С днём рождения!

Сегодня день рождения Татьяны Фоминовой — талантливого, глубокого, лиричного поэта и очень хорошего человека! Поздравляем, Танечка, желаем радостного лета круглый год, моря, солнца, цветов и стихов!

А это подборка из недавней публикации Татьяны Фоминовой в журнале «Нана» (г. Грозный)

.

http://www.nana-journal.ru/states/caucasion-house/1856−2017−05−23−10−30−12.html

Татьяна Фоминова. Член Союза российских писателей. Родилась в Хабаровске, но по-настоящему родными считаю два города — Ростов-на-Дону, в котором живу с раннего детства, и Пятигорск, где прошли мои студенческие годы. Окончила Пятигорский Фармацевтический институт. Автор нескольких поэтических сборников («На ноте „си“», «В ожидании счастья», «Закон несовпадения»). Один из авторов поэтического сборника «Ростовское время», вышедшего в 1991 году. Публикации в журналах «Дон», «Ковчег», «Немига» (Беларусь), «Нана» (Грозный), альманах «Южная звезда» и др. Участник нескольких радиопередач из цикла «Зелёная лампа», «Дон литературный». Лауреат конкурса «45-й калибр» в 2015 году. Живу и работаю в Ростове-на-Дону.

Про Веру, Надежду и Божие царство

Приготовилась в смертный путь,

приготовила узелок,

как в больницу или в тюрьму.

Там — больница или тюрьма?

Там свобода иль вечный срок,

не решила ещё сама…

Приходила соседка к ней,

говорила:

— Покайся, Надь!

Чтоб не мучиться, чтоб во сне…

Страшно грешницей помирать.

— А за что же меня прощать?

Круглый год соблюдаю пост.

В царство Божие не пущать —

надоумил же поп-прохвост!

Я ведь, Вера, жила как все.

И грехи мои — без затей.

Раз картошки стащила в сев,

так ведь это ж не у людей,

у колхоза. Давай, суди!

Голод. Братья просили жрать…

Это просто — не укради! -

если целый амбар добра.

И ещё есть за мною грех:

навещал меня Любкин муж,

он один был мужик на всех.

Волком взвоешь в пустом дому…

Залетела, попутал чёрт.

Как там дальше-то? Не убей?

В город съездила на аборт.

Не случилось потом детей…

Ты мне, Верка, про это зря…

В чем мне каяться? Не проси…

Про покойников говорят:

«Всё, отмучился» — на Руси.

Царство Божие — есть ли, нет?

Царство Божие не про нас…

Там не надо платить за свет,

Там не надо платить за газ.

Помнишь, Верочка, те года —

молодую былую жизнь?

Помнишь, строили города,

царство Божие — коммунизм?

Всё меня ты стыдила, мол,

«беспартейная», куришь, пьёшь!

Всё звала меня в комсомол.

Нынче в церкву меня зовёшь…

До чего же нутро болит!

Поскорей бы уж, поскорей!..

Отмоли меня, отмоли,

дуру грешную, безпартей…

Ветер

Скуля по-собачьи и волчьи,

вишневым цветением светел,

метался по городу ночью

отчаянный раненый ветер.

Он выплеснул боль в поднебесье —

заплаканным тучам на откуп.

Свою бесшабашную песню

он пил, как холодную водку.

Рыдал над поломанной веткой

и, просьбам пощады не внемля,

смеялся над рваной газеткой

и бил ее мордой об землю.

Он выбросил в речку с откоса

кораблик из старой тетради.

Мою расплетенную косу,

как мальчик застенчивый, гладил.

Свистел на прохожих нахально,

отнять сигарету готовый,

и в форточку маминой спальни

стучался, как сын непутевый.

Вернулся твой мальчик упрямый,

вернулся, устал и нечаян.

Впусти его, добрая мама,

налей ему водки и чаю.

Он просто иначе не сможет,

таким уж родился на свете —

не тихий, покладистый дождик,

а вольный, порывистый ветер.

* * *

Горизонт перекошен гримасой грозы

и всего через миг оглушит и ослепит,

и намокшим коттоном колени облепит,

побежит по щекам —

не рассмотришь слезы.

Как на плахе, стою на краю тротуара,

отрекаясь от липкой мирской шелухи —

этот гром, этот ливень — небесная кара

за плохие стихи и другие грехи.

Я молюсь в небеса.

Кто-то смотрит оттуда,

протирая платком запотевший глазок,

и Ему я кричу, что я больше не буду,

и прошу мне поверить

в последний разок.

Как целуют края у святейшей одежды,

дождь целуя,

клянусь никогда не грешить.

А вода вымывает остатки надежды

из моей перепуганной насмерть души…

* * *

Смотрю на фотографию из детства.

Доверчивая девочка моя!

Бессмертного вселенского злодейства

тебе пока ещё не ведом яд.

Ты светишься, как маленький фонарик,

вот-вот сорвёшься с места, егоза.

Что ты жиртрест, уродина, очкарик,

тебе пока никто не рассказал.

Ещё тобой не выплеснуты реки

из слёз. Не знаешь ты наверняка,

что волки — это тоже человеки,

а человеку человек — шакал.

Да, будет всё совсем не понарошку,

и будет больно… А пока, пока

твои окоченевшие ладошки

пытаются слепить снеговика.

Ты веришь так, как верят только дети,

что этот неуклюжий снеговик —

твой мальчик Кай,

единственный на свете.

И ты тихонько просишь: «Оживи!»

Он оживет, и будет он жестоким,

твой мальчик Кай с ледышкою в груди.

И все твои признания и строки

стихов и писем, это — впереди.

Ну, а пока — свети и улыбайся.

Тернист и снежен будет путь земной.

Но только, слышишь, никогда не кайся

в том, что случится, но уже со мной…

* * *

Она стояла на пороге,

смотрела вдаль из-под руки.

Там уходящие шаги

дымились пылью по дороге.

Там были все ее мужчины:

отец, и брат, и муж, и сын.

Степная пыль стирала спины

ее единственных мужчин.

Спокойным жестом гордых женщин

со лба откинув прядь волос,

она смотрела вслед ушедшим

без пресловутых бабьих слез.

Как будто кто-то изнутри,

а может даже кто-то свыше

приговорил ее: Смотри!

Смотри, пока жива и дышишь.

И вот они уже ушли,

но взгляд все так же сух и светел.

Они растаяли в пыли.

Там только пыль и только ветер.

Но нету силы отвернуться.

Уже предчувствуя беду,

конечно, знала: не вернутся,

и свято верила: дойдут.

* * *

Стар ли, млад, красавец ли, уродец —

Маминой любви разбору нет…

Что-то есть от ликов богородиц

В каждой, что ребёнка крестит вслед.

Что им предстоит? Дорога, битва…

В трёх словах, от сердца, без затей

Главная у матери молитва:

«Господи! Храни моих детей!»

В маминой любви — святая сила.

В мире, где нет места для чудес,

Лишь она всегда меня хранила.

А теперь хранит меня с небес…

Бог един — Иисус, Аллах и Будда.

Все, судьбой отмеренные, дни

Об одном его молить я буду:

«Господи! Детей моих храни!..»

* * *

моему сыну

Я боюсь за тебя,

чтоб земля под твоими ногами

не стонала от взрывов,

чтоб тропы не спутал песок.

Я боюсь за тебя,

чтобы брошенный кем-нибудь камень

не попал тебе в спину,

чтоб смерть миновала висок.

Я боюсь за тебя,

чтобы взгляд твой, прозрачен и честен,

никогда не туманился

страхом, бедой и тоской,

чтобы сердце твое

не испачкалось лестью и местью,

чтобы ватой его

не окутал ленивый покой.

Я боюсь за тебя,

чтобы женщин проворные пальцы

не вплели в твою душу

безвременных черных седин.

Я боюсь за тебя.

Как же мне за тебя не бояться?!

Ты один у меня.

Словно Бог. Словно Солнце — один.

Светлой памяти княгини М.Н. Волконской

Взгляд упрямый сквозь плотный вуаль.

Пальцы сжала под муфтой до дрожи.

— Как ты, Маша, в такую-то даль?..

— Я поеду в Сибирь за Серёжей!

— Ах, Сибирюшка, матушка-Русь!..

Бездорожье, тоска на дорогах.

Не боишься?

— Наверно, боюсь.

Бог не выдаст, а все мы под Богом…

Осуждаете? Знать не хочу!

Государь ваш жесток и ничтожен.

Воля ваша — служить палачу.

Я поеду в Сибирь за Серёжей.

Муж мой — брат мой, зачем же я — тут?

Я решилась. Что будет — то будет.

Дети? Дети простят и поймут.

Не простят, не поймут — Бог рассудит.

Блеск? Богатство? Покой? Суета…

Я жена его волею Божьей.

Так о чём это вы, господа?!

Я поеду в Сибирь за Серёжей…

* * *

За неделю до первого снега,

предпоследней листвою шурша,

из уставшего жить человека

улетела наружу душа.

Улетела из теплого тела.

С любопытством смотря на неё —

«Ей, наверное, жить надоело»,

— обсуждало ее вороньё.

И, увидев летящую душу

из открытого ветром окна,

кто-то выкрикнул зло и натужно

вслед душе: «Изыди, сатана!»

Старики машинально крестились,

дети камни швыряли ей вслед,

перелетные птицы косились:

«Что за птица? И крыльев-то нет».

Так никто и не понял. Обидно.

Непутевые. Бог им простит.

Им, наверное, снизу не видно,

кто там сверху над ними летит.

Полнолуние

Когда в ночи болезненной, как в коме,

на свет летели брошенные сны —

мое окно единственное в доме

светилось вместо лопнувшей луны,

а дождь со снегом,

хлопьями большими

обнявшись, плыли наперегонки,

а по асфальту чиркали машины,

как спички мокрые о коробки,

во глубине запекшегося мрака

дрожащих звуков стыли кружева —

в соседнем доме плакала собака,

так горько, словно чья-нибудь вдова…