Спускались на трамвайчике под землю. Иван пытался кое-что узнать:

- Говорят, вы самая лучшая бригада.

Володя Девятай на это довольно горько хмыкнул и стал говорить о горном давлении, о горных машинах, о своей бригаде.

— Темп необходим. Если есть хороший темп, лишней работы не сделаешь. Допустим, потеряли мы сутки. После суточного простоя бригада цикл не возьмет ни за что. Та кровля, которая сутки простояла, уже ненадежная, надо ее осмотреть, стоек добавить. И механизмы после простоя любят ломаться. Когда они в работе, смазку добавляешь и все идет как по маслу. А застынет, уже надо капитально чистить, смазывать. Словом, работы много, а угля нет. Злоба появляется. Слова нужны, чтобы друг друга понимать.

— Так первые вы или не первые?

— Да какое это имеет значение? Бывали и первыми. Пласт пойдет хороший, транспорт подают во время, инструментом, запчастями снабжают — вот мы и конные.

Бригадир привел в круто опускающееся пространство, закрепленное деревянными стойками. Там полулежали трое.

— Где Маленький?

— Маленький! На манеж, — крикнул один из троих.

Появился четвертый, в самом деле маленький и бравый, роба на нем висела клочьями, и, по-видимому, как раз так ему больше всего нравилось.

— Витя! Это — Ваня. В шахтах он не работал. Идите выгружать верхнюю нишу.

Упираясь руками и ногами в стойки крепи, Иван на четвереньках пополз за Витей Маленьким. А все-таки действие началось!

— Привяжи его за веревочку и дергай! — еще крикнули им вслед.

Поднялись метров на сто и уперлись в развороченную. угольную стену. Сильно пахло взрывом. Поговорили немного о футболе. Иван прислушался, присмотрелся…

— Витя, а ведь ты с Дона или с Кубани.

— Точно! Из Степной.

Витя принес две лопаты и кирку.

— Не люблю разгружать ниши. Особенно верхнюю. Ну, Ваня, начали. Зови меня Маленьким, как все. И особенно не старайся. У тебя и так все болит, я знаю.

Внизу включили комбайн. Работа началась.

Первое, что почувствовал Иван, начав работать, была острая зависть к Вите Маленькому. То полулежа, то стоя на коленях, Витя ловко, полновесно бросал уголь на поблескивающий отполированный углем металлический желоб. У Ивана ничего не получалось. Мешали собственные ноги, скоро задрожали от напряжения шея, поясница. Лопата в его руках то едва царапала уголь, то вонзалась слишком глубоко. Беспомощно оглядывался Иван на партнера, стараясь подсмотреть что-то спасительное, разгадать секрет его ловкости… И видел лишь мокрый курносый профиль, косой чубчик из-под каски, голую тонкую шею и… далеко ему было до Вити Маленького.

Время от времени комбайн внизу выключался, оттуда неслось:

— Маленький! Ты слышишь меня?

— Слышу, — бодро отзывался Витя.

— Живой ты там?

— Живой!

Через час ли, через два Ивана начала одолевать истома. Плохо было в любом положении. Непрерывно хотелось пить. И он пил понемногу, благо, когда выдали фляжку, не забыл наполнить ее водой. Начал уставать и Витя Маленький. Когда внизу раздалось очередное: «Маленький, ты слышишь меня?» — Витя обозлился:

— Слышу, слышу! Ну тебя на… Живой я пока, живой.

Внизу этого ждали, торжествующе захохотали. Развеселился и Витя.

— Порода ты пустопорожняя!.. Чтоб тебе на голову скользняк двухтонный выпал…

— А еще?

— Рожа угольная.

— Еще!

— Пока хватит. У меня человек непривычный, что он подумает!

— Бугор! — не унимался машинист комбайна.

— А? — послышалось издалека.

— На! Проверка слуха.

— А-а-а! — дико заорали где-то.

— А-а-а! — над ухом завопил Витя Маленький.

— А-а-а… а-а-а… — отозвались в разных концах забоя. Дирижер, вполне насладившись, включил комбайн.

Подошло время двадцатиминутного перерыва. Витя предложил Ивану газетный сверток:

— Будешь? Я совсем не хочу.

Он даже развернул сверток перед Иваном. Там были вареные яйца, колбаса, кусочки сала, соленый огурец и хлеб. Несколько часов тому назад Иван, кажется, и теленка бы съел. Теперь его знобило, хотелось пить, и не хотелось есть. В голове стучало одно: как выдержать до конца смены? Все же он немного поел, а потом растянулся на спине, слушая, как шумит в нем кровь. В каждом сосудике, в каждой жилке она громко, возмущенно билась, Всего себя от кончиков пальцев до корней волос он слышал.

После перерыва руки начала сводить судорога. От повторения одних и тех же усилий мускулы затвердевали, их сводило в ком, и надо было разбить, растянуть этот ком. Пот лил с него ручьями. Но когда он останавливался, уже через минуту трясло от холода. А Витя Маленький после перерыва был легок и весел, все время что-то рассказывал, вдруг убежал кому-то помогать. Иван без него еле шевелился.

Вернувшись, Витя спросил:

- Бугор беспокоится, как себя чувствуешь?

- Скоро «Варяга» или про кочегара запою.

Витю это очень рассмешило, он опять убежал и вернулся с бушлатом.

— Ложись. У меня настроение. Сам добью.

Бог знает, как кончилась эта смена, как добрался он до общежития, до кровати.

VIII

И был день второй, и третий, и четвертый… Кроме лопаты, пришлось ему действовать и пилой, и кувалдой, и ломиком. И каждый раз сил оставалось только до кровати добраться.

После первых трех смен он беспробудно спал. После четвертой заснуть не мог. Лежал, зевал, потягивался. Он пытался заставить себя не делать этого, но зевки, вздохи, потягивания получались сами собой. «Помираю, что ли?» — думал он. Было ощущение полного поражения. Он — не герой. В конце концов, он сбежал из дому по той причине, что считал себя более совершенным, достойным лучшей участи, чем они все там. Но это не так.

С недоумением глядел Грибов в потолок. Вспоминались те, кого так или иначе пришлось ему обидеть. Зачем он это делал? Ни ум, ни красота, ни беды в прошлом не могут сделать одно существо более правым, чем другое. А главное, силы наши так невелики, жизнь так хрупка, что в любую минуту мы можем оказаться не в состоянии сказать хоть что-то в пользу своей правоты… Никто не может быть прав, а только всегда, бесконечно виноват.

Грибов понимал, что дошел до края. В армии перед прыжками у него тоже появились мысли о хрупкости жизни. Но тогда он умел рассердиться, сказать себе: «Иначе ведь нельзя», — и, уже ничего не видя перед собой, делал шаг в бездну, через мгновение подбрасывало, над ним раскрывался парашют, начинался полет к земле. И сама земля, и жизнь на ней казались великим чудом, и приземлившись, Грибов начинал безудержно говорить, и вокруг упавшие на землю товарищи говорили, говорили… И теперь он пытался рассердиться, может быть, сделать что-нибудь отчаянное. Тряс головой, шевелил плечами, говорил: «Да что это я!» — и ничего не мог. Как просто! Физиология… Есть силы — ты способен и сердиться, и любить, нет сил — всего жалко. И кажется, жалость — наше последнее чувство.

На другой день, в пятницу, он не пошел на работу. Пил чай, спал. Около четырех дня его разбудили Володя Девятай и Витя Маленький. Они стояли над ним и улыбались.

- Запел-таки «Варяга». Садись к столу, лечить будем.

Они принесли с собой завернутую в полотенца кастрюльку с горячим мясным бульоном и кулек с черными сухарями. И только Володя снял крышку о кастрюльки, как Ивану захотелось этого бульона, и с черными сухарями обязательно.

- Спина!.. Спина, понимаете, подвела. Не приходилось мне, чтобы всю смену не разгибаться, — глядя на их доброту, начал оправдываться Иван.

- Рубай! Потом поговорим, — сказал бригадир.

Иван начал есть, а они молча сидели и ждали.

— Там на дне мясо есть.

Мясо — тонкие ломтики говядины — Иван попробовал, но мяса ему не захотелось.

Потом Иван засмеялся:

-Честное слово, не ожидал.

Они тоже засмеялись.

— Смотрим — нету! Ну, говорю, Маленький, погубил ты человека. После работы пойдем подымать…

— Ребята, а может, я за бутылкой мотнусь? — встрепенулся Витя Маленький.

— Незачем, — сказал Володя.

Оба они были такие, что спрашивать приходилось Ивану. Володя рассказал, что родом он из Якутии и якут по матери, русский по отцу. («Вот почему у него лицо такое!») Лет ему не тридцать, а тридцать семь. («Ну и молодец!») В молодости промышлял охотой — белковал, рыбалил. Сюда потянулся за нынешний своей женой — тогда она ему женой не была. Здесь уже двенадцать лет, трое короедов растут. Бригадиром он быть не хочет, потому что бригадир он плохой. («Самый лучший!» — вставил Витя Маленький.) Бригадиры комплексных бригад физически лишь в аварийных случаях работают. А он так не может, он физически работает наравне со всеми. («Больше любого», — вставил Витя Маленький.) Да еще частенько за машиниста рубит комбайном уголь. А рубить комбайном категорически запретили врачи (двенадцать лет в шахте), легкие уже порядочно забиты пылью. А в общем, он еще чувствует себя неплохо, хотя и думает о том, что со временем придется уезжать.

- А вот что самое первое пришло вам в голову, когда приехали сюда? — спросил Иван.

Оба дружно рассмеялись.

- Что надо рвать отсюда подальше. Это у всех так.

Витя Маленький, лихой в лаве, ерзал на стуле. Ну из Степного он!.. Ну, работал в колхозе прицепщиком, потом на маслозаводе на сепараторе… Перед демобилизацией приехал в часть вербовщик, Витя и клюнул на его рассказы. Здесь Матрену встретил, тоже приключений искать приехала. («Не Матрена, а Катя. Сто килограмм живого веса!» — поправил Володя.) Короед растет. А чего? Пусть растет. Мы работать будем, а он пусть растет. Потом мы подохнем, а он жить останется. А как же?..

Вите не сиделось.

— Ну что, я побежал?.. Вы оба надоедать мне начинаете.

Иван опять заговорил, что если б высота лавы была не метровая, а двухметровая, тогда бы не пришлось гнуться, а руки-ноги у него крепкие.

— Ничего не понимаешь! — воскликнули Володя и Витя. — Метровый пласт берется лучше всякого другого. При метровой толщине пласта как раз удобно применять всякую механизацию. Особенно крепление и посадка лавы. Это же игра по сравнению с мощными пластами. А с двухметровым пластом как раз много тяжелейшей ручной работы. И опасно…

— Привыкнешь к нашему метру.

Когда они ушли, он доел сухари с бульоном и мясо тоже. Настроение было праздничное. Вдруг захотелось написать домой письмо. Да, теперь он мог это сделать. Его пугали, ему пророчили чуть ли не погибель. Это неправда. Плохих людей, конечно, всюду хватает, но есть ведь и хорошие. И плохие могут играть роль только тогда, когда нет вокруг хороших. Он встретил здесь хороших людей.

Его лучшая одежда осталась дома, В конце письма он просил как можно скорей выслать ее.

IX

Побежали дни. Работать его ставили почти всегда в паре с Витей Маленьким. Уже кричали: «Витя Маленький и Ваня Большой». Или короче: «Маленький с Большим». Вдруг перевернули: «Витя Большой и Ваня Маленький». Всех это очень веселило, но держалось недолго. Витя Маленький был из тех, кто любит один раз и на всю жизнь. А любил он свое Степное, Не повторяясь, бесконечно мог он рассказывать о людях, коровах, петухах, свиньях села Степного; о закатах и рассветах, урожаях и неурожаях, ливнях и засухах. Казалось, он помнит каждый свой день, прожитый в Степном. Ивана эта любовь удивляла, он никак не хотел в нее верить. Сам он пребывал неизвестно где, может быть, в будущем, но не в прошлом.

— Витя, всё у тебя как положено. Петухи в полночь поют. Заспанная бабка Меланья до свету на крыльцо выходит. У пьянчужек жены могучие. У хитрецов свиньи умные… Очень знакомо.

— Я тебя не понимаю…

Как-то Иван случайно услышал такой разговор двоих:

— Он у нас десантом до весны. А потом хочет высадиться в Норильске, там у него знакомая. Оттуда, особо не задерживаясь, вниз по Енисею до Красноярска, проездом, значит, через уссурийскую тайгу — с кедра ему там хочется упасть, и уже окончательно штурмом высаживаться на Южном Сахалине.

— А там у него чего? Еще знакомая, или опять с кедра?

— Там сопки, сосны, море и невест богато.

«Это же про меня!» — догадался Иван.

— Зачем ты про меня рассказываешь? — приступил Иван к Вите. — И форма уже какая-то анекдотическая. Никакой знакомой у меня в Норильске нет. Просто девчонка, с которой ехал в поезде, полетела в ту сторону.

— А терзают. Кто он? Откуда? Чего хочет? Пойди, говорю, да и спроси. Не идет. Ну я тогда и поливаю. Да, десантник. И не бывший, а настоящий: прямо на трубу общежития упал, автомат под кроватью держит.

Смешно стало Ивану.

— Сочинитель. Про автомат только что выдумал. Специалистам надо тебя показать. Между прочим, в твоем дорогом Степном лишь десантника и не хватает. Люди и живность в собственном соку варятся, неизвестно для какой цели. Подумай, что могло бы случиться, если б им живого десантника.

У них был пятиминутный перерыв. Чтобы не слепить друг друга лампочками, они сидели плечо к плечу. У Вити между ног лежала кирка. Витя свистнул, схватил кирку и изо всех сил ударил в породу.

— Понял я тебя! Никакой, падла буду, сочинитель из меня не получится. Пахарь я. Приду домой, короед закричит: «Батька пришел!», не успею я до него добраться, а Матрена уже в магазин отсылает, а там воды принеси, полы помой. К этой кирке да лопате возвращаюсь, как на праздник. Вот и вся моя жизнь.

— На эту работу — как на праздник?!

— А чего! Здесь я человек. Могу с тобой сколько угодно раз говаривать. А дома ни минуты спокойной. Лютая.

— Перевоспитывать надо.

— А как же? Перевоспитывал. И кочергой по спине. И до развода. Плачет, а другой, говорит, быть не умею.

— Не верю, чтобы она у тебя была такая плохая. Ты просто поругался с ней сегодня.

— А кто сказал, что она плохая? Она совсем не плохая, — вдруг строго сказал Витя. И замолчал.

Теперь Иван ничего не понимал. До развода, а неплохая. И в шахту — как на праздник… Ничего себе праздничек! Экономить силы, осторожничать Иван никогда не умел. В шахте первые два-три часа дело получалось у него неплохо, А потом предметы вокруг как бы оживали. Когда он в упор смотрел на стену, пилу или глыбу угля, стена была стеной, пила — пилой, глыба угля — глыбой угля. Но когда он отворачивался, предметы коварно, исподтишка начинали вредить: стена незаметно приближалась, и, размахиваясь, он цеплялся за нее руками, разбивая их до крови; пила норовила разорвать робу и укусить, оцарапать тело; глыба угля, стоило опереться на нее, выпрыгивала из-под руки или ноги. К концу смены все вокруг ожесточались, сколько угодно можно было услышать восклицаний вроде: «Что ж ты, гад, не лезешь?.. И куда ж ты, сука, покатился?..» Витя Маленький, быть может, лучше других годился для работы в подземелье. Тяжелоатлет в наилегчайшем весе, говорили про него. Однажды у Ивана чуть не вырвалось: «Витя, ты рожден для работы в шахте!» И вовремя остановился. Рожден для тьмы, грязи и пыли? Здесь было над чем подумать.

Между тем Ивану и самому пока что было интересней всего в шахте. В свои двадцать четыре он не так уж мало умел. И его опыт пригодился. Окрепнув физически, он стал работать хорошо. Многие просто не хотели верить, что он никогда раньше не бывал в шахтах. И уже беспокоились за него, торопились с советами:

— Ты куда-то там еще собираешься?.. А ты знаешь, что тебе неслыханно повезло, что бригада и бригадир тебе попались замечательные? Особенно бригадир. Обычный бугор — это погоняло, гавкало, а Володька — че-ло-век! Выбрось из головы все, что там держишь, лучшего не найдешь.

После смены, когда у подножья главного ствола в ожидании трамвайчика собирался народ, разглядывая лица, Иван испытывал почти гордость. У ремонтников и у тех, кто обеспечивал коммуникации, лица были просто вымазаны углем. У тех же, кто вышел из лавы, были лица-маски. Чем больше человек отдавал сил, чем больше потел, тем толще был слой угольной пыли на его лице. Вышедшие из лавы казались опаленными. И Иван был одним из таких.

Х

К середине июля в тундре все распустилось, поднялась трава, расцвела цветочками. Вдруг ударила настоящая летняя жара. И удивительно было — с какой быстротой сняли северяне пальто, плащи, сапоги. Уже в первый день жары ребятишки бегали в трусах, на женщинах появились сарафаны, прозрачные блузки. Окна всюду раскрывались настежь. По местному радио читались необыкновенно оптимистические стихи самодеятельных поэтов о пришедшем в тундру лете. Объявлен был воскресник, на грузовиках с песнями ездили в тундру, выкапывали живой, в листьях, кустарник и сажали на улицах. В ночное время никто не спал.

Около двенадцати ночи все покрывала глубокая тень и над тихой потемневшей землей плыли по-дневному освещенные облака. Потом солнце ложилось на трубы, на крыши, начинало отражаться в стеклах окон. Гитары, волейбол, детские игры не кончались и после часу ночи, и после двух. Ровно десять дней стояла такая жара. А потом разразилась гроза. Сверкала молния, гремел гром, обычно потихоньку дымящий террикон окутался клубами пара и стал похож на извергающийся вулкан… На другой день лета как не бывало — пальто, плащи, сапоги… под расшатанными тротуарами хлюпала ледяная вода. И жалко было смотреть на качающиеся посреди луж бедные северные ромашки — участь их казалась решенной. И справедливой казалась брань строительных рабочих, вытаскивавших из воды и грязи свои инструменты и материалы — ведь во всех домах усиленно штукатурили, белили, красили… Но через несколько дней вновь повторилась жара, опять не спали, ремонтировали, играли, даже ездили на озера купаться.

А где-то в самом деле шло лето, зрели плоды. У магазина появились частные торговцы яблоками, помидорами. За свои товары они назначали немалые цены. Жены шахтеров подходили, покупали или не покупали, почему-то никогда не торгуясь, как это принято на южных базарах. А когда начала поспевать государственная торговля фруктами и овощами нового урожая, то за какими-нибудь недозрелыми сливами выстраивался в очереди весь поселок. До сих пор Иван думал, что мясо и хлеб — основная пища, без остального обойтись легко. Дома огурцов, помидоров было такое изобилие, что ели их, казалось, только затем, чтобы не пропадали. И вдруг обнаружилось, что без огурцов и помидоров тоже нельзя, что он готов стоять за ними в очереди. В общежитии он рассказывал северянам, что урожай фруктов зависит от погоды во время цветения деревьев, что арбузами объесться нельзя, а дынями можно…

Как-то Иван развернул «Комсомольскую правду» и на второй полосе увидел большой, на всю ширину листа, фотоснимок. В степи, на фоне высоковольтной линии, стояла группа парней. Они щурились, улыбались, и кругом было так ярко от солнца, тени такие четкие, что Иван задохнулся. Дорогие картины южного лета встали перед глазами… Вот речка, заросшая камышом и осокой, с невысокого берега прыгают в воду дети, невдалеке пасутся гуси, в обе стороны от речки вздымаются пшеничные поля… Вот степь, в которой сухо, знойно, дико, ветер наполнен запахами цветущих трав, свистят суслики, трещат кузнечики, веером разлетающиеся из-под ног, каждый квадратный сантиметр степи живет, дышит, издает звуки… А вот его родной город — горячие улицы, поливальные машины, автоматы газированной воды и зелень, всюду зелень — тополя, акации, газоны, клумбы… Он чуть было не побежал на шахту увольняться. Потребовалось выйти в коридор. Долго он там ходил из конца в конец, успокаивался.

Скоро после этого он получил травму. Смена только начиналась. Иван спускался по лаве, сбоку мирно зашуршало, и вдруг он получил нокаутирующий удар в лицо. Потом Витя Маленький рассказывал, что Иван никому не позволял себя поддерживать, сам дошел до ствола, сел в трамвайчик. На поверхности он обмяк, дал Вите раздеть себя, вымыть кое-как под душем. Себя Иван начал помнить, когда шел мимо шахтоуправления. Лицо у него было перевязано так, что видеть он мог одним глазом, на него смотрели, а он все ощупывал нагрудный карман пиджака, почему-то беспокоясь, не потерял ли направление в больницу.

В больнице он даже развеселился. Докторша, как ему показалось, слишком внимательно разглядывала его лицо, глаза, ушибленное плечо.

— Ну как, жить я буду? — спросил он.

Четвертого августа впервые показалась луна. Стояли дивные белые сумерки. Дремотный прозрачный воздух наполнял далекий гул моторов вентиляции шахты. Посреди Горняков Иван играл в волейбол. Никто не хотел играть. Мяч был плохо виден, после двух-трех развинченных ударов падал на бетон дороги. Но и уходить никто не хотел. Мимо шел Мишка Сечкин, потянул Ивана за здоровую руку:

— Проводи до шахты.

Что-то Мишка рассказывал о своей новой любви. Иван не слушал, глядел в землю. И вдруг поднял глаза и увидел в конце улицы, совсем близко, в красном мареве поднимающийся огромный красный шар.

— Мишка! Посмотри…

Шар был громадный, в нем плавало облако, через него проехал черный силуэт грузовика. Младенчески беспомощный, шар так и не поднялся над темной землей, быстро опустился, зарево потухло, наступила ночь. Они уже шли по Шанхаю, отовсюду слышался стук каблуков по деревянным тротуарам. Показались контуры шахты. Террикон над шахтой был весь в очагах коптящего пламени. Удивительной, волнующей была эта первая ночь. Мишка пошел на смену, а Иван завернул в столовую при шахте, есть неожиданно захотелось. В столовой горели электрические лампочки и какие-то незнакомые высокие парни держались совсем не новичками. «Откуда они взялись?» — с некоторой враждебностью подумал Иван и понял, что себя-то новичком уже не считает.

А пятого августа он познакомился с Зоей. Днем получил извещение о почтовой посылке. Врач все еще держала его на бюллетене, он изнывал от безделья и сейчас же пошел на почту. В посылке лежал его лучший коричневый костюм, рубашки, свитер. Он все примерил и с сожалением повесил в шкаф. Как похоронил: «А куда здесь в этом пойдешь?»

Было в посылке и письмо. Тетка писала, что вещи -- это вещи, их ему посылают, но пусть Иван не будет глупым и, пока не задавило его в этой шахте, как можно быстрее возвращается домой. Они, тетка и мать, будут теперь стараться только для Ивана. Сашка пусть как хочет, он ведь новую себе нашел. И Беллу они уже не хотят. Грубая. Когда узнала про посылку, устроила скандал: «Чтоб он там гулял!» Очень ругалась, соседи были в ужасе. Показала себя.

Иван загрустил. Ему давно об оставшихся хотелось думать только хорошо.

Потом пришел полупьяный Мишка Сечкин и закричал:

— Собирайся! Едем к бабам. Сейчас звонил. Подруга там одна просит найти какого-нибудь хорошего. Собирайся, Ванька!

— Но у меня фонарь под глазом, плечо болит.

— Это даже хорошо. Скорее пожалеет. Собирайся!

— А сколько подруге? Лет под сорок, как и твоей?

Здесь Мишка Сечкин рассвирепел:

— Брось сидеть у окошечка! Ты чего сюда приехал, недотрогу из себя корчить? Да мне стоит слово сказать — тысяча желающих найдется. Ладно, двадцать пять — подойдет тебе?..

— Хорошо. Не переводи кровь на воду. Идем.

Нового Иван решил ничего не надевать. Пока он собирался, Мишка учил:

— Сначала то да се. Руку на коленочку положить. Если молчит, сделать один засосик, другой. Потом говорить, что на масленую женишься… Вести себя надо культурно!

Иван развеселился. Мишкины поучения действовали как щекотка.

— Мишка, а осечку ты допускаешь?

— Ваня! О чем говоришь… У меня лично из десяти знакомств одно с результатом бывает. Подход нужен. То унижусь мало. То пожадничаю. Главное, они любят подход. Потом отыграешься, но сначала…

XI

Гостей было много. Однако та, с которой его должны были познакомить, почему-то не пришла. Среди остальных Иван не видел ни одного мало-мальски интересного лица. Определившиеся люди средних лет, пришедшие повеселиться по случаю дня рождения Мишкиной любовницы. Ивану она понравилась. Ей было под пятьдесят, но, кажется, она прекрасно понимала и кто такая сама, и кто такой ее сравнительно молодой любовник. Хозяйке Иван тоже понравился. Она пообещала ему:

— Не горюй. Что-нибудь придумаем.

Время от времени хозяйка выходила из комнаты. И вот за руку ввела девушку лет двадцати, среднего роста, отлично сложенную, с лицом строгим и смущенным одновременно. Мишка сорвался навстречу девушке:

— Пожалуйста! Проходите.

Хозяйка спокойно оттолкнула Мишку, а девушку посадила рядом с Иваном.

Звали ее Зоя. Она выпила одну рюмку коньяку и другую. Хозяйка включила радиолу, поставила пластинку «Арабское танго». Иван сказал ей:

— Попробуем? В жизни раза три у меня получалось…

Однако, едва начав, смахнули со стола тарелочку. Осколки собрали Зое в руки. Он пошел следом за ней в кухню. Там неожиданно получился для обоих очень важный разговор.

— Ошибка простительная, — сказала она, высыпая осколки в ведро для мусора.

— Непростительных ошибок не бывает, — сказал он.

Она так и подалась вся к нему:

— Почему?

— Простить можно всё.

— И вы можете всё простить?

— Не знаю… Что смогу понять, то смогу и простить. У поэтов об этом сказано: если поймешь — простишь. — Он взял ее за руки, потянул к себе и хотел поцеловать. Она крепко уперлась руками ему в грудь, смотрела прямо в глаза. Он засмеялся. — Тогда вернемся и попробуем все-таки станцевать.

Странно вел себя Мишка. Указывая на Зою, щипал Ивана, подмаргивал. Потом долго шептался с хозяйкой. Наконец отозвал Ивана в угол.

— Я все узнал у моей. С Зойкой можно. Но нужен особый подход. Сегодня не вздумай. Впрочем, пока ты все делаешь правильно. Везет же, говорю, людям! Месяца через два мы тебя на ней женим.

Иван несколько растерялся. Последние Мишкины слова ему очень не понравились.

— Да-да! — смеясь почти злорадно, сказал Мишка. — Женим. Я-то перебьюсь, а тебе надо.

Иван не стал с ним разговаривать, вернулся к Зое. Ее между тем уговорили выпить еще рюмку коньяку.

— Ой, у меня все плывет перед глазами. Я ухожу.

— Надо на воздух. Исчезнем потихоньку и погуляем по городу, — сказал Иван.

Сначала она висела на его руке. Потом пришла в себя, отстранилась, заговорила сердито, почти в отчаянии:

— Мне не очень понравился ваш друг. Он типичный-претипичный! Насквозь видно, чем дышит. И Лина никакая мне не подруга. Таких подруг у меня быть не может! И по возрасту и по поведению мы разные. Я ходила в кино. Открываю дверь в свою комнату, а она просит зайти, день рождения, говорит. Мы на кухне каждый день встречаемся, нельзя же в день рождения отказать?..

— То же самое могу сказать я. На кухне мы с Мишей редко бываем, зато живем в одной комнате, и здесь уж никуда не денешься.

— Постоянно приходится мириться с таким, что тебе совсем и не надо, — успокаиваясь, со вздохом сказала она.

— О! Это уже философия, — весело воскликнул он. — У нас родство душ. Сразу же добавляю. Это, конечно, я не сейчас, а давно придумал… Нам в нашей жизни разнообразие обеспечивает в основном глупость.

Она засмеялась.

— Да, это так. И приходится терпеть.

— И тоже делать глупости. А здесь, на Севере, еще и плохую погоду с убогой природой терпеть. Давно вы терпите?

— А вы?

— Третий месяц.

— А я третий год. Обязана.

— И не собираетесь уезжать? Чего здесь хорошего?

— Ничего. Но не собираюсь. Такая уж я.

— А первый год как было?

— Не помню.

— Как?! Мне кажется, никогда не забуду. По дням, чуть ли не по часам помню.

— А я плакала. Я в Ленинграде в техникуме училась. Очень хорошо мы там дружили. И разъехались в разные концы. Мне здесь сначала показалось, что скоро умру. Морозы ужасные начались. Приеду с работы и плачу.

— Мне вы плаксой не показались. Я живу с Мишкой два месяца и никак не решусь на него рассердиться. А вы сразу.

Здесь она впервые рассмеялась и сделалась похожа на мальчишку-подростка.

— Это теперь такая стала. Раньше была совсем другая. — Время от времени она спохватывалась: — Мне завтра рано вставать.

И все-таки они прошли через весь город до моста через реку, за которым была уже тундра. Подымалось солнце нового дня, когда они остановились посреди моста.

— А ведь вы меня не считаете таким же, как Мишка. Раз мы сюда добрели, значит, я лучше. — Он вскочил на довольно широкие перила, пробежался. — Могу нырнуть в честь нашего знакомства. В этой речушке я ни за что не утону. Если позволите раздеться, добраться до берега будет совсем легко.

— Не надо. Она глубокая. Здесь каждый год пытаются купаться и тонут, — сказала она.

— А если я все-таки разденусь и нырну?

— Я уйду, вот и всё.

— Пожалуй, так и будет. Теперь я боюсь.

Когда, условившись о встрече, они расстались, Грибов был в восторге. Она так и не позволила себя поцеловать. Но до чего же приятно иметь дело с выдержанной. Умная, красивая, строгая! Что касается поцелуев, вообще любви, то это дело времени. Насчет женитьбы Мишка, конечно, загнул. От женитьбы Иван на Север сбежал. Однако ради Зои стоит хотя бы в лепешку расшибиться, не только в ледяную речку прыгнуть.

Через два дня Грибов приехал в город на свидание. Он опоздал, и столкнулись они на улице, далеко от того места, где должны были встретиться.

— Привет! Ты куда? — спросил он, сознавая, что это грубо.

— Здравствуйте. В магазин.

В руке у нее была газета. Она сунула газету в оказавшуюся поблизости урну, показывая, что, раз он пришел, в магазин не пойдет.

Молча двинулись по улице. Прошли мимо витрин большого магазина. Вероятно, сюда направлялась Зоя. Он сказал:

— А если б мы не встретились на улице?

— Мы договорились в семь.

— Я сегодня первый день после бюллетеня. И такси как назло не было…

Она промолчала.

По улице катились автомобили, шли прохожие, они все-таки встретились, а что дальше?

— Пойдем в ресторан? — сказал он отчаянно. Она неопределенно пожала плечами. И вдруг он понял, что и ей все это не просто так.

Ничего не решив, они шли дальше. Зоя приостановилась у афиши кино.

— Может быть, посмотрим кино?

— Кино?..

И вот они чинно сидят в полупустом зале и смотрят на экран. Там молодой человек, маленький, невзрачный, но добрый и бесконечно терпеливый, влюбляется в красавицу. Сначала это смешно. У молодого человека нет никаких шансов добиться ответного чувства. Однако на протяжении фильма он говорит и чувствует так, что это начинает трогать зрителя, а в конце концов и красавицу, кстати, обманутую и разочарованную.

Фильм кончился счастливо. В зале облегченно вздохнули.

— Понравилось? — спросила Зоя.

— Да… Как это мы додумались сюда завернуть? По-моему, мораль сей басни такова, что никогда, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.

Она кивнула головой.

— Какие тебе фильмы больше всего нравятся? — спросил он.

— Я много раз смотрела. «Летят журавли» и «Мост Ватерлоо».

— Ого! Почему?

— Герои хорошие. Мне их очень жалко.

Что-то в нем дрогнуло: вот она какая! И Грибов пустился в длинное рассуждение.

Его тоже тянет на фильмы о войне. Война лишает людей права на ошибки. Сначала все мы только воображаем, строим воздушные замки. Потом пробуем быть взрослыми и терпим поражения одно за другим. В мирное время есть возможность одуматься, прийти в себя, осознать свои достоинства и недостатки. В мирное время можно сказать: «Я так больше не могу», — и сбежать от тех, кто тебе надоел. Война обрывает попытки усовершенствоваться, что-то узнать, что-то наконец построить. Человек превращается в боевую единицу, обязанную подчиняться приказу. И думать ему лучше не о годах предстоящей жизни, а о близкой смерти.

Она слушала внимательно.

— Вы говорите так, будто побывали на войне.

— Я служил в войсках, где бывают жертвы. У нас перед маневрами кое-кто писал домой прощальные письма.

— А вы писали?

— Я только думал.

— И у вас были жертвы?

— Один смертельный случай — парашют не раскрылся. В другой раз парашют раскрылся с задержкой и на землю упал сумасшедший.

— А кто в этом виноват?

— Никто. Парашют готовишь себе сам.

Когда пришли к ее дому, она сразу же стала прощаться. Он пытался задержать ее.

— Мне завтра рано вставать, — сказала она строго. Он вдруг вообразил, что ему дают отставку, смутился.

— И мы больше не пойдем в кино? Я не буду опаздывать.

Она смягчилась.

— В субботу у меня будет больше времени.