Плач по Саскии

Он всё простил. И городу и миру.

Бредя по мостовой в последний день,

простил остроконечной крыше дыры,

и нищете — отсутствие идей.

Простил друзьям изменчивые вкусы,

обнялся с сыном, положив во гроб,

лишь только одиночества искуса

перенести не смог.

И образ милой Саскии рисуя,

смотрел ей в мимолетные глаза,

и рисковал, борясь и протестуя,

пытаясь время обернуть назад:

он клал её на ложе, как Данаю,

рядил невестой, Флорой величал —

а сколько он еще оставил таин

под красками припрятанных начал?

О, дароносная, снести ль твою утрату?

Гонения, долги — все стало тлен.

Не-вы-но-си-мо, что был срок твой краток

во время перемен…

Но, засыпая на груди крестьянки,

качая дочь, прижитую теперь,

он Саскии лелеял запах пряный,

и век ложился под ноги, как зверь.

А нынче слышат Амстредам и Лейден,

как, разрывая зимнюю слюду,

негромкий голос Рембрандта ван Рейна

звучит в шестьсот неправедном году,

и плачет голос, усмиряя ссору,

жестокие прощая города,

о том, что Саския стоит в Ночном дозоре,

Дневной не покидая никогда.