шестидесятник

ОЛЕГ АФАНАСЬЕВ

ШЕСТИДЕСЯТНИК

Повесть

«Все равно, — упрямо сказала Гретиана, — я уверена, что человека нельзя назвать хорошим или стоящим, если у него нет головы на плечах и он не умеет рисковать».

Джон Голсуорси

I

Сначала за окном плыли хорошо знакомые поля и лесопосадки. Шел дождь. Когда он припускал, даль затягивало зеленовато-голубым туманом, движение поезда будто ускорялось: он словно бежал от ливня.

И убежал. Вдруг прояснилось, колеса застучали звонко, за окнами резко проступила чернота и зелень прямоугольных полей, тесный вагон наполнился волнующим запахом растущей пшеницы.

Часа через три пошли холмы, каменистые овраги, поля и лесопосадки уже не пышные, земля буроватая. Повсюду чернели терриконы угольных шахт, всё чаще попадались заводы, из громадных печей вырывалось пламя.

- Донбасс… Дым… — сказали в вагоне.

Иван Грибов, двадцатичетырехлетний человек, собравшийся на Север искать приключений, приглядывался к пассажирам плацкартного вагона. Нет, попутчика ему не было… Вокруг был обыкновенный народ — командированные, семейные с детьми, их лица выражали терпение и покорность судьбе. В соседнем купе ехали две эстонки с ранним черноморским загаром. Вот девушки! Весь апрель и половину мая всюду шли дожди — видно, ни одной солнечной минуты не упустили. Время от времени эстонки выходили в тамбур и курили там с независимым видом.

Смеркалось. В вагоне включили свет и музыку, пассажиры укладывались. Грибов тоже кое-как устроился на верхней боковой полке. И вдруг то, чем был полон, обернулось новой стороной.

Прежде чем уехать, пришлось выдержать многодневный бой. Мать и тетка считали, что дом родной можно оставить или по несчастью (война, тюрьма), или по обязанности (служба в армии, командировка). «Да какие великие дела должен я совершить, с вами сидя, что нельзя мне белый свет посмотреть?» — кричал он. «Да какой свет? Север, Сибирь, Дальний Восток — там же тюрьмы сплошные». — «Это раньше было. А теперь вольных зовут. Хотя бы посмотреть, что на самом деле происходит!» — «Испортишься! Поведешься с бандитами, собьют они тебя с пути». — «Ох! Будто я хороший. Или у меня есть путь». — «Когда чужие кругом, легко пропасть». — «А я думаю, трудно. Грош мне цена, если легко пропаду. — Наконец, последнее: -Моя жизнь — мне ею и распоряжаться». И вот, когда дом позади и облегченно вздохнул, стало ясно: сейчас там о нем думают и не представляют себе будущего. Смотрят перед собой — работа из рук валится, вспоминают, думают… и никакого света впереди.

В Москве была пересадка. Впервые подъезжая к столице, Грибов чувствовал некую тяжесть и тревогу. Москва, люблю тебя, как сын… Москва, как много в этом звуке… И прочее, и прочее… много стихов, музыки, всевозможных деклараций. Словом, он тоже обязан взволноваться, задрожать или всплакнуть. Но, выбравшись на простор перед Курским вокзалом, он рассмеялся.

- О, сколько домов, машин, народу. Бесчисленные, как песок морской. Кого и что здесь любить? Сто лет не хватит разобраться! И на этом пока всё: точка.

Весело твердя всё те же обрывки: Москва, люблю тебя как сын… — он спустился в метро, переехал с Курского на Ярославский и ровно через час и пятьдесят минут отбыл из столицы.

После Москвы появилась попутчица, бывшая детдомовка, которая тоже ехала в поисках интересной жизни. У нее была карта с несуществующими пока городами и поселками — карта будущего. Девчонка хотела жить только там, где все новое.

В молодости гордятся любым опытом, независимо от того, плохой он или хороший. Ей уж пришлось воевать с начальством, в трудовой книжке имелась статья за прогул.

- А ты бы что делал, если б тебе вместо пятого разряда поставили третий. У меня после училища законный пятый. А он говорит, поработаешь по третьему…

Это Грибов понимал. Если человек работает, к примеру, токарем или служит в армии, то каждый следующий чин или разряд для него великое событие. И свинство, когда без причины опускают на два ранга ниже. Впрочем, девчонка болтала без умолку, ему высказываться особенно не приходилось. Она была в самом расцвете. Нежный пушок на щеках, завитушки волос на лбу и висках, ясность глаз, какая бывает только в юности. Но это был бледный цветок. На второй день совместного пути Иван обнял ее — руки тотчас же опустились: талии, чудесного изгиба не существовало. Замершая было девчонка все поняла, глянула заблестевшими глазами, потом заулыбалась.

- К твоему сведению, у меня ухажер был выше тебя на голову. Ваня Долгоплюй! Проходу не давал. Убить собирался, если замуж за него не пойду.

На это Грибов сказал, что замуж идти ей все-таки придется.

— Обойдетесь! Эх ты… Рассказал бы что-нибудь интересное. Что это ты все молчишь да молчишь?

- Смешное или страшное рассказать?

- Давай смешное.

- Но ведь ты сейчас смеяться не будешь.

- Не буду! — сказала она и отвернулась.

А Грибов рассердился на себя. Обидел человека. Скука дорожная, видите ли, одолела… Девчонка совсем не плохая. Улыбчивая, открытая. Вполне можно поверить, что какой-то неприкаянный Ваня Долгоплюй потерял из-за нее голову в надежде на счастье.

Часами стоял Иван в тамбуре и курил. Шел тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год. За окном была тайга, большей частью изуродованная, с мелколесьем, с болотами, посреди которых торчали обгорелые пни. Шел дождь, всюду сочилась рыжая, настоянная на прошлогодней хвое вода. Поселки и городки, мимо которых шел поезд, были под стать тайге: что-то в них должно было еще расти и расти, а что-то сгнить, пропасть. Один дядька, хорошо одетый, с хорошим лицом, внимательно посмотрел на Ивана и сказал:

- На этой дороге костей больше, чем шпал. Читал Солженицына? Он здесь бывал.

Иван кивнул:

- Знаю. Моя мать на Урале полтора года ни за что мучилась. А тайгу вырубили тогда же?

— Ясное дело. Греться надо было и обзор конвою… Ты романтик, да?

Иван очень удивился:

- Почему?

- Ну это самое: зовут, зовут далекие дороги…

- А! — засмеялся Иван. — У меня наоборот, причина не зов, я бегу. Уж если пользоваться литературными терминами, то я лишний человек.

На этот раз удивился неожиданный собеседник:

- Почему?

- Всё мне не то и не так. Абсолютно! Город родной, дом, мать дорогая, дорогие тетка и брат, заводы и работяги, где и с кем пришлось работать, а больше всего наш вонючий социализм. Он же дурак, этот Никита. Все его речи, дела — какая-то дурная поэзия. Кукуруза, которую сеют на лугах и даже на Камчатке. А чего стоит обещание коммунизма через двадцать лет? Хотя бы пояснили, что это такое? Ведь никто не знает.

- Почему же? Коммунизм — бесклассовое общество.

- Но бесклассовое общество — разве не чушь?

- Чушь.

- То-то! Я заставил себя прочитать «Капитал». Первый том. Потому что второй и третий — там ничего нового. Только наворачиваются сведения о том, какой капитализм хищнический. Так вот по Марксу коммунизм — это научно организованное общество. У нас разве оно по науке? Достаточно посмотреть на вождей. Ученостью от них и не пахнет. А ведь во главе научно организованного общества должны стоять ученые.

Дядька потупился.

- Хорошо. А куда ты от этого денешься? Это ведь на века.

- Надолго, конечно, — согласился Иван.

- И потом, — продолжал собеседник, — как бы там ни было, никто сейчас не помирает с голоду, не сажают за прогул, за язык.

- Да, не сажают. А про бойню в Новочеркасске слышали? Пожарными машинами кровь смывали. Между прочим, военные имели прямую связь с Москвой, приказ стрелять пришел из Кремля. Иначе они не могут.

- Да, слышал… Но это же не продолжается, на этом и кончилось. Не тысячи, не миллионы…

- Все равно — разве так можно? И после этого мы должны во что-то верить? Я с двенадцати лет пытаюсь читать классиков марксизма-ленинизма. Ничего у них не сходится. Особенно Ленин. Больше четырех страниц никогда не мог осилить. Умный, все вроде понимает, и вдруг такие выводы делает, такие меры предлагает… Знаете, кому мы за дороги на костях обязаны? Дедушке Ленину. Дедушка Маркс сказал, что человека положено перевоспитывать, а дедушка Ленин — что в концлагерях. Я когда это у него вычитал, ахнул. Потом уже мудрый из мудрейших Сталин придумал называть исправительно-трудовыми лагерями. При Ленине они назывались концлагерь.

Дядька смутился.

- Ну про Ленина так нельзя. Ты что-то путаешь.

- Если бы!

- Он НЭП ввел. А его письмо съезду читал? Ведь все могло быть по-другому.

- Бог его знает, что могло быть. Все, конечно, могло, — высказавшись, вдруг сник Иван.

- Точно, по-другому. Ленин был великий организатор, с ним можно было спорить. Знаешь, ты с такими речами поосторожней. Вообще советую держать при себе, — убежденно сказал дядька. — Я только одного не понимаю: зачем тебе Север? Надо было остаться в Москве, учиться…

Иван засмеялся.

- Чтобы ходить всегда при галстуке?..

- Ну почему же?..

- Мне тетка уши с этой учебой прожужжала. А где, у кого, чему учиться? Гуманитарии на девяносто процентов заняты изучением речей вождей, а к точным наукам у меня нет никакого призвания.

- Но на Севере ты не приживешься. Долго живут там бывшие. Приезжие в основном только посмотрят, на обратную дорогу заработают и назад.

- Я побуду.

- А зачем? Скажи, зачем?..

- Я ведь сказал, что дома мне все не то и не так. Удавиться из-за этого, да? Совсем не хочу. Потому что и я, и дом с родными — маленькая-маленькая частица мира. Я же по сути ничего не знаю, не видел. Вот когда узнаю, пойму — и по-прежнему все будет не то и не так, тогда со спокойной совестью можно будет повеситься или утопиться.

- Ну и ну, — крутил толовой дядька. — Ладно, мне скоро выходить, пойду собираться. Меня звать Мусий Петрович. Запомни мою станцию, я здесь начальник автоколонны, если что — приму, работа найдется.

Чем ближе к Северу, тем чаще останавливался поезд. Вагон пустел. Ночи уже не было. В четыре утра солнце стояло хоть и не высоко, но было какое-то усталое. И сам воздух был не утренний. И уже не через тайгу, а через светло-серые заросли шел поезд. Тесня друг друга, густо тянулись вверх голые тонкие прутья. Корявые березки и елочки, попадавшиеся среди них, выглядели красавицами. Наконец и заросли стали попадаться редко — пошли огромные серые кочки, а в оврагах и овражках лежал снег. И хоть дождь наконец перестал, чувствовалось, все вокруг пропитано влагой. На очередном полустанке он высунулся из вагона и попал под струю такого резкого ветра, что поспешил убраться.

Около двенадцати дня поезд остановился на конечной станции. Грибов спрыгнул на перрон, помог спуститься девчонке. Девчонка собиралась лететь самолетом дальше. А ему не хватало на билет, он бы тоже полетел. Грибов улыбался. Но девчонка глядела в сторону, попрощалась невнятно.

Пока он оглядывался, вокруг стало пусто. Разбежались пассажиры, умчался вдаль отцепленный паровоз. У безмолвных вагонов одни проводники что-то выгружали. Невеселое место выбрал он для подвигов. Дул холодный ветер. С одной стороны к железной дороге подступала серая пустыня с невысокими снежными горами далеко на горизонте: с другой стороны начинался город — склады, пустыри; лишь километрах в двух дома стояли плотной массой.

Он направился в вокзал. Небольшое здание не ломилось от пассажиров, на привокзальной площади стояли такси, автобус да грузовик. Он сдал в камеру хранения чемодан и пошел к автобусу, который вдруг тронулся и уехал. Иван было пожалел об этом. Его отъезд из дома походил на бегство, денег взял мало, надо было спешить и уже сегодня попытаться устроиться на работу. И вдруг стало жарко: «Да ведь сегодня воскресенье! Даже посчитать не догадался, в какой день приеду».

До позднего часа бродил Иван по городу. Родные края были раем по сравнению с тем, что он увидел. Весна здесь только началась. На улицах стояла жидкая грязь, всюду обрывки бумаг, консервные банки, кучи печного шлака, почерневших древесных щепок. Ему объяснили, что еще неделю назад это лежало в глубоком снегу, потом три дня лил дождь, и теперь обнажилось.

Голым и серым показался Север. Как и повсюду в стране, в городе полным ходом шло строительство типовых пятиэтажных домов. Но часто и совсем новые дома имели трещины, косились каким-нибудь боком. Вечная мерзлота действовала как землетрясение. В центре города был разбит парк с Дворцом шахтеров посередине. Дворец показался слишком дорогим и массивным. Парк… Надо было еще догадаться, что это парк. Жалкие кусты, облупленные скамейки, два фонтана, вряд ли когда действовавшихе… Но трех- и четырехэтажные дома из темного тесаного камня вокруг площади были красивы. Все строго, соразмерно. И на этих прекрасных зданиях имелись трещины, замазанные цементным раствором. Как латки на дорогой одежде… Глядя на эти дома, Грибову впервые стало жалких человеческих усилий. До сих пор на мусор, кособокость и трещины он глядел усмехаясь: не все подвластно человеку. Но вот прекрасные, настоящие мастера старались на века — и та же участь…

Конечно же, во все глаза глядел Иван на северян. Большинство наверняка в поколении первые горожане. А вообще-то встречались всякие лица, всякие одежды. Некоторые как будто знакомые. И вроде эстонок, с ранним черноморским загаром.

Грибова лихорадило. То он спрашивал себя: «Зачем я сюда приехал? Конкурировать с этими, только что от сохи?..» То радовался: «А все-таки хорошо, что я сорвался. Вижу новую землю, новое солнце! Разве это не прекрасно?»

Он собирался, пока не устроится на работу, спать на вокзале, в зале ожидания. Однако здесь был край света, по ночам пассажирские поезда не ходили, вокзал запирался. Когда Иван пришел из города, служительница с замком в руках как раз выгоняла на площадь пьяного мужичка. Но из глубины зала поманил старик.

- Садись рядом. Нас запрут, будем до утра, за сторожей. Ты романтик, да?

Старик был вовсе и не старик. Глаза черные, жилистый, в сухую кожу рук, лица и шеи навечно въелся уголь. Но уже не странно было услышать от кого бы то ни было слово «романтик». Разговорились. Перед Иваном сидел бывший шахтер, отработавший в здешних шахтах восемнадцать лет. Теперь он на пенсии и живет неподалеку у сына в лесном хозяйстве. Сюда приехал к замужней дочке, на внуков посмотреть. А дочка с мужем и детьми в отпуске у мужниной родни. Знакомых, конечно, в городе можно найти, да из-за одной ночи не стоит людей беспокоить.

- Таких, как я, много? — спросил Иван.

- Сколько хочешь. Особенно весной. Гуси перелетные. Не любим мы новеньких. Приедут, а через месяц назад. И из тех, которые задерживаются, многие дураки. Умные ребята учатся да книжки сберегательные заводят. А дурень деньги получит — три дня без просыпу, а потом на чае да на хлебе полмесяца. Какой с него работник? Шахта сил требует… Тебе дома плохо жилось?

- Надоело.

- Словом, романтик. В шахту полезешь или как?

- Там наверное сыро? Мне не по себе, — признался Иван.

- Что там сыро! И насквозь промокнуть можно. — Старый шахтер как будто обиделся.

- Да я ничего не знаю. Вам как было?

- Мне?.. Я не по своей воле начинал. Первые три года под конвоем. О, плохо было. Чего только не насмотрелся. Потом расконвоировали, чтоб на совесть, значит. Тоже смотри за собой да смотри. Ну, а когда семью разрешили выписать, тогда конечно, тогда я спасся… Шахту, сынок, слышать надо. Я на лопате сидел. То есть навалоотбойщиком был. И вот работаешь, все идет нормально, и вдруг слышишь — зашуршало, камешки посыпались, кровля задрожала. Значит, беги поближе к целику, пару дополнительных строчек постарайся над собой вбить и жди. Слышишь, ухнуло — как нарыв прорвало. Всё! Давление на кровлю восстановилось, можно продолжать работать. В шахте — как на фронте.

- А у вас были травмы?

Старый шахтер хмыкнул.

- И ребра ломало, и ногу. Раз двое суток ждал, пока откопают. — И вдруг засмеялся. — Ты представляешь себе, что такое лава? Тот же лес! И вот бежал я по лаве, а следом чуть не на пятки рушилось, фонарь потерял, каску потерял. Метров сорок несся, ни на одну стойку не наткнулся и без единой царапины в штрек вылетел. Чудо! Серьезность нужна. В основном кто травмы получает? Молодые. Все мои случаи в первые пять лет были. Потом уж я предчувствовал… Опять же правила техники безопасности знать надо. Их, конечно, никто не соблюдает. А написаны они не зря, знать их надо…

Ночевка на вокзале была мучительной. Долго не наступали сумерки. Потом стало очень холодно. Утро пришло как избавление. Когда Иван уходил из вокзала, старый шахтер уже стоял в очереди у закрытой кассы. Пришлось тронуть его за плечо.

- А… Будь здоров, молодой человек! — Глянул и отвернулся.

Ивану это сначала показалось обидным. Потом он встряхнулся: «Да чего я? Он до конца высказался. В шахте сила нужна. А главное в ней — слышать. И технику безопасности знать. А вообще в жизни быть — серьезным. Чего ж еще?»

В тот день Иван увидел немало себе подобных. Не склонные к общению парни в возрасте от двадцати до тридцати. Чувствовалось, каждый из них больше всего хочет, чтобы его принимали всерьез. Впрочем, среди нахмуренных, напряженных лиц попадались физиономии развеселые.

Целый день ходил он по отделам кадров. Чуть было не попал на строительство новой шахты. Но услышал о геологоразведке, обрадовался тому, что можно и шахты избежать, и поработать именно на сезонной работе. Три часа ждал в геологоразведке и в конце концов узнал, что надо было приезжать в апреле. А он уж мечтал о горных переходах, о ночевках под открытым небом.

К пяти вечера Иван поспешил на вокзал, чтобы занять место в комнатах отдыха. Он успел. И сразу же лег спать в пустой еще комнате.

II

Когда он проснулся, у него уже были соседи. Двое сидели друг против друга на койках, ели и разговаривали.

- Здесь нашего брата навалом. Потому что железная дорога. Говорил, поехали на Каспий. Там экскаваторщики во как нужны! Там бы меня с руками и ногами…

- Это тебя. А меня?

- И тебе что-нибудь нашлось бы. Да я один бы там больше заработал, чем мы здесь вдвоем.

Второй на это хмыкнул.

- Ты правда в шахту полезешь? — продолжал первый.

- В шахте можно заработать.

- Ну, нет! Я при любых условиях — мимо. Хоть золотом меня обсыпай. Короче, заработаю на билет и поеду на Каспий.

- А я, — был ответ, — останусь минимум на год. В комнате было светло. Иван догадался, что спал недолго. Сутки, во всяком случае, еще не кончились. Это огорчило.

- Ребята, сколько времени?

- А! Нашего полку прибыло, — обрадовался тот, который был экскаваторщиком. — На моих золотых — без четверти девять.

- Романтики? — сказал Иван.

Оба приехали с Украины. Экскаваторщика звали Васей, он был большеголовый, с дыркой между передними зубами, присюсюкивающий. Лицо другого как-то трудно было разглядеть, в глаза он не смотрел, звали его Костя. Оказалось, что Иван мог с ними познакомиться еще в поезде после московской пересадки, а также днем прошедшим — Вася и Костя побывали и на строительстве новой шахты, и в геологоразведке.

Вася вновь заговорил о Каспии:

- А что, ребята, чует моя душа: толку здесь не будет. Пока не поздно, отколем номер, двинем на Каспий. Правдами и неправдами! Я часы продам… — и он показал старенькие часы на своей руке. На циферблате был нарисован кораблик, синее море и пальма на зеленой точке. Дать за такие часы могли не больше трех рублей.

Вдруг молчавшее вокзальное радио треснуло и объявило, что представитель шахты семнадцать ждет у касс вокзала желающих поступить на работу. Желающие будут определены на работу и в общежитие сегодня же…

Вася вскочил и убежал. Скоро он привел радостного пухлого человечка, который всем пожал руки.

- Ребята, вам все равно, а нам люди нужны. Шахта перспективная, поселок один из самых благоустроенных, с видом на горы. Кто хочет в шахту — пойдет в шахту, а если здоровье не позволяет или нет желания — на поверхности дело найдется.

- Гора с горой не сходится, человек с человеком сойдется, — говорил Вася.

Собственно, именно такого случая ждал каждый из них. Раздумья надоели, хотелось удачи, чуда. Представитель шахты в окно, через которое была видна, привокзальная площадь, показывал на автобус:

- Посмотрите! Это же наш авто.

Иван, Вася и Костя забрали паспорта у служительницы, быстренько собрались.

- Где наша не пропадала. Ать-два, ать-два… Мы — добровольцы! — шумел Вася.

В автобусе ждал четвертый доброволец, явно не романтик. Романтики одевались в демисезонные пальто; ботинки или полуботинки, шапки или кепочки, на шее обязательно имелось кашне. Этот был хлопчатобумажный: ватная шапка, ватная стеганка, под ней серый в черную полосочку хлопчатобумажный костюм — все новенькое; на ногах тоже новенькие кирзовые сапоги. Странно он держался. Руки втянул в рукава, а голую шею — в успевший скрутиться воротник стеганки. Стойка эта напоминала Ивану очень-очень плохие времена. Представитель шахты был с ним, однако, особенно предупредителен.

- Товарищ из мест заключения. Тоже хочет у нас работать. Ничего, Володя, теперь тебе только и жить. Женишься — квартиру без разговора дадим. Сколько тебе сейчас?

- Двадцать три.

- О! Всё впереди… Сколько, прости, сидел?

- Ха… Четыре года паровоза не слышал.

- Ясно. Это, конечно, по молодости. Теперь завязал ведь?

- Завязал.

- Вот и правильно. Судимость была первая?

- Третья…

- Ууу! Все равно, Володя, не страшно. Ты молодой, всё впереди.

«Двадцать три года — и третья судимость!» — поразился. Иван, вглядываясь в вытянутое серое угреватое лицо парня. Вот кто должен был начать совершенно новую жизнь!.. Но этот представитель шахты семнадцать — жуткое трепло. Как может быть все впереди, когда позади столько?"

Автобус покидал город. Тихое, усталое солнце отражалось в окнах верхних этажей, улицы же были в тени, безлюдные. На пустом перекрестке постояли перед красным огнем светофора, промчались по площади Мира, свернули налево, и пошли новостройки, какой-то клуб, столовая… Мимо наполовину разобранного террикона («Это была шахта номер один, здесь нашли уголь», — сказал представитель) спустились к реке, переехали мост, поднялись в гору, и бетонка кончилась, началась тряская, в грязных лужах, насыпная (из выгоревшей породы шахты номер один) дорога. Вокруг лежала тундра, с далекими и близкими терриконами и поселками возле них, с вьющейся рекой слева, с горами и белоснежными облаками впереди на горизонте.

Вася спрашивал представителя о северном житье. Представитель очень был рад этим вопросам. Все будет хорошо, ребята!.. Кто хочет, тот своего добьется… Со стороны администрации шахты препятствий рабочим в устройстве личной жизни быть не может… Легко сыпал он такими словами, как цель, перспектива. Иван тоже задал вопрос:

- А учиться у вас можно?

Так, неизвестно к чему задал.

- Сколько хочешь! Повторяю: сколько хочешь!.. Причем, если шахта даст направление, то никакого конкурса. Я сам вечернее закончил. — И вдруг представитель вдохновился по-настоящему: — Я, правда, не здесь учился. Сюда уже с дипломом приехал. Но все равно, как же было трудно, какими только путями я этих троек ни добивался! А получил диплом — не знаю, что с ним делать. В центральной Росси таких, как я, миллионы. Ну и рискнул. А уж и семья была, жинка сопротивляется. Нет, говорю, будет по-моему… Теперь она смеется, теперь ей хорошо. С северными надбавками пять сотен имею в месяц.

- Ого! — воскликнули добровольцы.

- Терпение иметь надо. Ну, и разбираться…

Да, рассказ представителя о себе был искренним. У человека на первом месте всегда был страх. Но человек рискнул на всю катушку, много старался, получал положенные по закону надбавки, теперь чувствовал себя как в крепости и продолжал укрепляться. И еще, по-видимому, он хотел, чтобы все люди были братья и счастливы так же, как счастлив он.

Автобус, бодро рыча, прыгая по кочкам, миновал уже не один поселок. Дорога начинала казаться бесконечной.

- Не наш… Не наш… — улыбался представитель.

Наконец как-то сразу из тундры въехали во двор шахты и остановились. Было около одиннадцати ночи, а их принимал сам начальник шахты. Крупный человек лет тридцати пяти, он внимательно смотрел в документы, поднимал на добровольцев умные глаза. Васе начальник сказал:

- Летун.

У Ивана спросил:

- Дома чего не хватало?

- Всего хватало! — сказал Иван.

- Я был в вашем городе, — сказал начальник. — У нас будет намного хуже.

Иван, Костя и Володя записались в шахтеры. Вася — на поверхность, в плотники. Вася мог приступить завтра.

- А вам троим сначала надо пройти медкомиссию, потом десятидневный курс молодого шахтера. Только после этого начнете работать в шахте.

- Аванс можно выписать? — спросил Иван.

- Как начнете работать, через три дня,

- Значит, мне через три, а им через десять плюс три? — ЭТО КТО СПРАШИВАЕТ? — О. Л.

- Да, таков порядок, — сказал начальник.

Снова, их повел за собой представитель.

- А здесь давным-давно порядки! И где они кончаются? Ай-яй-я… Куда я попал, где мои вещи. Говорил, поехали на Каспий, — не стесняясь представителя, кричал Вася.

Сначала шли мимо построенных без всякого плана, разваливающихся домишек.

- Это наш Шанхай. Скоро будет снесен. Но пока люди живут, — сказал представитель.

Шли по деревянному настилу из досок, под которыми хлюпала вода. Это был на сваях, узкий и зыбкий тротуар Севера. Вышли к современному, из стекла и бетона, магазину.

- Это наш, так сказать, самый важный жизненный центр, сюда все дороги сходятся.

Газон перед магазином действительно пересекало с десяток дорожек, сходившихся у входа в самый важный жизненный центр.

- А это наша главная улица Горняков.

Над главной улицей висела сеть проводов, напоминая троллейбусную. У Ивана сердце кольнуло, до того было похоже. Но это была сеть уличного освещения с подвешенными в два ряда эмалированными отражателями. Улица тянулась метров на триста, широкая, бетонированная, а дальше — тундра. Тундра была и впереди, и позади, и слева, и справа, и в самом поселке. Вытоптанная, иссеченная, а все-таки тундра — серые кочки, кустарник… Если в городе, из которого они приехали, улицы около десяти вечера были пусты, то в поселке около двенадцати никто, кажется, не спал. На спортплощадке играли в волейбол, всюду бродили парочки. Свернули налево и оказались перед двухэтажным общежитием. Здесь вокруг сидевшего на лавочке баяниста собралась компания. Парни стояли без пальто и плащей, в то время как из тундры дул пронзительный ветер.

В ожидании, пока их расселят, сидели на диванах в просторном вестибюле общежития, и скоро у Ивана еще один раз кольнуло сердце. На второй этаж вела широкая лестница с толстыми резными перилами. У начала лестницы стояли две пальмы в кадках. Присмотревшись, Иван понял, что пальмы не живые. Совсем не того цвета листья и ствол, а в кадке вместо земли — окурки… Осиротевшим почувствовал себя Иван: не ходят по здешним дорогам быстроходные троллейбусы, не растут в кадках пальмы и фикусы!

Пришла комендантша. Огненно-рыжая, молодая, решительная.

— Так! Троих в двадцать четвертую, одного в двадцать третью. Тот, кто попадет в двадцать третью, будет жить один. Ну, решайте.

- Нам с Костей вместе надо, — сказал Вася.

- Не… В одиночку не пойду, — замотал головой Володя.

Ивану больше всего хотелось в одиночку.

Впрочем, комната была на двоих, второй ее жилец уехал на родину, на время отпуска. Две койки, две тумбочки, стол, стулья, полированный желтый шкаф для одежды, диван, обтянутый дерматином — на всем следы полного пренебрежения: стол разъезжается, стулья расшатаны, диван продавлен, с нижних ящиков шкафа ободрана облицовочная фанера — кто-то маленький ростом выдвигал ящики, чтобы становиться на них и рыться в наваленной на шкаф рухляди — такой была двадцать третья. Несколько разбросанных по комнате книг и журналов с оторванными обложками делали ее окончательно сиротливой.

Иван подошел к окну. Через дорогу, метрах в пятидесяти, была котельная, из трубы валил черный дым. Еще в окно был виден оранжевый угол двухэтажного здания. А дальше тундра, тундра… Он представил себе, как это будет выглядеть зимой, и размечтался. Кругом бесконечные белые просторы, из высокой трубы котельной ровно, напористо валит дым, в комнате тепло, никуда не хочется, а он, Ваня Грибов, накупит книг и будет в тепле и одиночестве повышать свой культурный уровень.

А пока, слишком возбужденный, чтобы ложиться спать, он отправился в двадцать четвертую посмотреть, как устроились Вася, Костя и Володя.

В двадцать четвертой, большой угловой комнате на десять коек, в несколько слоев плавал табачный дым. Костя, устроившись на подоконнике, брился опасной бритвой. Вася, переодевшийся в полинялые солдатские галифе и гимнастерку, полулежал на застеленной коричневым одеялом койке и бренчал на гитаре. Его окружили несколько совсем молодых ребят. Они терпеливо ждали, потому что Вася в сущности не играл, а как бы настраивался, вспоминая что-то. Временами казалось, что вот еще немного и прорвется настоящая музыка. Вася уж и сел, опустив ноги на пол… Но не получалось. Тогда он бросил гитару, достал из чемодана альбом, кисточки и акварельные краски и сделал набросок с самого внушительного из своих болельщиков. Портрет вышел примерно того качества, что и игра на гитаре.

А с Володей разговаривал подвыпивший шахтер, явно забредший в двадцать четвертую от нечего делать. Малопонятный был разговор. Откуда?.. Сколько волок?.. По какой?..

И совсем непонятный:

- Ширяешься?..

- Было. Торчал до конца.

В их спокойный разговор вмешался один из Васиных болельщиков:

- А в тюрьме привыкаешь?

Что тут сделалось с Володей и шахтером!

— Кто это? Откуда ты взялся? Сопля!

Володя крутил головой:

— Ха! Привыкаешь… Ха! Ну и привычки…

Между тем наступили глубокие сумерки. Шахтер запечалился и ушел. Володя начал раздеваться. Иван направился к двери и вдруг услышал тихий детский смех, от которого вздрогнул. Сидя на койке в трусах и майке, смеялся Володя.

- Завтра буду спать, сколько захочу… Пойду, куда захочу… Житуха!

И сам Иван, под одеялом согревшись и засыпая, почувствовал себя счастливым. Как лихорадило сегодня, вчера, давно уже без перерыва. И все-таки первый шаг сделан — оторвался. Завтра будет новое.

III

Снилось Ивану, что он еще не уехал, что его всячески запугивают… Потом запирают в комнате, и комната эта двадцать третья. Он приходит в ярость, барабанит в дверь руками и ногами, кричит: «Николка, открой! Николка, змей, проснись…»

В соседнюю комнату ломились.

— Николка! Да проснись же, тебе говорят. В последний раз прошу.

Грохот, треск. И тишина, и усталый голос:

- Ну и спит…

И новый приступ ярости:

- Николка! Змей, идол, скотина безрогая…

В коридоре открывались двери.

- Ты чего бесишься? — голос был самый мрачный.

- А разбудить не надо? Выгонят с шахты, пропадет малой.

Но тот, кого будили, открыл, видно, двери.

- А… гляньте на эту рожу. Меня скоро бить начнут.

После этого Ивану опять снился дом, споры. В комнате становилось холодней и холодней. В полусне он накинул поверх одеяла пальто, затем натянул на себя майку, рубашку.

А утром, глянув в окно, глазам не поверил. На дворе мела пурга, всюду тянулись снежные хвосты, перед окнами яростно секли воздух снежные струи. Из высокой трубы котельной будто бы выбивался дым, но дальше уж ничего нельзя было различить.

Когда Иван увидел вчерашних знакомых, то первым делом спросил Володю:

- Как спалось на новом месте?

И тот вновь поразил:

- Не дай бог! Сетка… Мягко, качает, тошнит. Теперь на стульях или на полу буду. Чтобы как на нарах.

Проходили медкомиссию, прописывались. И сколько же пришлось заполнить всяческих бланков, стоять в очереди. Действительно, порядки здесь были давно.

Северяне не были равнодушны к новичкам.

В поселковой амбулатории старожил лет тридцати подмигнул Ивану:

- Ну, как?

Иван засмеялся. Отрицательно покачал головой и сказал, что места, где даже деревья нормально не растут, нравиться не могут.

Старожил удивился, а потом признался:

- Ты прав! У нас чем можно похвастаться… Морозы, снег, ветры такие, что автобусы переворачиваются. Я застал времена, когда на работу вдоль каната ходили. Я из Донбасса. В той жизни действительно есть прелесть. Утром, после ночной смены, до чего приятно. От деревьев, от травы прохлада… А вечера! Вечера вообще бесподобные. Танцплощадка, музыка. Запахи сейчас вспомнил. Ночные фиалки!.. Здесь все цветет и гниет без запаха.

- Зачем же сюда было ехать?

- Соблазнили.

- А если вернуться?

— Нет. То — молодость. Я теперь человек семейный, двое тараканов. Пока они не подрастут, не двинусь. Да и не хочу. Семейному, если хочешь знать, Север кстати. Весной и осенью охота неплохая, летом рыбалка в озерах. Фрукты и овощи у нас, конечно, привозные. Но опять-таки отпуск двухмесячный, едем на юг, а там этого добра хватает. Между прочим, у нас тоже лето бывает. И жарко бывает, и сухо.

Прописываться ходили в поселок шахты восемнадцать. Этот соседний поселок был родным братом поселка шахты семнадцать. С таким же магазином, с такой же короткой и широкой главной улицей, со своим Шанхаем. Пурга прекратилась, появилось солнце, стало далеко видно. И всюду, куда ни глянь, расстилалась белая, поросшая кустарником тундра. Идет человек по улице, а за ним тундра. Под солнцем начало таять. И настроение у Ивана было, как выступившая повсюду вода, — пресное. Обыкновенные порядки, обыкновенные поселки, обыкновенные люди, обыкновенная тундра, и он — обыкновенный новичок… Иван пытался и не мог представить себя героем в начале действия, от которого по ходу дела потребуются все его силы и способности. Как здесь будет? Скорее всего, как и дома — почти никак.

Часам к четырем с формальностями было покончено. Вернулись в общежитие. Чем заняться? В коридорах было наслежено и пахло талой водой. Иван попробовал читать разбросанные по комнате журналы. Не читалось. Позвали в двадцать четвертую играть в домино. После нескольких партий перед глазами пошли круги. Отправились на телевизор. В красном уголке было полно, все молодежь, на редкость мирные, многие в комнатных тапочках. Шла старая кинокомедия, кадр плыл. Кто-то хотел настроить, на него дружно закричали: «Не тронь!»

Снова играли в домино. Время тянулось медленно. Нашли двухпудовые гири. Самым сильным оказался Костя, хотя по виду о нем нельзя было этого подумать.

- Я специально занимался, — сказал он.

- А… Тогда конечно.

Часов в семь вечера Грибов поужинал в кафе, решив, что это в последний раз ест хорошо, а потом перейдет на чай, хлеб, маргарин и самую дешевую колбасу. Прогулялся по поселку. Так вот, значит, как быть новичком на гражданке. Когда он был новичком в армии и им, молодым, выпадало свободных двадцать минут, в казарме наступала тишина, только бумага шуршала — все как один писали домой письма.

Наконец закрылся в комнате. Лучше всего было бы уснуть, дать передышку томящемуся духу. Но спать не хотелось. И здесь он признался себе, что в отчаянии ото всего. Хотя бы спутники, которых послала судьба. Вася — явно то самое, что любит на поверхности плавать. Сюда он приехал искать простора для своего плавания. Костя — тоже вряд ли хороший: что-то затаил, слишком уж прячет глаза. Освободившийся из заключения Володя… Ему улыбаются, спешат показать сочувствие. Но ведь человек четыре года отсидел в заключении. И там, где он был, с ним не церемонились. На прощанье приодели в хэбэ — большего не заработал. Да еще за день до освобождения остригли наголо — помни. И как он себя поведет, одному богу известно.

Но что Васи, Кости, Володи — сам он страшно неблагополучен. Вовсе не нравится ему отрицать всё и вся. Наоборот, больше всего хочется положительного, хорошего…

IV

Первое воспоминание Грибова. Он стоит перед белой дверью, и вдруг она начинает разрываться желтоватыми неровными дырочками, летят щепки, а за его спиной со звоном сыплются оконные отекла. Потом дверь открывается и перед ним мать, и изо всего самое страшное именно мать, ужас в ее широко раскрытых глазах. Она падает перед ним на колени, он бросается в ее объятья. Но не война, а улица была самым обидным в его жизни. Он неплохо себя чувствовал в небольшой компании сверстников. Наедине друг с другом люди еще способны быть честными, искренними, но собрание более пяти человек — это всегда ложь, хвастовство, слово имеет одно дурачье. Особенно тяжкой была школьная повинность. Школа — та же улица, только как бы многократно усиленная, то есть совершенная улица. С семи лет на этой большой улице жил он жизнью пружины, которую сжимают и сжимают, а потом она в одно мгновение вырывается. Поэтому с тех же семи лет, особенно после ссор и драк, мечтал он сделаться то великим клоуном, то спортсменом, то путешественником, то кровавым бандитом. Чтоб отделиться, сделаться совершенно независимым. Чтоб никто не мог со смехом показать на него пальцем и сказать: «Да это же Ванька Гриб!»

Самым большим потрясением Грибов и по сей день считал свою первую и пока единственную влюбленность. Дядька в поезде сказал, что все могло быть иначе, если б письмо Ленина дошло до кого надо. В жизни Грибова точно все могло быть иначе.

Ему тогда, исполнилось семнадцать, он учился в десятом классе. А она была из девятого в, звали ее Люська. Поговаривали, кто-то умирает от любви к ней. Он ни на Люську, ни на сплетни внимания не обращал. И вдруг…

Был тихий вечер, только что включили уличное освещение, с неба на голую сырую землю падали редкие снежинки. Он шел впереди, Люська следом, оба из школы. Он не собирался с ней разговаривать. Он только хотел пропустить ее вперед и пошел совсем тихо. Но она почему-то не захотела его перегонять, тоже замедлила шаги. Тогда он засмеялся, подождал ее и сказал:

- Может, поговорим?

Она удивленно вскинула брови, потом тоже засмеялась.

- Хочется вам, чтобы пошел снег? — спросил он.

- Конечно.

- Но он только дразнится. И все зимы у нас такие, неспортивные.

- Да, — сказала она. — А почему неспортивные?

- На лыжах, на коньках нельзя кататься.

- А… Я не спортсменка. Нет данных.

- Для себя каждый может.

- Для себя я занимаюсь. Гимнастику по утрам делаю, под холодным душем купаюсь, сплю с раскрытым окном.

Вот здесь она и показалась ему замечательной. Не какая-нибудь воображуля, которая наведет вокруг глаз бог знает чего и думает, что уже все, она красивая.

Они долго стояли на перекрестке, от которого им было в разные стороны. Никогда он не думал, что о вещах самых обыкновенных можно разговаривать с таким интересом.

- Люблю кино.

- Я тоже. Но чтобы было интересно.

- Для меня самые интересные — о животных.

- А для меня психологическое, о людях.

- Нет, я люблю о животных. Дома кошку дрессирую. Гопки делает, лапку дает, колбасу стоя выпрашивает…

- А шахматы любишь?

- Терпения не хватает.

- У меня тоже! НЕПОНЯТНО В ЭТОМ ДИАЛОГЕ — КТО ЧТО ГОВОРИТ? — О. Л.

Они впервые разговаривали, а он уже все решил. Они будут друзьями, а потом… Лучше было не думать, что будет потом.

- Давай вечером погуляем и еще поговорим, — сказал он. Он почему-то не сомневался, что она согласится. Но она закусила губку, опустила глаза и, улыбаясь куда-то в сторону, сказала:

- Нет, я не могу.

Он было растерялся. Потом вспомнил: между ними, одноклассниками, ходило мнение, что от девчонок по-хорошему ничего не добьешься — надо быть нахальным, напористым — это действует. И он стал убеждать Люську и добился того, что она согласилась с ним встретиться вечером.

Чего только он не выдумал, когда расстался с ней. Прежде всего он выдумал самого себя. Он не дал себе никакой профессии, но он был человеком, которого положение обязывает всегда быть на высоте. Ему постоянно надо что-то обдумывать, решать, ему нужны разнообразные сведения, он читает книги, спорит с друзьями и врагами. Словом, жизнь его если не бурный поток, то уж полноводная река во всяком случае. И в этой жизни всегда рядом Люська. Да-да, всегда! И когда у него неудачи и на душе тяжело. И когда просто устал. И когда появилась потребность бегать и прыгать и он играет с ней, например, в бадминтон. Она все-все понимает. Приветливая, добрая. А может быть и строгой. Бывает, их настроения не сходятся. Но они презирают ссоры.

Вечером она не пришла. В сквере, неподалеку, от школы, он ждал час. Потом, каким-то образом додумавшись, что семь и восемь звучит похоже и он мог перепутать время, ждал еще час. Она не пришла ни после семи, ни после восьми. Было стыдно.

На другой день во время перемен она ни разу не посмотрела в его сторону. После уроков он дождался ее.

- Что ж ты даже не смотришь на старого знакомого?

- Почему? Наверное, я на тебя смотрела, когда ты на меня не смотрел.

Такого быть не могло. Он растерялся.

- А вчера почему не пришла?

И опять она глазом не моргнула.

- Я приходила!

Что ему оставалось делать? Обругать ее и гордо удалиться? Но до чего же она была красивой. И он стал… просить.

- Ладно, ерунда все это. Ты приди сегодня в то же время на то же место.

Люська сначала сказала «нет», а потом как бы уступила: может быть, она и придет.

Она не пришла. Да он и знал, что не придет, и ждал недолго. Бесцельно пошел он от сквера к центру города. Почему-то всего было жаль. Жаль подростков, несмотря на поздний час, свободно разгуливающих по городу. Жаль ровесников, которых много было около кинотеатров. У них была еще свобода и время для надежд, веселья, иллюзий, они поэтому могли расти, учиться… У него ничего не осталось. Но их тоже мог постичь удар. И поэтому он жалел подростков, ровесников, вообще людей, жалость распространялась и на предметы неодушевленные — на дома, деревья, даже на витрины, киоски — все напрасно, все ни к чему…

С того дня он повел с Люськой борьбу. Он, конечно, не подходил к ней, даже редко глядел в ее сторону. День и ночь спорил он с ней мысленно. Зачем кокетничать, завлекать, не только не заботясь о том, что чувствует жертва, но даже как бы гордясь ее страданиями. Ведь она принялась врать с первых минут, когда сказала про гимнастику, и холодный душ, и раскрытое на ночь окно. Он узнал, где она живет. Не только окна — форточки в их квартире всегда были закрыты. Так зачем врать, быть куклой, когда можно оставаться правдивой, настоящей?

Больше всего на свете он теперь хотел любить и быть любимым. В конце концов он решил открыть Люське глаза. Думая о том, что сказать, даже начал верить в счастливый исход своей любви.

Увы, вдруг он встретил ее на улице под руку с курсантом артиллерийского училища. «Ну, нет!.. Ну, нет!..» — только и мог повторять он.

После этого он пытался жить так, будто ничего не случилось. Это было невозможно. Коротенькая история его любви не уходила из головы и сердца. Он пробовал кое-кому рассказать ее. «Знаю одного чудака, который вздумал влюбиться. Шел как-то вечером, ни о чем не думал и вдруг повстречал красавицу…» Слушатели вели себя одинаково. Сначала были внимательны, потом начинали скучать и, не дослушав, отмахивались: «Ерунда. Пройдет». «Что же тогда не ерунда? — думал он. — Если это ерунда, тогда все — ерунда!»

Пришла весна. Вокруг только и говорили: «Я в строительный… Я в медицинский… Я на завод…» И объясняли, почему в строительный, медицинский или на завод. И уже хвастались своим выбором, будто выбор — подвиг. Было очевидно, что в жизни никто ничего не понимает. Тогда ему впервые захотелось уехать из дома. Избавиться бы от всех и на каком-то первозданном берегу, среди дикой природы сделаться очень сильным.

Дома он сказал, что ничего не хочет и пойдет поэтому на завод. И здесь ему впервые пришлось задуматься: а что представляет собой его семья?

Мать сразу же закричала:

- Да ты посмотри, какие убогие выучиваются! Оно ему не дается, а он зубрит, зубрит, и, глядишь — начальник.

Она еще кричала, что не успеешь оглянуться, как у Ивана будет семья, и жить надо для семьи. А чтобы семья была здоровая и довольная, надо в нее «нести и везти». Это был ее идеал — здоровенный мужик, начальник над какими-то людьми, для семьи живущий, в семью «несущий и везущий».

Отец, паровозный машинист, куда более умный, только и сказал:

- А не распустил ли ты нюни?

- Распустил! Распустил! Вот уж не думала… — подхватила мать.

- Ничего я не распустил. Почему ты в свое время не учился? — спросил он у отца.

- О! — простонала мать. — Какое тогда было время.

Иван хорошо знал, что была революция, от тифа умер дед, бабушка лежала в бреду, одиннадцатилетнему отцу пришлось кормить себя и двух младших сестер. И все-таки…

- Знаешь, — через несколько часов, уже с глазу на глаз, сказал отец: — У меня была возможность учиться. Просто заставляли. А я отказался. Выскочку, говорю, из меня хотите сделать? Паровоз я к тому времени как свои пять пальцев знал, жениться собирался. Командовать, думал, любой дурак сможет, а паровоз водить — нет… И боюсь, ты пойдешь на завод, выучишься какому-нибудь делу, женишься да и скажешь: «А чего мне еще?» Теперь-то я понимаю, что паровоз — величина малая. Если есть мозги, надо знать больше.

- Значит, ты о себе жалеешь?

- Чего теперь жалеть? Тебе говорю.

- Я, наверное, так не останусь. Но все очень уж спешат.

- Спешить надо. Жизнь летит быстро.

Были еще тетка и брат. Тетка работала в областном управлении сельского хозяйства инспектором по кадрам. Ее идеал тоже был хорошо известен. Обязательно окончить институт. Потом работа в каком-нибудь НИИ или проектном институте. Чистенький, приветливый, никогда не опаздывающий на работу, всякое задание выполняющий хорошо, уважающий коллектив и не отказывающийся от общественных нагрузок — таким она хотела видеть Ивана. Его решение идти на завод она поддержала:

- Правильно. Сейчас требуется производственный стаж. Один год пусть поработает на заводе. Зимой наймем ему репетитора, и через год наш Ваня — студент!

А на лице старшего брата отразились изумление и радость.

- Ты будешь слесарем!.. Слесарь, закрути мне гайку.

- Почему гайку? Где это у тебя гайка раскрутилась?

- Гайку… А что еще?

Старший брат, любимец матери и тетки, учился в художественном училище. Его будущее не вызывало сомнений: училище, а там, может быть, академия… Один Иван утверждал: «Никогда из вашего Сашеньки художника не выйдет». И вот суровый критик сам явно зашился.