РОДНЯ

I (След)

.

1

Верхняя пуговка на блузке, вырванная с корнем, решила всё. Пуговица стала каплей, верхняя — последней. Уже полгода, нет год (скорей два года) все сделанное тут же требовало переделки. Хуже — полного исправления! Периоды невезенья случались у меня и раньше. Но чтобы стык в стык, чтобы так навязчиво. А последние три месяца совсем… Да, конечно. Я все понимаю. Это из-за него. Андрей опять уехал в Петербург. Может навсегда. Так «навсегда» за пять лет нашего знакомства он уезжал трижды. Но сейчас все иначе. Я это знала, и он знал.

Вот и всё. Работа, которую бросить необходимо/нельзя (выбери нужное). Стопка неоплаченных коммунальных платежек. Февраль (ветер и слякоть). Я одна. У меня четырехнедельная задержка. И ни-какой надежды на новую встречу с Андреем (да пусть надежда и есть — что толку?)

И эта проклятая пуговица! Если б не она, не решилась бы. Восемьсот рублей — почти состояние. Заняла у Татьяны. В последний раз, больше она в долг уже не даст…

Лазарев (тот самый — дюжина зеленых книжечек про карму) приезжал в Ростов на два дня. Первый день — лекция, второй — прием. Консультация — 700 рублей. 100 рублей сверху я взяла на всякий случай.

Очередь (десяток очень разных женщин и один лысый мужичок), прошла за два часа. Я всегда ошибаюсь, заочно представляя человека. Лазарев не стал исключением. Но какая разница. Главное — он был те-плый и круглый, без углов. И весь словно налитой жизнью, маленькая — уверенная в себе — шаровая молния.

— Пожалуйста, левую руку. Только расслабьтесь… Расслабьтесь, прошу. Так-так… Теперь правую. Что же вы так вздрагиваете. Я током бьюсь? Нет?.. Вот и славно. Значит не надо так напрягаться… Сожмите ладонь в кулак. Разожмите… Очень хорошо… Сейчас я по-ложу вам на виски пальцы. Постарайтесь представить себе… м-м-м, морской закат. Водная гладь, солнце-апельсин, чайки, шелест волны.

Его пальцы прилипли к вискам словно магниты.

— Очень хорошо. О-очень…

Сдвинул очки на лоб. Потер глаза.

— Интересный случай. Ваша карма испытывает какое-то внешнее давление. Но не могу установить, откуда оно идет. Его первоисточник. Словно что-то пытается зацепить вас извне. И весьма настойчиво. Понятно, почему все валится у вас из рук. Попробуем еще раз…

Он вернул очки на место и снова прилип пальцами к моим вискам.

— Теперь чуть-чуть откиньте голову. Хорошо… Наклоните ее вправо… Влево, теперь прямо. Нет, это давление не имеет привязки в прошлом. Да и в настоящем… Оно из будущего.

Несколько минут он настойчиво щупал воздух вокруг моей головы, тискал затылок. Пару раз твердыми пальцами брал в клещи шею, и становилось больно.

— Похоже, что так, — сунул руки в карманы халата. — Точного ответа не дам, но процентов на 90, это будущее. Если так, значит действовать необходимо максимально осторожно, так сказать — «положительно».

Бросил вопросительный взгляд — понимаю ли?

— Возможно это сигнал о какой-то опасности, подстерегающей вас совсем скоро. Или в перспективе поотдаленней. Полностью уберечься от ошибок или оплошностей мы, конечно, не можем. Но действуя со знаком плюс, так или иначе, вы наращиваете свою кармическую защиту.

Быстро пододвинулся, обхватил пальцами мое запястье. Замер.

— Ух ты… Извините за некоторую бестактность. Вы ждете ребенка? Да? Это важно. Очень важно…

.

2

…На трехметровой виртуальной плоскости пульсировала, переливался оттенками зеленого огромный клубок, словно электрическое изображение чудовищной корневой системы.

— Эта ветвящаяся масса…

Реагируя на речь, плоскость дрогнула и вогнулась подковой, услужливо окаймляя кресло, с бледным молодым человеком. Стоявший рядом, худой и желтолицый, объясняюще клонил к плечу птичью голову.

— Это масса — ваша генетическая база на последнюю четверть ХХ века. Все пять тысяч прямых предков. Половина из них ваши пра-пра-пра — и так 14−18 раз, в зависимости от родословной линии, бабушки. Вторая половина — соответственно пра-прадедушки.

Желтолицый поднял ладонь к экрану:

— Чтобы обеспечить приемлемую микрокоррекцию вашей планидо-сферы нам пришлось работать во временных пластах, отстоящих минимум на три столетия. Впрочем, это вы уже знаете… Минимальным излучением был активирован временной сектор вокруг 1980 года. Как мы уже объясняли, необходимо было обеспечить одно единственное значимое генетическое изменение. Это и случилось.

Он ткнул острым пальцем в экран

— Сегмент — Б15…

Сфера разом вернула прямоугольную форму, изображение укрупнилось. Змеящиеся нити стали толще, затем еще толще. Экран захватывал теперь только малую часть корневой массы.

— Вниз и налево. Еще… еще ниже… — направлял желтолицый.

По экрану теперь ветвилось только несколько нитей, превратившихся в зеленые канаты, на одном из которых нервно пульсировала красная точка.

— Это место корректировки вашего генетического прошлого… Ростов. Город в России. Была такая страна… Здесь в последних десятилетиях ХХ в. родился ребенок, которого не должно было быть.

Поймав вопросительный взгляд из кресла, желтолицый качнул головой.

— Нет-нет, он не из ваших прямых предков. Наоборот, его появление устраняло возможность рождения другого ребенка, как раз одного из ваших прародителей. Это именно та микроподвижка, которая требовалась для выправления дефекта сферы кармо-вероятностей вашего будущего… Она выполнена. Родился нужный ребенок.

.

3

Этот не родившийся в прошлом — я. Нет, сейчас я, конечно, родился. Порукой тому — вот эти строки. Вы же их читаете. Они написаны мной. Стало быть, я уже как минимум появился, и достаточно вырос, чтобы научиться писать. Но это сейчас. А через три века случится то, о чем вы уже знаете. Меня не станет. Не в том настоящем, которое тогда будет. Через триста лет не будет и всех вас — мои современники. Меня не станет в прошлом — то есть в нашем настоящем. В этом самом времени, где мы сейчас разговариваем.

Меня из него вычеркнут. Точней сотрут волшебным генным ластиком, не оставив и следа. Чтобы у другого человека, что будет жить через три века, могло получиться другое будущее. Как это воз-можно? Без понятия. Сейчас, за триста лет до того, как это произойдет, я сижу и думаю как раз об этом — разве такое может быть? Пока эта шарада представляется мне неразрешимой. Как возможно, чтобы я прожил весь отведенный мне срок, а 300 лет спустя, была запущена какая-то альтернативная история, в которой меня бы не было. Но ведь я уже был! Без меня иной была бы жизнь многих других людей, а значит и всего мира. Или…

.

II

На этом складе к вечеру устаешь так, что еле таскаешь ноги. Надо бы поискать другую работу, но куда сунешься с девятью классами и троечным аттестатом? Всегда будет что-то похожее. За три года после армии Олег поменял уже пять таких мест. А на складе хоть платили без задержки.

— Ма, еще компоту… Спасибо.

Пока он был на кухне, мать непрерывно мыла посуду. Шипела вода, звякали тарелки. За весь ужин она ни разу к нему не обернулась. Даже компот налила, не взглянув в его сторону.

«Весь вечер хмурая. С чего бы?..» Олег допил компот. Шаркая шлепанцами, побрел в свою комнату. Так и есть, листы на столе сдвинуты — читала. Стоит написать что-нибудь, отчасти напоминающее ее жизнь, эта писанина тотчас попадется ей на глаза. Вот оставил на столе черновик, она тут как тут. А теперь обижается.

Между тем биографического в рассказе — всего-то ленинградская прописка отца. Все остальное — от балды, то есть художественный вы-мысел. Не было никаких пятилетних встреч. Отец был в Ростове в командировке. Неделю с небольшим. А потом вернулся в Ленинград. У него и в мыслях не было бросать свою тамошнюю семью. А мать не захотела избавляться от Олега потому, что врачи предупредили (сама же сколько раз говорила) — после аборта рожать не сможет. Никакой встречи с Лазаревым и всяких там кармических примочек… Тогда, в 80-м заслуженный «кармовед», наверное, еще в школу ходил. За что же обижаться? Ведь рассказ совсем не о ней — любимой его, неудачливой, одинокой маме…

Ну и о чем он тогда? Олег лениво пошелестел бумагой. Свернул один из листков подзорной трубой. Осмотрел в узкий зрачок комнату…

Он о жизни. Точно. Рассказ был о жизни. О том, что всё на свете проходит. Что грустного, больше чем радостного. Для всех без исключения. Конечно, ему было жаль мать. Но и себя было жалко. И всех других тоже. И еще, еще…

Зрачок подзорной трубы прошелся по верхним полкам книжного шкафа, перескочил на обои, затем на потолок и люстру — тусклые пластмассовые висюльки, ниспадающие пыльной пирамидой. Да, пирамида — он вспомнил! Только та пирамида была живой. И росла снизу вверх.

Лет в шесть, наблюдая в цирке пирамиду гимнастов, ему пришло в голову, что в семье точно также: самый легкий и маленький — ее вершина. Он представил себя стоящим на плечах папы и мамы. А тех поддерживали их родители, только молодые, как на черно-белых фото из выцветшего альбома, в котором карточки были вставлены уголками в специальные прорези.

Отца Олег никогда не видел. Но знал, что тот в очень долгой командировке, которая неизвестно сколько еще продлится. Но ведь ко-гда-нибудь она все равно кончится. И тогда он вернется. Наверное тогда же, думал Олег, можно будет увидеть и родителей отца — ленинградских дедушку и бабушку. А пока ему хватало и одной пары. Они то, удвоенные в числе и стояли в той живой пирамиде, которая ими совсем не заканчивалась. Ведь у дедушки с бабушкой тоже были родители — непрерывно двоясь, пирамида уходила вниз, то есть в прошлое. С тех пор он часто представлял себе эту огромную живую конструкцию, высота которой в его фантазиях и рисунках постоянно росла.

Вначале она была с пятиэтажку, вроде той, в которой они жили. Потом приблизилась к соседней девятиэтажной свечке, а затем к трем 16-этажным великанам, что стояли на Ворошиловском. И продолжала расти, пока не превратилась в подобие Эйфелевой башни. Неизменным остава-лось только одно — вершину этой живой конструкции занимал он сам.

Когда Олегу исполнилось семь, он узнал что у отца другая семья. И он никогда не приедет. Половина пирамиды разом исчезла. А через год не стало единственной бабушки Нади. И все рисунки с человечками стоящими на плечах друг у друга были спрятаны в твердый древний чемодан, с металлическими бляхами на углах. Еще через несколько лет, во время ремонта, чемодан со всем содержимым отправился в мусорный бак. Следов одной из самых долгих его детских фантазий не осталось. Олег забыл о ней начисто. И вспомнил только теперь.

Пирамида, в которой каждая нижняя ступенька шире в два раза. Если бабушек две, то прабабушек четыре, а пра-пра — восемь. Плюс прапрадедушки. 16 людей, которые соединились в нем, об этом не подозревая. И о чем им было думать, если вся их жизнь прошла и кончи-лась до его рождения. Простая человеческая арифметика.

Олег раскатал подзорную трубу, выгнул лист в обратную сторону, чтобы он стал ровным и на чистой стороне выписал вереницу цифр.

.

Один человек — я (сейчас).

2, 4, 8, 16 человек (прямые предки) — 100 лет назад.

32, 64, 128, 256 человек — 200 лет назад.

512, 1024, 2048, 4096 человек — 300 лет назад.

8 тыс., 16 тыс., 32 тыс., 64 тыс. — 400 лет назад.

128 тыс.; 256 тыс.; 512 тыс.; 1024 тыс. — 500 лет назад.

2 млн.; 4 млн.; 8 млн.; 16 млн. человек — 600 лет назад.

.

Задумчиво постучал ручкой. Десять поколений назад, в середине XVIII в. жило около тысячи его прямых предков. А двадцать поколений назад, 500 лет назад, их был целый миллион. Сколько вообще людей жило на Руси в начале XVI века? Миллион, наверное, и жил. Выходит прямыми его предками были все жители той Руси. А если их было два или три миллиона? Какая разница! Шагни вглубь еще на пару поколений и вся страна все равно в родственниках…

А у других? Ведь у них тоже самое! У каждого двести лет назад была тысяча предков, а еще на три века раньше — миллион. У каждого в родне оказывалась вся страна. Олег встал, подошел к окну. Зима была бесснежная. Черная улица, голые тополя. Пусто. Только на автобусной остановке кучковался народ — несколько неподвижных фигурок.

«Родственнички. Я их не знаю, они меня, а все равно родня… — Прижался горячим лбом к стеклу. — Пусть седьмая вода на киселе. Или не седьмая, а двадцатая, но каждый с каждым. Вот это да…»

Мысль была странной. Она топорщилась и кололась, не давая думать о другом. Олег крутил ее в голове, обдумывая детали и выискивая возражения. Вернулся к столу, посмотрел на листки черновика и сразу понял. Рассказ был о том, что вот прямо сейчас — рядом и совсем далеко, живут сотни, тысячи, десятки тысяч человек, которые никогда в жизни не узнают друг о друге. А между тем, в будущем, через сто лет или через пять, десять веков, они все сойдутся в одном человеке. А он будет жить, не задумываясь, не чувствуя того, что в его дыханье, в каждую его клетку входит Олег и тысячи, десятки тысяч, миллионы других людей. Может быть, входит все человечество…

В половине двенадцатого Олег высунулся в коридор. Мать была на кухне. «Неужели не уходила?..»

— Спокойной ночи, ма.

— Спокойной ночи…

Голос ее по-прежнему был холодным. Будет обижаться еще день или два — известно по опыту.

Олег вернулся в комнату, выключил свет, лег на край старого дивана, стараясь вытянуться мимо продавленной середины. Вспомнил черные фигурки на остановке. Потом мужиков со склада. Потом Анапу, в которой отдыхал прошлым летом — сверкающий широкий песок, заполненный телами. «Братья и сестры…» — он опять поразился этой мысли. А перед глазами уже стояли ряды ящиков с турецким печеньем, которые они грузили всю первую половину дня, затем пошли упаковки с пивом и колой. Надвигался стремительный сон. Прямо перед ним всплыло злое, круглое как блин, лицо Петровича. Но тут же, вслед за остальным миром втянулось в черный раструб…

Он стоял у подъезда. И было тепло, даже жарко. Чтобы узнать по солнцу время, он поднял лицо вверх, к горячей синеве. Лицо обдало жарким шелестом.

— Опоздаешь, Олежка… — сказало небо.

— Не опоздаю, — возразил он. — Я быстро…

Что быстро? Он напрягся, пытаясь сообразить. Где-то было что-то, к чему он опаздывал. Уже почти опоздал. Но если вспомнить это что-то, оно само шагнет ему навстречу. И он его увидит, узнает, успеет… Впрочем он и так кажется знает, что это склад. Снаружи черное окно, к которому причаливают тяжелые рефрижераторы. За окном узкая ме-таллическая полоса-диагональ, идущую вниз, в электрический лабиринт стеллажей, заставленных бесконечными рядами коробок, ящиков, мешков. Там вся его жизнь, что с понедельника по пятницу, с восьми утра до пяти вечера.

— Ты вставать будешь или нет? — спросило небо.

— Да, — ответил Олег. — Уже встал…

Конечно, есть склад, на который он опаздывает. Но есть и что-то другое. Где-то близко есть что-то еще, к чему надо обязательно успеть. Он чувствовал это. Опустив лицо, чтобы не видеть осуждающего неба, Олег быстро пошел от подъезда, перешел на трусцу и, свернув за угол дома, оказался в лесу. Как он мог забыть, что за углом их пятиэтажки сразу идут гигантские сосны?!

Двигаясь по рыжей от хвои, пружинистой тропе, выбрался на большую солнечную поляну, покрытую высокой травой с яркими ост-ровами цветов. Посередине поляны торчал из травы огромный — метра три в диаметре, каменный шар, сплошь покрытый желтым и розовым лишайником. По колено в траве, Олег пробрался к нему. Шар был теплый от солнца. Он, казалось, пульсировал под ладонями. Вначале Олег подумал, что это стук его собственного сердца. Но внутренний ритм камня был совсем другим — после сдвоенного удара следовала длинная пауза.

Эти редкие сдвоенные удары становились все различимей. А потом Олег почувствовал, что поверхность камня шевелится. Это был лишайник — мягкий, живой и если присмотреться — невероятно разнообразный. Вот наша земля, понял Олег. Это не было предположением или догадкой, мыслью или чувством. Просто ему было ясно, что так оно есть. Камень был планетой, а лишайник, покрывающий его поверхность — человечеством. Если немного сосредоточиться, то по расположению и форме отдельных пятен можно было без особого труда определить народы и страны. Но это представлялось Олегу малозна-чимой деталью, не стоившей внимания. Куда важней было ощущать, как дышит, мягко колышется под руками это единое целое, покрывающее камень-планету сплошной пленкой, пронизывая ее насквозь и соединяясь в каменной губчатой глубине бесчисленными корнями. Прижавшись к камню всем телом, он чувствовал это внутренне движение. Он уже почти различал его сквозь поверхность, но вмешалось небо.

— Быстро, Олег. Через полчаса надо быть на складе, — сердито сказало оно над самой его головой.

«На каком складе? О чем ты?..» — Олег оглянулся. На поляне ни человека. Неподвижные сосны, бабочки да пчелы.

— Ты будешь просыпаться?! — у сердитого неба был голос мамы.

— Да, — сказал Олег и открыл глаза.

Это получилось само собой. Безо всяких усилий. Минуту назад не мог, как не пытался. Теперь — пожалуйста. Камень, поляна и окаймлявшие ее сосны, стремительно таяли, обнажив выцветший узор обоев.

— Да, — Олег сел, нащупал шлепанцы, попал взглядом в часы — без двадцати восемь! Полчаса опоздания уже есть. А если пробка — час.

— Да, — он встал, влез в трико, пошел в ванную.

В проеме кухонной двери мелькала мать — от плиты к холодильнику и обратно.

.

III

В начале девятого, на ходу застегивая куртку, Олег вынырнул из подъезда и потрусил к остановке. Без десяти девять толкнул плечом скрипучую квадратную дверь, скатился по крутой лестнице внутрь огромного люминесцентного зала, до потолка заставленного всем, что любят есть и пить люди.

У самого входа его перехватил Субатов, тощий мужик с желтыми злыми глазами.

— 50 минут, Олежек. Почти час… — сухая его мордочка плющилась в улыбке. — Ко-ся-чооок. Третий за месяц. — Субатов радостно заблеял. — А Петрович в обед будет. Так что вазелинчик готовь.

«Козел, — подумал Олег. — Но ведь тоже родня…»

Мужики разгружали машину с камышинским квасом — туго стянутые полиэтиленом упаковки, по восемь двухлитровых бутылей в каждой. Тара и вес удобные. Олег вздохнул — вот и славно. Можно считать, что бригаду своим опозданием не подвел. До десяти докидали квас. Не спеша перебрались в соседнюю секцию. Разгрузили машину со сгущенкой из Кореновска, затем еще одну фуру с колбасами. И работа кончилась.

Мужики осели на ближние ящики и мешки, полезли в карманы за сигаретами. Олег, покрутившись в поисках места, запрыгнул на штабель, выложенный коробками с воронежским крестьянским маслом. Вообще-то забираться на товар запрещалось, но Петровича не было. А лежать на коробках было так удобно.

Перерыв между машинами обычно на пару сигарет. Бывали, конечно, и авралы — только закуришь, уже надо бычковать. Но такая спешка — редкость. Если водитель торопится или начальству приспи-чит… Сегодня авралов не было. Мужики нехотя болтали внизу и лю-минесцентные лампы над головой с какого-то момента пошли хороводом по часовой стрелке. Наверное, Олег дремал. А потому уже просто лежал на спине, прислушиваясь к разговору об одном и том же, вялым ритуальным многоходовкам, когда на привычный вопрос следует всем известный ответ, и весь последующий диалог с минимальной вариацией повторяется в десятый или сотый раз.

— Васильич… В Самарское свое не надумал возвращаться?

— А что мне там делать? Родни уже нет. Тетка одна троюродная. Так ей за 90. И всё. Я теперь один на свете…

Это было неожиданно в тему. В яблочко. Олег повернулся набок, свесился со своей верхотуры.

— А ты не думал, что всё Самарское — твоя родня? — Васильевичу за пятьдесят. Но в бригаде все друг с другом на «ты».

— Что значит все? — Грузчик поднял к Олегу хмурое лицо. — Говорю же, тетка одна.

— Сейчас объясню, — Олег спрыгнул вниз, вытащил из кармана листок с цифрами.

— Смотри. Все очень просто. Вот единичка. Это каждый из нас. Один единственный. У него есть отец и мать. Их двое. И у них тоже есть мать и отец. Стало быть, уже четверо. Это наши деды и бабки.

Листок с цифрами, развернутый на упаковках с мукой смотрелся шифрограммой. Мужики молча смотрели на столбики цифр, курили. Вникать никому не хотелось. Только Васильевич, наклонившись со своего места, провел толстым ногтем по числовым рядам.

— И что?

— Что «что»? — спросил Олег.

— Сказать, что хочешь?

— Тут же все написано.

— Что написано?

— Что у каждого из нас 200 лет назад была тысяча дедушек и бабушек. Ну, в смысле пра-пра-пра. Тысяча прямых предков.

— Ну и?

— А 500 лет назад их был миллион.

— Миллион… — Васильевич поскреб щетинистую шею.

— Да, миллион дедов и бабок.

— Столько-то народу у нас тогда может и не было.

— Может, — согласился Олег.

— Ну и?

— Что, ну и?

— Значит херня? Я про этот миллион.

— Почему херня? У тебя же есть отец, мать.

— Умерли.

— Я о том, что они были. И у них тоже были родители. И у тех тоже. И так без конца. Вот и выходит, что 500 лет назад у каждого человека по любому миллион прямых предков, без всяких там двоюродных линий. Прямых дедов и бабок.

— Но ты же сам сказал, столько народа тогда у нас не было.

— Было, не было, какая разница! Я не о том. Просто все они, жившие тогда в России люди, мои прямые предки. Сколько их там было.

— Твои? — Васильевич удивленно уставился на Олега.

— И твои тоже. И его, его. — Олег потыкал в мужиков.

— Постой, — зашевелился на мешке с мукой, Генка. — Ты, что хочешь сказать, что все мы родственники?!

— Точно. — Олег прихлопнул ладонью листок. — Выходит так. Не родные братья, конечно, но родня. Кто в седьмом колене, кто в пятна-дцатом.

Теперь задвигались все, заговорили.

— Во, Олежка, ну ты гнешь…

— Витек, слышал? Две штуки до получки жлобишь, родственник хренов.

— Жесть, ребята…

Стало весело. Потащили из пачек новые сигареты.

— А как насчет Мирона. А, Олежка? — Это Виталик, как всегда приплясывая на месте. Мерзнет, потому что щуплый. Щуплый и злой. Тыкнул сигаретой в сторону Амирана.

— Мирон тоже нам брателла?

— Тоже.

Хохот. Бригада счастлива.

— Косяк, Олежка! А Петрович?!

— Конечно.

Бригаду топорщило от смеха.

— А ты скажи ему. Он ведь сам и не догадывается, бычара. Обижает братьёв.

— Олежка, а негры и китайцы?

— Все. — Олег аккуратно сложил листок с цифрами, сунул в карман. — Все люди — братья и сестры. Только в разной степени.

— Ну, конечно! — крутнулся вокруг свой оси Виталик. — А я-то думаю, что это у всех волос внизу такой курчавый!

— Да мне самому прикольно, — Олег словно оправдывался. — Но так и есть. Это правда.

— Ну какая правда? — Васильевич, единственный кто принял сказанное всерьез. — Ладно, в России. Но чтобы черные и желтые… Что ты людям башку морочишь?

— Я сейчас объясню, — Олег выхватил из кармана ручку. — Сейчас. Это просто.

Рывком развернул картонный ящик.

— Вот смотрите. Те кто тогда, 500 лет назад жили на Руси тоже были род…

В гудке рефрижератора есть что-то доисторическое, из эпохи беспощадных рептилий. Наползая на окно склада, он ревет так, словно ищет, требует себе самку, такую же страшную как он сам. Недокуренные сигареты полетели в мусорное ведро и мимо. Работа…

— По местам, родственнички.

.

IV

В столовой Васильевич поставил свой поднос на стол рядом с Оле-гом.

— Покоя не дает твоя хрень. Как мы можем быть родней китайцам? Я не к тому, что противно. Мне по барабану. Просто ведь быть такого не может.

— Почему не может? — Олег даже не донес до рта ложку. — Еще как может. Я когда вчера над этим думал, между всеми людьми даже два мостика нашел. Первый, совсем древний. По нему получается, что все люди братья и сестры по крови. Если, конечно, все мы из одного корня.

— Ты про Адама что ли? — нахмурился Васильевич.

— Почему сразу Адам? Может какая-то группа первочеловеков. Они ведь между собой тоже все родней были. А потом стали планету заселять, разошлись. Расы образовали, народы. Но там вот, в самой глубине, — Олег для убедительности ткнул себя в район сердца, — пускай хоть в сотом колене, хоть в двухсотом, все равно у всех нас есть общие мать и отец. Понятно?

Васильевич пожал плечами. Хмуро потыкал вилкой салат.

— Ну, а второй мостик?

— Этот уже не по крови, а через общую родню по родителям. — Отодвинув остатки супа Олег, взялся за котлету. — Против того, что все мы здесь в России, ну или почти все — прямые родственники, возражений нет?

— Ну это еще как-то понятно.

— В других странах точно также, все местные — родственники. В Испании или в Китае.

— В Китае… — Васильевич замер в сложном расчете. — Да их раз в двадцать больше, чем в нас.

— В десять. Но это без разницы. Они ведь тысячи лет вместе живут. Вот и породнились все. Также и в остальных местах. Африка или Австра-лия, или наш Кавказ. Повсюду одно и то же. А теперь смотри.

Олег отщипнул две крупных хлебных крошки. Положил их на стол.

— Две деревни. В одной все между собой родственники. И в другой. Стали встречаться парень и девчонка. Она из первой деревни, он из второй. Поженились, дети пошли. У этих детей кто кровные родственники? Из какой деревни?

— Ну… — Васильевич зашевелил пальцами, пытаясь сообразить.

— Помощь зала, — подождав, констатировал Олег. — Проще простого. По матери им родней вся первая деревня, а по отцу вся вторая. Итого — обе деревни их кровная родня. Верно?

— Ну, может быть…

— А через этих общих детей и сами деревни породнились. Скажем, я из первой деревни. Какой-то там юродный брат этих детей. А ты их троюродный брат из второй деревни. Мы с тобой теперь, конечно, не кровная родня, но и не совсем чужие люди. Ведь так?..

Васильевич не привыкший быстро доверять аргументам, усидчиво жевал капустный салат.

— Так ведь? — переспросил Олег.

— Ну, предположим.

— Выходит, стоит одному китайцу взять в жены русскую, ну или наоборот, то через их детей мы все становимся такой вот родней. Ав-томатически — все русские и китайцы. А сколько таких смешанных детей уже было? Сколько их сейчас? Они же все народы между собой сшили. Все со всеми уже тысячу раз перероднились. Понятно?..

Васильевич аккуратно собрав с тарелки последние капустные нити, оправил их в рот. Запил компотом. Вытер губы салфеткой.

— Сложно все как-то. Мыслью вроде так. А подумаешь конкретно… Вот тот же Петрович. Какой он родственник тебе или мне?

— А что Петрович, не человек что ли?

— Ну человек.

— Значит родня…

— Родня… — Васильевич тяжело выбрался из-за стола, взял поднос с грязной посудой. — В гробу я таких родственничков видел.

— Это другой вопрос, — Олег отсалютовал ему остатком компота.

.

V

Пятнадцать послеобеденных минут, что до конца перерыва — законная нирвана. Особенно если не доспишь ночью. Олег лежал на ту-рецком печенье. Сквозь сомкнутые веки двигались по вытянутым орбитам красные пятна дневных ламп. «Неужели мы все действительно родня?..» Когда объяснял Васильевичу, было так логично и убедительно. А сейчас эта мысль казалась абсолютно нелепой.

Красные пятна сложились в ожерелье. И оно кружило, катилось, это высокое ослепительное солнце. Потому что полдень и солнце стояло в самом зените. И было очень жарко. Жарко и тихо. Олег оглянулся — на поляне только бабочки и пчелы. Многоэтажные сосны неподвижны. Он вытянул ладонь, коснувшись шершавой поверхности камня. Сделал шаг и обхватил его руками, чувствуя в глубине редкие сдвоенные удары.

На этом месте, в этот самый миг оборвало его встречу с камнем гневное небо. Но сейчас оно не помешает. Олег чувствовал щекой и плечами живую пленку, покрывающую планету-камень, уходящую внутрь необъятной корневой массой. Он словно воочию видел это спу-танное множество корешков — огромный клубок зеленых змеящихся нитей (что-то подобное, ему уже приходилось видеть, только он не мог вспомнить, где и когда). Олег еще сильней прижался к камню и вдруг по-думал, что…

Проверяя догадку, он сделал несколько шагов вокруг камня и действительно оказался перед огромным лицом, с закрытыми глазами. При появлении Олега, каменные веки вздрогнули и начали открываться. На всякий случай он сделал шаг назад, мигом увязнув в траве.

Лицо ободряюще улыбнулось.

— Я и не боюсь, — сказал Олег

Ему действительно не было страшно. Скорей удивляло, что камень-планета вдруг оказался человеческой головой. Они смотрели друг на друга. Каменное лицо, казалось, было знакомо. Даже очень знакомо. Очень… Это было его лицо! Только увеличенное в сто или тысячу раз. И оно снова улыбалось, радуясь, что наконец-то он разобрал столь простую истину…

Она действительно была простой. Ведь камень-планета был человечеством, огромной массой связанных, переплетенных друг с другом людей. «Это потому, что мы все родня, — понимал Олег. — И любой из нас, подойдя к этому камню должен узнать в нем себя. Точней камень примет формы именно его лица…»

Словно подтверждая мысли Олега, каменное лицо потеряло четкость, чтобы через миг спустя принять новые черты, в которых Олег неожиданно узнал облагороженный анфас соседа по лестничной пло-щадке.

«Дядя Саша…» Но удивляться было некогда. Сосед уже начал расплываться и в несколько секунд вылепилось новое лицо. «Гена?..» — школьный приятель, с которым Олег три года просидел за одной партой, камню удался хуже, хотя и был узнаваем.

Затем последовательно промелькнули Васильевич, капитан Клочков — армейское начальство, Сан Саныч — тренер по боксу. Появлялись и лица неизвестные Олегу. Создав новый образ, камень на несколько мгновений замирал. Но едва Олег успевал сообразить, кто перед ним, как начиналась новая трансформация. Словно камень был гигантским куском пластина в чьих-то умелых, невидимых пальцах.

«Все потому что мы все родственники, — подумал Олег. — Ведь это должно что-то значить. Люди просто не знают, что они родня. А я теперь знаю. По крайней мере, моя жизнь должна быть иной. Ну так она и станет иной…»

Мысль была естественной, такой простой, исполнимой. Солнце стояло в зените. Было жарко и тихо. Над непрерывно меняющимся камнем сновали цветные бабочки. И Олег не мог оторвать взгляда от вереницы превращений. В очередной раз, расплющившись в колобок, камень стремительно вылепил широкий овал с крупным волнистым носом и маленькими глазами.

«Петрович…» — улыбнулся Олег. Лицо бригадира вышло очень живым. Даже цвет получился не серый каменный, а бардовый, с бледными прожилками.

«Все братья. Разве Петрович — исключение? Вот и он среди нас. Жизнь должна быть другой. А для этого я стану другим. Со всеми, с каждым. Просто надо не забывать что мы…»

— Какого х…, спрашиваю, твою мать, к девяти на работу наладил, а я, блядь, за каждым мудилой должен… — фраза была такой длинной и многоколенной, что Олег ухватил только первые ее суставы. Тем более, что сдернутый за локоть, летел в это время, с ящиков вниз.

Закончил фразу бригадир Олегу уже прямо в лицо. А когда тот проснулся окончательно, повторил ее в другой вариации. Что-что, а обижать Петрович умел. Разом не стало воздуха и света. Мир лопнул, исчез. Не стало и Олега. Только и сохранилась горсть базовых рефлексов, в том числе из спортивной юности. Все вышло само собой. Рука пошла крюком снизу. А корпус дал жесткий упор на ногу. Костяшки кулака вошли в ямку на подбородке бригадира, как нужный пазл. Петрович рухнул. А миг спустя подлетел с бетона, вздернутый за грудки. Олег и не думал, что эта грузная туша весит так мало. А может работали злые ферменты, но шестипудовый Петрович болтался в его руках как тряпка.

— Слушай, ублюдок. Я сейчас напишу об уходе. А ты подмахнешь. Без шума и пыли. Хорошо? — Подтянул Петровича вплотную, так что лицо того расплылось свекольником. — Хорошо?

Петрович мелко тряс головой.

— Зачем тебе до срока в могиле лежать? А мне 15 лет по зоне топать? Ну, зачем оно нам? — в голосе Олега его было столько злой легкости; веселой разбойничьей правды, что Петрович захрюкал, захлебнулся согласием.

— Какая, никакая, а родня, — освободив правую руку, Олег вполсилы дал Петровичу в печень. — Родня?..

Навис над вновь остекленевшим начальником.

— Вот и славно…

.

VI

Простая, легкая мысль о неизбежности новой жизни, пришедшая Олегу на ящиках турецкого печенья, оказалась на удивление верной. Не прошло часа, как она начала сбываться. Причем без всяких усилий с его стороны. Он шел по улицам, так и не сунув в карман бумагу, освобождавшую его от мешков с мукой и упаковок с кока-колой, ящиков с липецким мороженным и воронежским маслом. Он был свободен — новое, чуть боязливое, но очень свежее чувство.

Еще час назад любая его фантазия тут же упиралась в запрещающий знак, какой-то твердый поручень, аккуратно оконтуривавший отмеренный ему жизненный маршрут. Но оказалось — шаг в сторону, и никаких регламентаций на этот счет не существует. Как нет и самого предписанного маршрута, которым он дисциплинировано следовал последние годы.

У него не было денег. Но была полная уверенность, что это совсем не проблема. С неба начало сыпать мелким ледяным бисером. И Олег, наконец, догадался застегнуть куртку. На автобус он не садился и двигался без определенной цели, часа через два сообразив, что оказался на Сельмаше. До дома теперь было часа два — если продолжать пешком.

— Нормально, — сказал Олег в потемневшее (дело к вечеру) небо. И повернул к проспекту Ленина.

Ледяная сыпь превратилась в мелкий снег. Молчаливые люди шли по улицам, толпились на остановках, заходили и выходили из магазинов. Олег думал обо всем на свете, но ни на миг не забывал сделанного накануне открытия — все эти люди, встреченные им сегодня, все кого он видел раньше и не видел никогда, все современники и жившие до него — родня. С каждым из них у него имелся общий прадед. Двести или пятьсот, или пять тысяч лет назад, но был тот, кто сквозь череду поколений соединял его с каждым человеком, со всеми людьми на планете.

Это открытие — он чувствовал (знал!) — изменит не мир, конечно, но его самого. Опыт прошлых лет не обнадеживал. Олег помнил, как часто его подводила такая уверенность. Но в этот раз все будет иначе — он не сомневался, замерев перед электрической вывеской продуктового супермаркета. Постояв с минуту перед «Магнитом» сообразил, что хочется курить. Сунул руку в карман — на сигареты хватит — и шагнул к двери.

«Все будет иначе…»

.

VII (P.S.)

— Я тогда фантастику писал. Рассказы, — он смеется. — И такое было. Неплохие, кстати, рассказы. Друзьям нравились…

Под метр девяносто, с твердыми рабочими ладонями — Олег слабо вяжется с литературными штудиями.

— В одном из них была интересная мысль. Она меня так поразила, что даже ночью не давала покоя. Я опоздал на работу и… Ну и погнали меня в итоге. В тот день я с Аленой и познакомился. Она в «Магните» кассиром работала. Я в том районе города раньше и не бывал. А тогда случайно забрел. Так что если б не литература…

Снова смеется.

— Что за идея? — спрашиваю я.

— Если совсем коротко, — он замирает. — Ну, вот если я скажу: «все люди — родня».

Смотрит на меня. Я молчу, жду продолжения. Олег морщится.

— Нет, коротко не выйдет. Да и не нужно. Вся эта идея…

Мучительно морщит лоб, похрустывают пальцы. Где-то в доме тихо клокочет стиральная машинка, во дворе кричат дети.

— Вот! — он с облегчением распахивает руки. — Всё это. Вся моя жизнь. Она и есть идея. Только материализованная. Потрогать можно.

Что тут скажешь?

Его трехэтажный дом на Новом поселении, словно из диснеевского мультика — цветные башенки, шпили, высокие окна и витые лестницы. По стене плотные гобелены розовых цветов. На мой взрослый взгляд — слишком леденцово. А вот для детей… Позади дома фруктовый сад, в центре его широкая поляна. Посередине поляны каменный трехметровый шар — наша земля с контурами материков, нанесенных желтой, зеленой и коричневой краской. На северном полюсе есть выемка, в которую вставляется новогодняя елка. Ночью тридцать первого декабря Семеновы всей семьей выходят во двор и собираются вокруг этой елки, удивляясь как их много…

Между тем, с детьми им вначале не везло. Первого Алена не выносила, второго тоже. Третий родился мертвым. Прошло семь лет, прежде чем снова всплыла та самая идея. О ней Олег расскажет чуть позже, в столовой — за столом такой длины, что можно разместить целую свадьбу. Расскажет медленно, осторожно, словно на ощупь, находя слова.

Наверное, можно было и не стараться так. Все просто. Как только, поразившее его вполне абстрактное соображение о всеобщем родстве, обернулось практической формулой — «чужих детей не бывает», жизнь изменилась. Дети появились, и стало их много. Первые были приемными. Но почти сразу же родила и Алена. И рожала с тех пор 11 раз. Даже сейчас, четверть века спустя, когда старшие выросли и сами давно родители, детей в семье Олега и Алены все прибывает. В прошлом году взяли двух — брата и сестру. И сама хозяйка опять на сносях…

«Суха теория мой друг, но вечно зеленеет древо жизни», меланхолично цитировал Гете университетский преподаватель философии, выслушивая на семинарах наши смелые построения. И кто на первом курсе не знает ответов на главные вопросы бытия? Минуло лет пятнадцать. И сколь суха теория, как далека от жизни любая «головная» мысль, мне объяснять не надо.

Но вот в таком основательном и одновременно мультяшном доме, сидит рядом Олег — человек «с философией». Из двух часов, что я пробыл в гостях у Семеновых, последние полчаса он убеждал меня, что все мы (я о человечестве) — одна большая семья. Кто бы возражал. Все единогласно — но только дальше декларации дело никогда не идет.

Здесь же совсем по-иному. Когда они — Олег, Алена и три десятка детей, взявшись за руки, образуют вокруг своей дворовой планеты «орбиту», понимаешь, что теория, проросшая в человека, и есть вечнозеленое древо жизни…

— А литература? — уже попрощавшись, спрашиваю я.

— Литература? — не понимает Олег.

— Рассказы, фантастика. Не тянет к столу?

— Только романы, — смеется. — Много, много романов. Слышите? — кивает в сторону двора.

Там очередная ссора. И гвалт потому страшный.

Как не слышать? Это творчество Олега Семенова, думаю, слышит сейчас весь квартал…

.

Из статьи Б.Красникова. «Самая многодетная в России…»

Аргументы и факты, 2027, № 7, с.15