Грунтовка через холмы

* * *

Грунтовка через холмы. Сэкономишь пару часов.

Сквозь изгородь — и туда, где облако ест с руки.

В воздушной склянке ветров струится морской песок,

секунды текут кругом и вяжутся в узелки.

Не вышло преодолеть себя — так на гору лезь,

оскальзываясь, бреди по гравию и траве.

Быть может, там, в синеве и вечности, Тот, Кто есть,

приблизит лицо к тебе, как к бабочке — человек.

И в бездну если смотреть, а тут в синеву Его…

Стой столько, сколько стоишь, но дольше не задержись,

живи себе куда жил, откуда себя живешь,

сквозь изгородь и холмы, по-над-через жизнь.

* * *

Молчит ночная фаланга света

молочнотеплым телячьим телом,

ребенкоспящим, сосущим слепо,

слепососущим, немовспотелым,

собаколунным, собакобыко,

пиши мне в небо на этот адрес,

за все отвечу, за все и быстро

все отвечают, как оказалось.

Я помню тяжесть твою в походке

моей, я помню привычки, вкусы,

я ела кальций и мяту, хочешь

теперь все то же, но только — устно?

Другие связи, другие сети,

земной объявлен сегодня поиск.

Но браки — там, и оттуда — дети,

пиши мне чаще, я беспокоюсь.

* * *

перестану узнавать

кто зашел в мою палату

лица станут как заплаты

и когда влетит пернатый

ангел с клювом виноватым

ляжет рядом на кровать

грустный маленький горбатый

я возьму его с кровати

колыбельно напевая

чтобы ртом своим кровавым

навсегда поцеловать

и когда окно погаснет

и остынет

отпусти и не ругай нас

и прости нас

видишь крыльями свистим

над проводами

проводи нас отпусти

нас не ругай нас

над дорогою над рощею над речкой

облаками освещенными сквозь пальцы

не владея больше мимикой и речью

машем крыльями тебе смеемся плачем

* * *

Это происки жизни, которая тащит гулять

за штанину, виляя хвостатым своим восхищеньем,

и я еду куда-то опять, и опять, и опять

в загрудинном покое рассматривая через щели

просочившийся свет, и людей, говорящих сквозь рты,

изгибая причудливо губы на фоне молчанья,

говорящих без звука, из самой своей немоты,

это происки жизни, которые я замечаю.

Поддаваясь внезапному детству, смотрю изнутри

на печального дядю, лысеющего кучеряво.

Ничего, все в порядке, на счет, разумеется, три

я проснусь из него, но сейчас у меня все в порядке.

Я хожу им, как будто во сне привыкая к ногам,

к расстоянью до пола, к пространству его обжитому,

к преферансу злопамяти, к яблокам и пирогам

бабы Нюры, к которой он ездил на лето в Житомир.

Это происки жизни хвостатой, летящей стремглав

зачинаться, и только б успеть заскочить на подножку,

но я смутно уже понимаю, и я бы могла

не спешить, не заскакивать, просто уйти, если можно.