профсоюзное счастье. (два рассказа о том, как это у нас случалось).

1. 1973-й год. Профсоюзное счастье.

Когда начальство сделало моего подсобного Бориску председателем месткома, он еще некоторое время помнил родство, старался отблагодарить за прошлое. Вообще-то стоит рассказать, как Бориска вышел в люди. Если коротко: со страху. Да, был пьяница, работал грузчиком в разных шаражках, где можно на водку приворовывать. Наконец попал в наш жэковский рай, два года не просыхал, и вдруг заболел желтухой, пролежал сорок дней в больнице, и вышел из нее непьющий, некурящий, а так как по пьянке его на баб тянуло, то и с этим делом он завязал, при одной жене остался. Всему причина — страх. Несколько алкоголиков, с которыми он лежал в одной палате, выписавшись, взялись за старое и поумирали. А Борька внял врачам и через каких-нибудь полгода сделался как домашний кот в глухую зимнюю пору — чистый, толстый, вдребезги положительный. Неожиданно выяснилось, что он член КПСС и очень любит начальство. Из конторы нам положено уходить в восемь, он взял привычку болтаться по двору до половины девятого, заговаривать с разными авторитетными людьми. О чем-то приятном разговаривает, улыбается и во время беседы пушинки с груди и плеч собеседника собирает. Естественно, скоро на него обратили внимание, сделали членом бюро месткома, а затем председателем. Председатели у нас не освобожденные. Но конечно же почти сразу он перестал работать. То ему в обком союза надо, то на «знамя» какое-то. Или в комиссию по разбору очередного нашего безобразия. Числясь моим подсобным, скоро и разряд мастера он себе захотел. Сначала честно вроде хотел: «Вадим, вот пойдем на газовый объект, и кровь с носу, а акэха-восемнадцать (АКХ- 18) ты научишь меня делать». Однако пришло время наших ежегодных теоретических занятий (тоже цирк бесплатный!), после которых повышают разряды, а он на этот подвиг не решился. Были экзамены, и без всякого акта о практических способностях, ему присвоили четвертый разряд, а мне пятый — не могли же сравнять меня, все умеющего, с Бориской, специалистом по поднятию тяжестей, превратившегося в сдувателя пушинок. И это было первое благо, произошедшее от близости моей с выдвиженцем. Потом была путевка. Вообще-то она предназначалась Виолетке, нашей директорше. Но по очередному доносу к ней в дом нагрянули с обыском. Виолетка устояла, однако не обошлось без сердечного припадка — скорая помощь увезла бедняжку в больницу. Я совершенно из любопытства взял в руки эту путевку и прочитал, что в Бакинском сердечно-кардиологическом санатории помимо болезней сердца лечат еще и нервную систему, в том числе переферийную, в том числе радикулит.

- И у меня радикулит, — сказал я.

- Поезжай! — сказал добрый Бориска. — Вернешься здоровым. И уж тогда пойдем на газовый и под твоим руководством я всё равно сложу акэха-восемнадцать.

Иначе как о разрешенных советских бардаках, ничего другого о санаториях я не слышал. Приключение это сулило, к тому же никогда не был в той стороне Кавказа, не купался в Каспийском море…

— Тридцатипроцентная, — продолжал уговаривать Боря.

— Согласен. Что если на мотоцикле поехать?

— Не выдумывай. Завтра ты должен быть там.

* * *

Я ожидал увидеть что-то вроде субтропиков Кавказского Черноморского побережья, где в сущности два цвета — зеленый и синий, то есть сплошь в зарослях зеленые города и горы и синее море и небо. В Азербайджане в глаза било яркое солнце, дул горячий ветер, вокруг преобладал желтый цвет. Дорогу от аэропорта до Баку постарались украсить — цветники, стриженные кусты, мозаичные укрытия на автобусных остановках… Но во всем преобладал желтый цвет пустыни, даже цветы желтые, причем, грязной пустыни, в черных пятнах добываемых здесь нефти и мазута. Суровое место, подумалось мне, хотя до этого никогда не приходило в голову, что под ярким солнцем, при сорокоградусной жаре местность может показаться суровой.

Баку оказался совершенно иностранным городом. Мы и правда империя! Слышал множество раз, но лучше один раз увидеть. Здешний народ сильно отличался от нас. Мужчины и женщины ходили порознь. Женщины на вопросы не отвечали, отворачивались. В автобусах развязнейшие подростки в кепках с огромным черным верхом («аэродром»), заняв сиденья прежде стоящих с тяжелыми мешками и кошелками женщин, не обращая на них ни малейшего внимания, нагло курили. У одного овощного ларька старый жирный милиционер так толкнул старую же женщину, что она упала и покатилась как мешок. Впрочем, было много и русских лиц. Да и сами азербайджанцы очень даже толково объяснили мне, как добраться до санатория, который был, оказывается, в шестидесяти километрах от главного железнодорожного вокзала.

В санаторий я приехал поздно вечером, в темноте. Сразу за главными воротами были деревья по обе стороны широкого асфальта, потом длинный двухэтажный корпус, за ним еще несколько строений поменьше. Я направился к входу в большое здание. Ни во дворе, ни в вестибюле корпуса не было ни души. Впрочем, едва я поставил чемодан на пол, из коридора появилась тетка очень схожей с нашей Руденчихой наружности — толстая, бесформенная, с круглой верноподданнической физиономией. Впрочем, на меня тетка смотрела не подозрительно, как случилось бы в родной шараге, а радостно, прямо-таки многообещающе улыбаясь. Она проводила в канцелярию, где в белом халате сидел горбун — дежурный мед брат, оказавшийся моим тезкой, очень игривый, из тех псевдолюбимцев, которые у всех на глазах, на слуху, на языке. Медбрата мое появление нисколько не затруднило, он дал мне ключ и, даже не привстав со стула, показал пальцем на первую дверь по коридору. Я вошел в комнату — обшарпанную, с тремя койками, столом, двумя стульями и шкафом для одежды. Графин со стаканом на столе были, пожалуй, единственным украшением комнаты. В шкафу висели на плечиках две пестрые рубашки, и все. Старая азербайджанка принесла постельное белье, я заправил неприбранную койку у двери и пошел искать умывальник. Когда вернулся, в комнате суетились, явно собираясь вновь исчезнуть, двое круглоголовых крепышей.

- Что же вы двери не запираете? Бросили чемодан и так ушли… — начал с упрека один из них.

- Здесь у нас кто только не ходит. Мы свои вещи держим в кладовке.

— Что ж это за лечение? И давно вы так? Умывальник я нашел по запаху на втором этаже. Кладовка там же?

Второй крепыш засмеялся.

- Да нет, умыться можно и на первом. Просто надо знать где что. А кладовка точно на втором. Да все нормально, привыкнешь. Нам тоже сначала не очень показалось. Нормально! Я через три дня отчаливаю, он через пять. Отмучились.

- В таком случае, раз вам все равно, я завтра попрошусь куда-нибудь подальше и повыше. А сейчас нельзя ли достать спиртного? По случаю знакомства…

Оба смутились.

- Да вроде нельзя. Лечение…

- Я еще не приступал, а вы все равно кончаете.

- Это да. Только поздно. Достать, конечно, запросто. С буфетной наценкой, ресторан сразу за воротами. Но ведь тебе завтра осмотр, лечение назначат. Вдруг врач услышит запах.

- А море далеко?

- Метров пятьдесят. Комнаты с той стороны коридора окнами выходят на море. Оно почти всегда бурное. Баку в переводе — город ветров. Иногда утром бывает тихо, но к полудню ветер обязательно. Причем, всегда только с одной стороны, с моря.

- Вода холодная?

- Теплая и немножко от нефти маслянистая. Мы сначала каждое утро ходили купаться. Завтра покажем.

- А с местными как?

- О! По-разному. Когда ему не надо, хоть десять раз спроси — он не слышит и не видит. В магазинчике захочешь купить двести грамм колбасы, он тебе здоровенным ножом на глаз кусок отрубит — бери и сматывайся. Перед девками нашими любят остановиться, пачку денег вытащат и считают. Правды нет. А вообще народ бедный, жизнь у них такая: один смеется, десять плачут.

Им куда-то надо было, скоро они, деловые, ушли, а я лег спать.

х х х

Следующий день я ужасно томился. Только рано утром было хорошо. Вася и Коля, так звали мужичков, к которым меня поселили, показали дорогу на море. С обратной стороны к корпусу подступали песчаные барханы, а потом был обширнейший плоский пляж с несколькими скамейками и полосатыми грибками от солнца у самой воды. Туда идти было метров двести. Перед тропинкой в барханах мои новые товарищи остановились.

- Что там делать? Погода сегодня не летная…

Я их понял. Погода, действительно, была скверная. Дул сильный ветер, небо в темных низких тучах, еще темнее казалось море, оттуда доносился грозный грохот волн. И ни впереди, ни справа, ни слева ни души. Где-то когда-то во сне или грезах я уже видел это. Обрадовался.

— Ясно! Вы идите назад, а я сам. Все нормально, возвращайтесь, я только до воды и обратно. Мне надо познакомиться, — ободрил я товарищей и побежал к морю.

Волны вздымались высокие, но на Черном море я в таких не раз купался. К тому же под ногами были не кремни, а чистый, без единой ракушки желтый песок, и вода теплая. Минут двадцать тешился — бросался в волны, потом, дождавшись самую высокую, на ее гребне выносился назад. Возвращаясь, сначала обошел весь санаторий, еще раз убедившись, что город Баку и его окрестности, место суровое. Песчаные барханы подступали к корпусам и парку, деревья в нем, в основном невысокие чахлые сосны, стояли накренившиеся в противоположную от моря сторону, с корой, забитой песком. Песок забивал все. Даже желтые цветочки в клумбах — уж на что временные создания, и те успели как бы просолиться и ороговеть с наветренной стороны. Позавтракав, понял, что буду здесь регулярно голодным. Началась тягомотина. Важный азербайджанский врач назначил мне сероводородные ванны, гальванизацию, лечебную гимнастику и массаж. До самого обеда бегал по процедурам. Перед каждым кабинетом обязательно очередь. Народу в санатории было тьма, и все не моложе тридцати, а вообще преобладало старье от сорока до шестидесяти, некоторые в самом деле очень больные. Просто кошмар как много было вокруг людей. Типичнейшие, узнаваемые, приехавшие лечиться и отдыхать и желающие по этому случаю хорошо выглядеть, они были убийственно неинтересны. А сам санаторий! Такое халтурное отношение к своему делу можно было увидеть разве что в родном ЖЭУ, бардаке из бардаков. Да пожалуй мы были лучше, с нами по меньшей мере можно было разговаривать. Здесь же тебе сходу давали понять: мы постоянные, вы временные; что не нравится — перетерпите… и вообще санаторий не для вас, а для нас! Прислуга, можно сказать, заодно с природой разрушала заведение. «Более шести дней, если не попадется хорошая баба, я здесь не выдержу», — решил я. Между тем день накалился, к часу дня стало очень жарко. После обеда, опять голодного, многие потянулись на пляж. Я, конечно, тоже пошел и увидел лечащийся народ в купальниках. Разочарование усилилось. Ну откуда такие фигуры? Нет, ничего я здесь не найду и пожалуй отчалю через три дня. Отпуск есть отпуск: прилечу домой, сяду на мотоцикл и поеду, например, в Одессу, в которой тоже никогда не был… После полдника организовал пьянку. Вася и Коля открыли кошелечки, и, отвернувшись, поворошив бумажки, дали по трояку. Я выложил десятку. Два хмыря из отдыхающих, почувствовавших поживу и явившихся в комнату на шелест денежных знаков, побежали за водкой. К шести вечера мы все были очень счастливые. «В первый раз мы так», — признались Коля и Вася. Вдруг они вспомнили, что сейчас начинаются танцы.

- Как? До ужина? Когда во дворе белый день?

- Да. У них так. После ужина будет кино. Как вчера, когда ты приехал, а мы все были в кино.

- Наоборот должно быть! Танцы — балдежь. Разве можно балдеть, когда светит солнце?..

- Понятное дело. Но они же на нескольких ставках каждый. Отбарабанят у нас с шести до восьми и едут в другое место.

- А киномеханик сейчас в том самом другом месте?

- Наверное. Пошли посмотрим. Да они такую музыку играют, что и после ужина ты ее танцевать не станешь. Зурна, барабан, аккордеон — как заведут одно и то же на полчаса…

- Во всем у них своя музыка, — подтвердил один из хмырей.

Мы пошли. Музыкантов, игравших протяжную восточную мелодию, окружала немалая толпа, а в танцевальной площадке, точно обозначенной разноцветными плитками, было лишь три женских пары. Здесь я впервые увидел Марину Мусевну. Смуглая, худощавая, похожая то ли на азербайджанку, то ли на еврейку, как потом оказалось, украинку, она танцевала с дородной теткой годов сорока. И тетка эта явно была ей не пара. Да и вообще все вокруг не пара. Слишком элегантное было на ней темно-синее платье, слишком выдержанной, пожалуй рафинированной была она вся. «Вот женщина, остальные принарядившиеся бабы. Жаль, старше меня года на четыре», — подумал я. Она меня тоже заметила. Когда танцы кончились, она и еще две женщины, взявшись под руки, пошли по аллее. Она была крайняя слева. Я пристроился и начал молоть что-то не очень связное — подружки смущали. Но аллея сузилась, подружки отстали, потом их вовсе кто-то позвал. Я приободрился.

- Честно говоря, предчувствие такое, что в санаториях я в первый и последний раз. Если никто не поможет, дня через три уеду.

— Что же это должна быть за помощь?

— Любовь.

Она хотела что-то сказать, запнулась, потом рассмеялась.

 — Ого!

- Да. Мой любимый Стендаль писал сестре из Италии: «Я здесь так одинок, у меня нет даже собаки, которую мог бы любить». Удивительно, правда?

Незаметно мы оказались перед выходными железными воротами санатория. Сквозь прутья решетки был виден ресторан из стекла и бетона. Она остановилась.

- Надо поворачивать назад. Так мы гуляем каждый вечер. Стометровкой называется.

— А может, пойдем дальше? Посидим вон в том заведении?

— О, нет-нет…

— А что делать? Делать — то все равно нечего.

— Нельзя. Мы приехали лечиться.

— Вот как? Там трудиться, здесь лечится. Всюду долг, долг…

— Да! — и решительно повернула назад.

Будь она помоложе, я бы ее так просто не отпустил. Но суховата, старовата…

— Как угодно. Я высказался вполне.

х х х

На следующий день в шесть утра я уж купался в море. Опять дул ветер, однако на небе ни облачка и часов с семи к воде потянулись обитатели санатория. А я пошел им навстречу, и под самым корпусом лег загорать в дюнах. Надо мною свистел ветер и несся песок, а я лежал между двух гор песка, ни один волос не шевелился на моей голове, солнце пекло ласково. Я даже заснул, впрочем, слыша голоса идущих мимо по тропинке к морю. На какой-то миг я по-настоящему заснул. И вдруг проснулся, глянул на тропинку и увидел уходящую женщину, на ходу снимающую халат. Когда она его сняла, я внутренне ахнул: какая фигура! И сейчас же догадался, что это вчерашняя смуглянка, которую пытался зазвать в ресторан. Проследив ее путь до лавочек на пляже, где собралось человек сорок, я пошел следом. Она сидела на лавочке и разговаривала с каким-то сытеньким. Я расслышал его последнюю фразу: «Жалко, перевели Евгения Михайловича. А так бы, Марина Мусевна, Баку был у наших ног». Инструктор райкома или горкома, определил я, как потом оказалось, точно. Марина Мусевна была в темных очках, смотрела на меня вполне лояльно. Я размашисто сел рядом с ней со свободной стороны, коснувшись бедром ее бедра.

- Хотя бы поплавать нам вместе можно? — в контексте вчерашнего разговора бодро сказал я. — Волны большие. Зато вода теплая. Вам массаж разве не прописан?

- Циркулярный душ.

- Волны еще полезнее. Соль, ветер.

- Боюсь.

- Ну я прямо в отчаянии от вас! — сказал я и побежал к воде. Сначала я немного поплавал. Потом стал кувыркаться у берега. И все время видел, что ее черные очки направлены на меня. Когда я выходил из моря, она стояла в кругу играющих в волейбол. Вернее, пытающихся играть. Было одно ее движение — метнулась за безнадежным мячом, зацепила одной рукой, засмеялась. Здесь я окончательно решил: или она или никто.

После полдника я переселился на второй этаж, в комнату на троих, только что освободившуюся. Устроившись, пошел в магазин, купил несколько бутылок сухого вина и колбасы. Позвал бывших соседей с первого этажа, а так же тезку медбрата выпить по случаю новоселья. Коля и Вася отказались, а медбрат пришел и заныл: пить он совсем не пьет, а кушать любит шашлыки, которые жарят в ресторане под санаторием. А, ну в таком случае извини, сказал я. Словом, заряжаться перед ужином пришлось в одиночестве.

В санатории было у всех на глазах несколько нежных, совершенно не скрывавших своего счастья парочек. Когда я нашел Марину и пригласил посидеть на лавочке, мимо как раз прошла парочка. Я сказал:

— У них все было впереди, у них ничего не было впереди.

— У нас в соседней комнате третий день слезы. Вот так же ходили. Теперь он уехал, а у нее путевка через неделю кончается.

— Хорошо это или плохо?

- Так вот же третий день плачет, приемничек, который он ей оставил, к щекам прижимает.

— Играющий?

— В том-то и дело, что батарейки сели.

— А она все равно слышит. Наверное это хорошо.

Марина Мусевна пожала плечами.

- Хуже всего, когда никак, — уверенно сказал я. И засмеялся: — Пример — вчерашний вечер. Могло быть что угодно. Получилось — никак.

Она не ответила и опустила голову. Но опять к ней подошли женщины, позвали за собой. Вдруг с моря дунул сильнейший порыв ветра, задрав уходящим платья, Марине Мусевне аж до пояса. Она вскрикнула и присела, жгуче стыдливо оглянувшись на меня. Ох и красивые были у нее ноги! Едва они скрылись, налетел новый порыв ветра, и еще, и еще. С моря послышались тяжелые удары, во дворе, где была кухня, зазвенело разбитое стекло, что-то упало и с грохотом покатилось, раздались панические крики. Я понял, что начинается ураган, и вернулся к себе в пустую комнату приканчивать остатки вина. Через каких-нибудь пятнадцать минут ураган бушевал во всю. С моря шел такой рев, будто там работала гигантская машина объёмом в кубокилометр или орало перед кончиной стадо динозавров. Я пил, думал об Марине Мусевне, мне страшно хотелось говорить.

х х х

Утром буря продолжалась. Пошел посмотреть на море. Крупные редкие капли дождя неслись навстречу и больно били по лицу. Вот так же они бьют, когда за городом на мотоцикле настигает дождь, и надо спешить, но спешить нельзя, потому что попадая в глубокие лужи машина резко тормозит и легко вылететь из седла… Море было черное. Огромные валы перекатывали через прибрежное возвышение и разливались по обширному пространству до самых дюн. По щиколотку, а где и по колено в воде я все-таки добрел до сиротски брошенных скамеек пляжа и некоторое время в смущении смотрел на катящиеся навстречу валы: войти в потоки было бы самоубийством.

В тот день после завтрака быстренько прошел процедуры, сбегал в магазин и принялся пить так интенсивно, что на обед попасть не смог — свалился раньше и проспал до четырех дня. Пробудившись от голода, побрился, до пояса обмылся, приоделся и пошел под свист продолжавшегося урагана в совершенно пустой ресторан, поел, выпил сухого вина и вернулся на территорию санатория, когда там уж кончился ужин, а на дверях столовой висел плакатик, извещавший, что после ужина в клубе состоится лекция под названием «Вперед, к планетам и звездам». Войдя в зал клуба, где из-за бури собралось довольно много народа, я осмотрелся и увидел, что Марина Мусевна сидит в самом центре и вокруг нее почему-то пусто. Решительно пробрался к ней.

Водя указкой по картам неба, у сцены старый полоумный дед читал лекцию, но с тех пор как я подсел к Марине, думаю, многие из слушателей пытались понять не лектора, а что это я говорю соседке. А меня несло.

- Никогда не думал, что столько народу способно интересоваться вечностью. Легче представить себе загробный мир, чем вообразить эти неслыханные космические массы, расстояния. Жуть берет, когда слышишь, что мы непрерывно со страшной скоростью куда-то падаем… Хотите расскажу, откуда взялся на сцене вот тот маразматик и чего он добивается? Ведь это все не просто так… Небо наших предков было теплое, населено богами, ангелами, праведниками. Там непрерывно звучала музыка. Доказательств той, небесной жизни сколько хочешь. До сих пор если что-то удачное приходит в голову, говорят: озарило свыше. А картины старых мастеров! А музыка! Самым чутким было дано слышать музыку с небес. Бах, Моцарт и еще многие и многие просто записывали то, что доносилось оттуда… А потом объявили, что такое небо чушь, наваждение, заблуждение. Что ничего там нет. Однако человека не переделаешь. Без вечности, без надежды на вечную жизнь он не может. И этот дед намекает нам, что хоть там, вверху, холодная и бездушная пустота, когда полетят туда космические корабли и знамя коммунизма затрепещется на вершинах неведомых планет, все оживится, на огромных расстояниях начнется отсчет Времени, то есть Истории с большой буквы… Понимаете, в чем фокус? На этой грешной земле куда не повернись — бордель. Просыпаешься утром и радио сообщает нам о еще одной пущенной раньше срока ГЭС, и что сталевары Урала сварили еще одну сварку металла сверх нормы, а молотобоец Петров стучит по наковальне в счет третьего года будущей пятилетки. Никто этому не верит, и это и есть бордель. И так как чем-то заинтересовать все-таки надо, то и придумали в самое последнее время физиков-лириков, спорящих о том, есть ли жизнь на Марсе или нет жизни на Марсе…

Когда старик кончил лекцию, Марина Мусевна простодушно призналась:

- Я никогда ничего подобного не слышала.

- А я никому ничего подобного не говорил. Могу побожиться. — И… я ведь был навеселе, ввернул: — Век матери родной не иметь. Сука буду вечная.

Она даже подурнела.

- Ой! Ой! Этого я не признаю. Ругаться — нет, ни в коем случае…

Слава богу, я был все-таки давным-давно не мальчик: — Старое выперло. Честное слово, больше не буду.

-Так надо было с самого начала.

- Что?

- Честное слово, и все.

х х х

Целых два дня она сопротивлялась.

- Целоваться можно, а это — нет, нельзя.

- Но стоит к тебе прикоснуться, как ты дрожишь, задыхаешься. Это провоцирует.

- Ах, не надо. Я тоже люблю читать. В одной книге мне запомнились такие слова. Женщина должна заботиться о себе как птица — чтобы перышки у нее всегда были чистые. И там же. Настоящая женщина, как Пизанская башня, — клонится, но не падает.

- Мы давно не ученики. Сами что-то должны сказать.

- О чем? Ты чем-то серьезным занимаешься?

- Разве у нас можно быть серьезным? Не будем отклоняться. Смотри — я тебя обнимаю, целую… Ну, сама видишь.

Когда ей тяжело было что-то сказать, она дурнела.

- У меня есть подруга. Вот она была бы тебе хорошим партнером. Чего только от нее не слышала. А я… Пятнадцать лет замужем, дочь барышня, но мой Дима большой начальник, уходит на работу в семь утра, возвращается в девять вечера. Между нами это случается редко-редко и происходит быстро-быстро. И вообще я с первого раза на всю жизнь перепуганная. Молодыми мы жили с его мамой в двух комнатках. Он у нее единственная радость. Пять-шесть раз за ночь она приходила поправлять на нас одеяло. Представляешь, как я себя чувствовала? Каждую минуту ждешь, что сейчас она над нами появится. Ничего я в этом не понимаю. И после мне будет очень плохо.

Сразил я ее так. После бури положено затишье. Два дня она бушевала, наконец утихла, наступило первое здесь тихое утро. Море — гладь, небо — синь. Совсем как где-нибудь в Адлере или Гагре. Мы с Мариной ушли в дальний конец пляжа. Там стояли железные воротики пониже хоккейных, толстыми штангами ушедшие в песок. Предназначение их было непонятно.

- А может это обыкновенный непорядок? — сказал я. Подобрался под перекладину, уперся, как говорят грузчики, горбом. Воротики ни гу-гу. Я дулся, пыжился. Женщина испугалась.

- Брось! Надорвешься. Ты же радикулит лечишь.

Но где-то в глубине что-то надорвалось, ожило. Я напыжился пуще прежнего — и тронулись, поползли вверх воротики. Перекладина уж поднималась над моей головой, следы моих ног заполнялись водой, а они и не собирались падать. Пришлось, обнимая, вытягивать то одну, то другую штангу. Наконец сделал дело — они шлепнулись. И здесь Марина Мусевна вскричала:

- Да это же рыбаки длинными канатами привязывают здесь баркасы. Большие-большие черные баркасы. Им век, этим воротикам! Что мы натворили.

- Бежим! — сказал я. Некоторое время нам действительно было страшно и мы бежали. Но я сказал:

- Докритиковался, — и захлебнулся. Она, глядя на меня, тоже. Мы обнялись и затряслись от хохота. Отсмеявшись, но как бы не все совершивший, я показал ей еще один фокус. После бури всюду на пляже стояла вода — лужи, озера. Песок здесь был очень чистый — ни ракушек, ни камушков.

- Смотри! — сказал я. И разогнавшись изо всех сил, бросился плашмя в прозрачнейшую лужу, где не было и по колено.

Я свез себе кожу на лбу, носу, груди, локтях и коленях, на животе получилось колесо — и таким наконец достался ей.

Душа в душу с тобою мы жили, по аллеям ходили гулять, и всю правду с тобой говорили, что случалось со мной и тобой, — такими были слова одной из бесчисленных уличных песенок моего детства. У Мариши, как и у меня, все было от природы. Она, правда, где-то училась и окончила, но вряд ли это хоть что-то прибавило ее уму и красоте.

-Что это за слова ты тогда сказал? Как это? У нас все впереди, у них позади…

— У них все было впереди, у них ничего не было впереди… Это эпиграф самой правдивой книги о первой мировой.

- Как называется?

- «На западном фронте без перемен».

- Это же моя любимая книга! Когда-то чуть не половину в тетрадь переписала. Но такого не помню.

- Мне врезалось. Это относится даже не к одному поколению. Это судьба человечества.

- Наверное. А такие помнишь? Сила женщины в ее слабости.

— Ну примерно…

— А пошло оттуда же.

- Маринка, где ты раньше была? Моя жена тоже Маринка. Но вы с ней как Земля и небо. Послушай, сейчас у нас задавили все и вся. В журналах выходит тошнотворная дрянь. Но одна замечательная вещь проскочила. В «Новом мире». «Три минуты молчания» называется.

- Читала.

- Правда?!

- Могу рассказать.

- Не надо. Расскажи лучше другое. Как ты, жена большого начальника, могла попасть в эту дыру?

- Случайно. Диму пригласили на рыбалку в Карелию, дочка на Украине у моих папы с мамой. Давайте, говорю в профкоме, хоть куда-нибудь.

Уединиться нам было негде. В санатории в комнатах жило по три-четыре человека. Ко мне подселили двоих стариканов, один из них, перелетев из Камчатки в Баку, сильно заболел. У нее было примерно такое же положение. Вокруг санатория все абсолютно просматривалось. Однажды ушли по берегу далеко влево, где виднелись невысокие скалы. Скалы оказались ничего себе, базальтовые, отшлифованные ветром и волнами, наверху имелись удобные травянистые ложбинки. Только устроились в одной такой, как впереди и позади, слева и справа увидели черные круги — «аэродромы» подглядывающих азербайджанских мальчишек… Пошли вправо, где протекал ручей и вокруг росли камыши. Но и в камышах было полно бездельников. «В море можно!»

Морское дно подобно морской волне, уходя вглубь, то вздымается, то опускается. Проплыли метров пятьдесят, где после глубины мне было опять по грудь. Но едва она повисла на моей шее, как понял, что с далекой дамбы, где был заборник воды, которую качали из моря для нефтяных скважин, на нас в бинокль смотрят все те же скверные «аэродромы».

- Ну и пусть смотрят. Все равно ничего не увидят, — решительно сказала Марина Мусевна.

- Ночью сюда вернемся, — сказал я.

- Ни за что! Днем они только подглядывают, ночью их ничем не удержишь.

Я понял, что значит быть котом. Я ходил по санаторию в ожидании своей кошки и чуть ли не мяукал. Только та и была разница, что коту мешают точно такие претенденты, а мне порядки в заведении. И разряжался я не драками с себе подобными, а разговорами. Мы были родственные души. Только я благодаря избытку времени, работая в конторе, где высшей доблестью было умение отвертеться от любой работы, ушел по части образования далеко вперед. Пяток дней, которые, выражаясь высоким слогом, подарила нам судьба, были по сути моим пятидневным монологом.

 — Как интересно много знать, — говорила Марина. — А в моей жизни самое интересное работа. Плохо, бестолково мы работаем. Но все равно общение, людей много хороших… Три года с маленькой Катей сидела и думала, что с ума сойду.

Под конец она захандрила.

- Если бы здесь была какая-нибудь симпатичная молодая девушка, ты бы, конечно, подошел к ней. Да, да. Это точно. — Потом: — Это хорошо, что ты любишь женщин. Люби. Они так в этом нуждаются. Только не трогай нетронутых. Мне надо было родиться мужчиной. Потому что тоже люблю женщин. Мужчины вырождаются, им, как ты правильно говоришь, не дают развернуться. А удивительных, замечательных женщин еще много. Я даже внешность женскую больше люблю. Какие бывают красавицы! Знаешь, найди себе первоклассную красавицу, от которой бы тебя никогда не потянуло на сторону, и живи для нее. Работай, занимайся. На самом деле это будет жизнь для себя.

- То всех, кроме нетронутых, то лишь одну…

- Одну, когда появится. И очень, очень прошу. Я улетаю, а тебе здесь еще восемь дней. Пожалуйста, не изменяй мне до своего Ростова. Там конечно. А здесь потерпи. Пожалуйста…

- Мариша, надо было раньше догадаться, но и сейчас не поздно: задержим твой отлет на три дня, снимем комнатку — и сделаешься ты как пустая бутылка из-под вина, отчалишь без хандры, будет что рассказать той самой подруге, посекретничаете как равные.

- О, нет! Дима уже вернулся, в санаториях он тоже, слава богу, побывал, все очень хорошо знает. И никакой подруге я никогда ничего не скажу. Это только мое… Тарзан. У меня был свой Тарзан.

Гордо помахав на прощанье, она улетела. «Испытал и я профсоюзное счастье», — говорил я себе, возвращаясь из бакинского аэропорта на автобусе в санаторий.

х х х

Не вытерпев пустоты, я тоже через несколько дней улетел. Я не сохранил верности Марине Мусевне. Сначала, потеряв счет времени, пил. Потом в очередное (второе) прекрасное утро вышел к морю, а меня уж поджидала Валентина Петровна, серьезная, уважающая себя дама. «Мне скучно. Поучите плавать и вообще…» Плавать ее учить было делом безнадежным, а за кой- какие места ухватился сразу. В тот же день она меня фактически изнасиловала. И так все подделала, что никто нам не мешал, пожалуйста, мальчик, сколько хочешь. И все бы ничего, если б не была она примитивнейшей беспросветной дурой. Почти сейчас же стала учить, как настоящий сильный мужчина должен относиться к соблазненной им женщине. И планы: в какие экскурсии мы с ней поедем, в Баку у нее имелись знакомые. «Баку будет у наших ног!» В этот момент я и побежал прочь, и с новой знакомой с того раза ни разу. Она страшно мучилась, просила объясниться. Я попросту хамил: отстань! Был еще один момент. В санатории появилось молодое милое лицо — девушка сердечница двадцати двух лет. Ее посадили за мой стол… В утро, когда я пришел завтракать в последний раз, девушка что-то не появлялась и меня послали за ней. Дверь ее комнаты на втором этаже была заперта. Я решил не стучать, вышел на общий балкон и заглянул к ней через окно. Девушка спала. Дверь из комнаты на балкон тоже была заперта, зато форточка распахнута. Мне, привыкшему сидеть в котлах и лазить по чердакам и крышам попасть в комнату через широкую форточку было как раз плюнуть. Проказливо хихикая, я это и сделал. Она лежала на спине и, укрытая по грудь одеялом, была чиста, свежа. Открыв глаза, она похлопала ими, испугалась и быстро дернула одеяло под подбородок. Я засмеялся. «Просыпайтесь, графиня, вас ждут великие дела» — и присел на край кровати. Минуты две мы молчали. Ее взгляд с моего лица пошел на потолок, стены, вернулся ко мне, девушка засмеялась и, изогнувшись, повернулась на бок, в мою сторону. Здесь я, как говорит один мой знакомый, и полез к ней. «Ну просто маленький голубой айсберг, одна десятая на подушке и что там такое под одеялом?..» Она не противилась. Потом сказала как бы и не для моих ушей: «Нельзя. Нельзя». Под окном остановился, кашляя, отхаркиваясь, старик. Позвал: «Верочка, а Верочка! Иди кушать». Девушка села в постели: «Все!» Когда я был у двери, она позвала: «Вадим! — и показав три пальца, тихо-тихо:

— Через три дня. Не улетай …

Я бы, конечно, остался. Но кроме билета на самолет да мелочи на автобус, в карманах ничего не было.

Когда вернулся домой и поехал показаться Мамину, настроившись на рассказ о бывшей персидской стране Азербайджан, где жизнь устроена намного подлее, чем у нас — мы сравнительно с ними просто Европа, не больше и не меньше. Но он с первой же секунды сбил меня с толку. Едва открыв мне дверь, мигом всё оценил, громко захохотал:

- Вид у тебя, старина, такой, будто ты выпил двенадцать ведер коньяка и переспал с сорока девятью бабами.

А радикулит мой со мной как был, так и остался. И даже от такого моего лечения впервые тогда несколько раз кольнуло в сердце.