О романе Натальи Сухановой «Трансфинит. Человек трансфинитный»

На меня произведения Натальи Сухановой действуют, как холодный душ. В том смысле, что я от них просыпаюсь. В её книгах заложены такие вот буддистские коаны, которые заставляют встрепенуться, отрыть глаза, поразиться — как же я раньше этого не замечала? Почему я не вижу очевидного? Так со мной было, когда я читала повесть «Зелёное яблоко» — настроилась на обычные воспоминания человека о собственном детстве, и уже во втором абзаце читаю — о матери — «первые, самые длинные дни, недели, месяцы я видела перед собой женщину, которая больше, чем я сама, повиновалась моим желаниям — и, видимо, я её привыкла считать собой. Вот такой блестящий, неожиданный вывод из самого очевидного — и дальше идёт одно открытие за другим, и начинаешь понимать, что ты, в сущности, слепой котёнок — а вот это говорит человек зрячий, который умеет видеть взаимосвязи нашего мира. Собственно, это и есть главное предназначение литературы — постоянно будить человека, в тысячный раз напоминать ему, что он- человек.

Роман «Трансфинит. Человек трансфинитный» я понимаю как доказательство человеческой свободы. Свободы от непреложного, неизбежного, неотвратимого. И эта свобода убедительно, как теорема, доказана на потрясающей судьбе потрясающего человека. Человека изначально, от природы, от Бога — очень свободного и незашоренного. И скорее всего именно его интуиция, его текучесть и позволяет ему пройти сквозь эту страшную судьбу и выйти не просто живым, а присутствующим в этой жизни, способным ей радоваться. Цитата: «Я от природы — трансцендент — как электрон, мгновенно оказываюсь в другом состоянии, в другом пространстве, без всяких прыжков и переходов.

Книга очень сжатая и насыщенная. Повествование так энергично и стремительно — ничего общеизвестного, ничего вторичного, только новые, парадоксальные факты и выводы. Каждый раз удивляешься — в каком неожиданном ракурсе рассматривается явление, и через секунду понимаешь — всё верно, только так и надо на это смотреть. Изложение истории не через хронологию, а через субъективные ощущения героя. «Что было осенью семнадцатого — помню слабо — больше надсадой в горле от постоянного крика» — и этой меткой деталью сказано больше, чем можно было бы расписать на странице текста. Благодаря этой чудесной лаконичности автору удаётся так много сказать на 70 страницах, затронуть столько важного, непаханного. О революции — как о полёте. Никаких бытовых переживаний. Ибо их и не было. Дух ими не жил, не замечал их — а значит, их и не было. И вот такой способ повествования представляется более правдивым, реалистичным, чем последовательный пересказ. Ибо жизнь непоследовательна, она сложна и многомерна, её невозможно пересказать.

И этой невозможностью адекватного отражения реальности - на бумаге — мучается герой романа. И автор делает новое шокирующее открытие: да, наверное, можно рассказать всю правду о сталинских репрессиях — но это не будет литературой! «Это что угодно, только не литература: социология, промышленность, экономика, физиология, патология, только не литература. Слишком это бесцветно для литературы. Цитата: «умаление желаний и мыслей, проступание простой, бесцветной, великой мощи бытия, которая до и прежде всего."Умом и сердцем, через литературу, этого не понять. Только кожей, через боль и страх. И поэтому никак человечество не научится на чужих ошибках, на чудовищных ошибках предшествующих поколений, никак оно не может закодироваться от жестокости, от этой монотонной бесцветной пошлости убийства. И значит, всё это неизбежно будет повторяться в веках. И даже страшные «Колымские рассказы Варлама Шаламова этого не предотвратят. Когда появился в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича», Шаламов сказал, что в советской литературе появился ещё один лакировщик. Потому что там всё-таки несмотря ни на что была какая-то попытка исторического оптимизма. Люди всё-таки оставались людьми. Солженицын, конечно, великий писатель. Просто средствами литературы — основанной на эмоциях и покаянии — невозможно доподлинно отобразить то, в чём не было уже ни эмоций, ни покаяния, ничего человеческого.

Тысячи репрессированных — и так мало об этом написано. Хотя все они обязательно хотели об этом рассказать, считали своим долгом, мучились от невыполнимости этого долга, как мучается герой романа, впадает в депрессию. Самое страшное вытесняется в подсознание, и психоаналитик Филипп пытается вытащить его на свет с помощью гипноза на фрейдовской кушетке. Герой не может перейти этот страшный луг. Не может жить дальше, пока не рассказал. А когда говорит — ему стыдно перед погибшими за то, что получается какой-то театр.

Моя полуграмотная бабушка, ровесница 20 века, тоже своего рода трансфинит, просила меня всё, что она рассказывает, записывать в тетрадочку. Про голод на Украине в 22 году, про тиф, а потом про то, как её угоняли в Германию с грудным ребёнком — моей мамой — на руках. Ей так важно было, чтобы я всё записала, что она вспомнит. И что мне теперь делать с этой тетрадочкой… Если те, кто прошёл через это — не могут сказать, что же напишу я — о том, что и так все знают — и в то же время не знает никто…

Трансфинитность — главная мысль романа. Трансфинитность — это не бессмертие. Это умение проходить сквозь смерть. Ежедневно. Потому что кто не умирает ежедневно — тот не живёт. Каждый день ломать нарастающие кристаллические решётки. Хранить текучесть. Смерть — как очищение и обновление. Если человек не умирает психологически каждую минуту — жизнь его становится механической. Неспособной ни к любви, ни к свободе. Он уходит в схему, в защиту — и какая тогда разница, жиой ты или мёртвый, если и здесь, и там одна и та же шахматная доска? Эволюция духа героя — вот главная сюжетная нить романа. Он делает открытие за открытием. Смолоду одержимый революционной идеей, с возрастом он обнаруживает, что человек идеи перестаёт мыслить. Идея — любая идея — мертва. Любая идея — это та же тюрьма. То же бумажное небо, которое надо разрезать ножницами, чтобы увидеть небо настоящее. И поиски смысла жизни — такой же пустой звук, вещь мёртвая, примитивная, прямолинейная и упрощённая. И радости не приносит. Не зря у Платонова люди, овладевшие смыслом жизни, измождены и несчастны. Человек — живой — не должен зависеть от мёртвых идей, целей и смыслов. Но иногда заключённые боятся свободы. Я читала реальную историю о том, как группа слепых от рождения людей отказалась от бесплатной операции, гарантировавшей им возвращение зрения — они боялись прозреть. Они привыкли быть слепыми.

Я раньше не верила в параллельные миры. Возможно, потому, что ни разу со мной не говорил об этом такой вдумчивый и проницательный исследователь жизни. В большинстве случаев информация исходила от восторженных дилетантов. И когда главный герой романа вдруг поехал к учёным на телескоп, я не поняла, что он там ищет. И только когда прочла о ветвях развития Вселенной, о том, что одна ветвь не знает другой, и они могут пересекаться, как дырки в швейцарском сыре — мне очень захотелось всему этому верить. Потому что человеку, вооружённому таким знанием, действительно уже ничего не страшно. Я ничего не знаю о неевклидовой сфере, и у меня не хватит воображения понять, что значит — микромир состоит из вселенных, но состоит не матрёшечно, а выворотно. Но вот передо мной человек, в отличие от меня, зрячий. И Наталья Алексеевна верит в это великое Может Быть. А значит, и я — верю. И, как вы понимаете, такой подарок невозможно переоценить. И я очень благодарна судьбе и журналу «Ковчег» за то, что познакомилась с этим произведением.

2007 г.