Д: НБ. С2014

Низко совсем в этот час висела луна. И форма у нее была подозрительно сплющенная, словно кто сверху приложил тяжелым этот потертый оловянный шар. Но мерцающий след на речной ряби небесный эллипс отбрасывал точно такой же, как в те ночи, когда на Днепр смотрел молодой Гоголь.

А потом эллипс мягко провернулся вокруг оси и стал почти плоским — вытянутая сверху вниз узкая полоска, в которой, если приглядеться, просматривалось несколько разной формы проемов.

Один из них, самый маленький, ласково прищелкнув, выстрелил полосатым шариком, который устремился вниз, почти долетел до воды и замер. А потом вытянувшись и оформив подобие длинного хвоста, стал похож на металлическую стрекозу, метнулся в ночь, и спустя несколько минут обнаружился в трехстах километрах к востоку, прямо над высокой белой стелой с надписью «Харькiв». Потрепетав в черном небе, снова стал полосатым шариком и поплыл в сторону города. Если до Харькова путь шара-стрекозы представлял стремительный прочерк, то теперь движение стало путаным и рваным. Чертя в черном небе над самыми крышами гигантские зигзаги и время от времени опускаясь к окнам, шар-стрекоза блуждал в полуторомиллионом городе, пока не завис напротив четвертого этажа старенькой гостиницы «Пять комнат».

.

1 (Вик и Ник)

.

Тремя часами ранее Виктор Константинович Червинский, войдя в гостиничный номер, с порога поздоровался с будущим соседом и сразу же вышел. Появился вновь минут через двадцать.

— Свободных номеров не нашлось? — спросил, оторвавшись от книги, сосед. И посочувствовал. — Маленькая гостиница. Раз-два — и под завязку.

— Небольшая, — хмуро согласился Виктор Константинович. Поставил около шкафа свой саквояж и прошел к свободной кровати.

Десять лет общения и разнообразного сотрудничества с Николаем Константиновичем, лежавшим на второй кровати, закончились у Виктора Константиновича весной. Впрочем, еще в феврале, обсуждая по скайпу детали последней совместной статьи, не обошлось без комментария текущих событий. И попрощались они очень сдержанно. А уже в середине марта обменялись совсем нехорошими электронными письмами (несколько взаимных рапирных выпадов). Жирная точка в общении была поставлена в мае, после Одессы.

Трудно теперь было представить, что еще год назад они были Виком и Ником, как для краткости окрестили их когда-то участники совместной российско-украинской полевой экспедиции. И как с тех пор они называли друг друга, хотя при этом так и не перешли на «ты». Весна 2014-го всё изменила. И соседство в одном гостиничном номере стало для обоих неприятным сюрпризом.

Вик — крупный, тяжелый, с больным румянцем и астматическим присвистом в груди, сел на кровати и первым делом выудил из походной сумки пакет с лекарствами. Дорога далась ему тяжело. Купейных билетов не было. Да и плацкартный вагон оказался переполнен. Плюс трехчасовая задержка. Пропускали шедшие на восток составы с военной техникой.

Вся тяжесть поездки с очевидными приметами военного времени, связалась для Вика с Россией, отнявшей Крым и начавшей бойню на Донбассе. И Ник, растянувшийся с книгой на соседней кровати, как часть этой России, нес свою долю вины за все украинские беды и плохое самочувствие самого Вика.

Он нашел нужные таблетки и проглотил сразу две, запив чаем из пластмассовой бутылки, прихваченной из дому.

— Голова? — сочувственно спросил Ник.

— Она самая…

— У меня цитрамон есть.

— Какой там цитрамон, — отмахнулся Вик. — Спасибо.

Лекарства он в последние годы пил куда более серьезные. С трудом поднявшись, побрел к шкафу. Медленно разложил вещи, переоделся. Вышел на балкон покурить. Конечно, вредно. Точней — абсолютно нельзя. Но пара затяжек всегда шла на пользу. Было проверено опытом, который не обманул и в этот раз. А может уже подействовали таблетки. Но состояние Вика определенно улучшилось. И вернувшись в номер, он перекинулся парой незначащих фраз с соседом, с удивлением отметив, что историческая вина России (и лично Ника) перед Украиной чуть съежилась.

— Самое время чайку, — полез в сумку за кипятильником.

— Есть что и покрепче, — мгновенно откликнулся Ник.

— Лучше чай.

Выпить Вик в принципе был уже не против, но не прощать же соседу оккупацию Крыма и Донбасс?

И он продолжил поиски кипятильника. Прятался тот искусно. В конце концов пришлось вывернуть на одеяло всё содержимое сумки. А когда под плотным осенним свитером, взятым в поездку на всякий случай, нащупалась нужная спираль, Ник сказал:

— Я ведь нашел реестры.

Сказал просто, как говорят о погоде на завтра. И Вик замер со свитером в руках. Медленно обернулся.

— И где же?

— Не поверите. Ростов, Новочеркасск, Краснодар — пусто. В Ставрополь съездил, даже в Черкесск…

Вик торопливо покивал на эти хорошо известные ему факты.

— В Майкопе! Представляете?

— В Майкопе… — отозвался хриплым рефреном Вик.

— В республиканском архиве. Не сами реестры, конечно. Копии. Знаете где? Внутри окружной ведомости от 1851 года.

— Были копии?

— Выходит так.

— Семь реестров…

— Ну не семь, а шесть, — честно признался Ник. — От 1836-го года копии не оказалось. Но вы же знаете, он то как раз дублируется в отчетах.

Вик присел на кровать. Реестры они искали несколько лет. Они давали возможность свести воедино данные о переселенческих волнах первой половины XIX в. из малороссийских губерний в отделы степного Предкавказья. Недостающее звено в массиве уже имевшихся на руках исторических источников. И вот это звено было найдено…

Осмысливая новость, Вик нечаянно посетовал, как же не вовремя случились Крым с Донбассом, ставившие теперь под сомнение любое совместное начинание.

Но само известие было отменным. И хотя Вик все еще чувствовал себя не лучшим образом, он уже сидел за низким гостиничным столиком. А Ник, выставив из прикроватной тумбочки бутылку дагестанского коньяка, отлучился помыть стаканы.

— Не подумал бы, что вы приедете, — крикнул ему вслед Вик.

— Да ладно, — отозвался из ванной Ник. — Вы же теперь Европа. Чего ж бояться?

Коньяк в стаканах тяжелым сиянием напоминал гречишный мед.

— Ну за… за… науку — мать нашу, — сказал Ник. — Авось через нее и помиримся.

Выпили.

И Ник в деталях рассказал, как вышел на след реестров. История была сложная, почти детективная. Не обошлось без удачи, за которую выпили отдельно.

Немедленно вспомнилась та экспедиция, в которой они и стали Виком и Ником. А следом всплыла общая конференция в Болгарии. Черное море, еще теплый песок, но уже прохладная — конец сентября — вода. Запомнились две аспирантки из Беларуси — статные блондинки, кажется, не уходившие с пляжа. И пьяный греческий профессор, заплывший на лодке спасателей в открытое море.

Бутылка шла к концу. Голова у Ника уже почти не болела. И наука властно выступила вперед, заслонив всё остальное. Мелькали варианты совместного гранта, под которые определенно давал деньги один из немецких фондов. На лету оформился список участников и составился план работы, обсуждались детали, уточнялось название.

В этот момент и возник за окном шар-стрекоза. Повисев с минуту, он медленно растворился в воздухе, а место, где он находился, отметилось тремя голубыми огоньками. Впрочем, голубыми они были только вначале. Потом цвет их стал непрерывно меняться, как и число, словно на высоте включился обрывок новогодней елочной гирлянды.

Наблюдая за разговором, шар-стрекоза, ставший чистым светом, сразу же различил ту бороздку, по которой этот разговор бежал, как игла по пластинке. Впрочем, у сидящих в номере была свобода выбора. И они могли ей воспользоваться, поменяв пластинку на любую другую. Это шар-стрекоза видел тоже.

Между тем коньяк кончился. И посидев несколько минут над пустой бутылкой, коллеги разом замолчали. Словно вместе с алкоголем улетучилось нечто важное, без чего все сказанное, такой живой и убедительный план, вдруг показались обоим полным абсурдом. Стыдно было даже закончить разговор расплывчатой банальностью вроде «надо еще подумать» или «будем иметь в виду».

Слишком уж однозначной была реальность, скользнувшая обратно в номер. В ее беспощадном, едком как кислота, свете говорить было не о чем.

— И кому это всё помешало, — вздохнул Вик.

— Если бы не Майдан, — согласился Ник.

— Причем здесь Майдан? — удивился Вик. — Люди вышли потому, что больше не могли…

— Прямо таки не могли.

— Не могли, значит. Вы же сами на Болотную выходили.

— Ходили, — опять согласился Ник, — но президента не сносили.

— Не надо было так воровать.

— А нынешние ваши не воруют?

— Меньше.

— Да, ладно.

— Вот если хотите — это и есть наш с вами водораздел, — неожиданно загорелся Вик. — Все беды у нас общие. Живем как азиаты. Воровство, коррупция, олигархи — всё общее. Но отношение к демократии…

— Виктор Николаевич, ради Бога. Только про европейские ценности не надо, — поморщился Ник. — Вы же умный человек…

— Что значит не надо?! Если это главное! Вас, судя по всему, вся эта мерзость вполне устраивает. Не вас лично, я о российском обществе. Об основной массе, судя по тому, как она под власть стелется. Под вашего первого… А наше большинство такое положение категорически не устраивает. Здесь и развилка. Может быть, мы пока и близко. Но дайте срок…

— Какой срок, Виктор Николаевич? Век? Может два?

— Да мы уже через десять лет в разных мирах жить будем!

— Вы серьезно?!

— Увидите.

— Что через десять лет будет, определенно увижу. И тридцать проживу, только чтобы увидеть, как вы на европейском порожке корячиться будете…

Бледно-розовые, желтые и голубые поначалу огоньки шара-стрекозы все больше темнели, вслед за разговором в номере.

Вик и Ник теперь лежали на кроватях лицом вверх, обращая к потолку гневные реплики, то и дело, обрывая друг друга. И тонкая бороздка разговора, которую шар-стрекоза вычислил с момента своего появления за окном, на глазах превращалась в протоптанную тысячью других спорщиков колею, свернуть с которой становилось всё сложней.

— Европа-Европа. Что же вы так не по-европейски все эти годы крымчан в своем стойле держали?

— Что значит, держали? — зарделся Вик. — Держать, это я вам скажу, совсем иначе выглядит. Что вы, например, с Чечней дважды проделали?.. Я так понимаю, уговаривали в России остаться? А танки и самолеты в качестве основных аргументов.

— Уговаривали, — неохотно согласился Ник. — Только перед этим много чего было. И вы это не хуже меня знаете. Триста тысяч русских из Чечни в один год съехало. Подхватились в чем были и…

— И вот таких насильников вы от себя отпускать не захотели. Что ж так? Жаба имперская душила? Какие ни есть, а пускай с нами. Их будем мучить, сами замучимся, но отпускать — ни-ни… Что ж вы удивляетесь, что мы Донбасс вам отдавать не хотим? Если две трети местного народа за Украину. А чистых сепаратистов — один к двадцати.

— Откуда вы это взяли?

— Социология.

— У меня совсем другая социология есть… А насчет Чечни и Донбасса, тут же всё черным по белому… Вот вы пеняете, что мы такие-сякие их на волю не отпускаем. А другие ваши наоборот издеваются, что мы им каждый год миллиарды кидаем. Дань платим. Такие идиоты и слабаки. А на круг выходит, что не такие мы уж и плохие, а? Не такие страшные. Если бывших недругов с ладошки кормим…

Ник задиристо покосился на соседа:

— Да, не отпустили. Потому что снаружи они бы совсем распоясались. А так хоть какой-то контроль. Вот они и остались внутри. Но свободы у них теперь — по самое не хочу. Денег дали, чтобы жили нормально, Грозный отстроили — конфетка-город. Вы думаете, они сейчас наружу хотят? Они теперь патриоты России. Не все, но процентов на девяносто.

— Патриоты?! Да стоит России споткнуться…

— А вот спотыкаться, Виктор Николаевич, нельзя. Спотыкнешься — и сразу для всех плохо. Всегда и везде — мы с вами, как историки, это хорошо знаем. Конечно патриотизм Чечни шкурный. До первой русской Смуты… Но ведь, как не крути, мы с Чечней как раз по этим самым европейским меркам поступили. Деньги, своя власть, полная автономия…

Воодушевленный собственными аргументами, Ник по ораторски вскинул к потолку руку.

— Вы бы такое для Донбасса сделали? Чтобы местные поголовно патриотами Украины стали. Или для Крыма? Двадцать пять лет он с вами кувыркался. Что вы сделали, чтобы там вас полюбили? Ни-че-го. Мову насаждали, черноморцев гнобили. Всё! А теперь удивляетесь, что они от вас так в Россию рванули…

Между тем гирлянда шарика-стрекозы окончательно сместилась в сиренево-фиолетовую гамму, наблюдая как колея превращается в глубокий желоб, по которому словно саночник, с ускорением летел уже только один из спорщиков.

— Думайте теперь, — по-прежнему в потолок, витийствовал Ник. — Крым уплыл. Донбасс тоже. Не весь, но уплыл. Но Одесса у вас. И Харьков у вас, и Запорожье с Николаевым. Чем вы сейчас занимаетесь? Сепаратизм корчуете? Русских прессуете, чтобы даже мысли отбить. И это всё…

Полемически воздетая к потолочному плафону ладонь Ника, через миг принявшая форму пистолета, была отмечена за окном задорной сине-зеленой морзянкой.

— Вы лучше сделайте из Харькова конфетку. Чтобы он против того же Воронежа как Лас-Вегас смотрелся.

— Нам бы вашу нефть, мы бы еще не то сделали… — кротко возразил Вик, мучительно растирая левую грудину.

И шарик-стрекоза сопровождал круговое движение его ладони бардово-фиолетовым переливом, обратившись из огней в широкие полосы.

Нарастающую лаконичность соседа Ник объяснил несокрушимой силой своих аргументов. Он уже сидел на кровати, скрестив по-татарски ноги и по-прежнему не глядя на Вика, обращался к маленькому холодильнику «Норд» в углу номера. И дирижерски мелькавшие руки, которыми он сопровождал свою речь, ритмически совпадали с игрой зеленых сполохов за окном, словно кто в ускоренном режиме включил миниатюрное полярное сияние.

— Ведь общее дело! — говорил Ник холодильнику. — Когда на орбиту летел очередной спутник, все знали — это наш спутник. Общий, собранный всей страной. От Одессы до Владивостока мы были одним миром, одним великим проектом. И Украина была его частью, одной из самых важных. И всё что делалось в стране, все ее достижения были вашими тоже. Спутники и ледоколы, магистрали и научные городки. Что вас оскорбило? Имя? Что проект назывался русским? А если СССР по факту и был русским миром?

На этом скользком доводе Ник заторопился.

— Знаю, знаю. Украина — це Европа. Ну так будьте же этой Европой, попробуйте ею стать. А мы…

Здесь в голову Нику пришла совсем иная мысль. Он было перескочил на нее, но сообразив, что давно не слышал реплик соседа, сделал милосердную паузу.

Вик, однако, молчал, очевидно, окончательно сраженный выслушанным. И только правая рука его, постепенно слабея, продолжала елозить по груди, сопровождаемая тяжкими мутно-вишневыми подтеками шара-стрекозы за окном номера.

— Представляю, в каком вы сейчас одиночестве, — продолжал Ник. — Особенно те, кто уже протрезвел малость, осмотрелся и сообразил, где он, а где Европа. Таких уже миллионы, а будет еще больше. Теперь они со своим русским языком и все еще русской памятью, со своими ворами-политиками и олигархами, нищенской зарплатой и разбитой экономикой сидят между двумя мирами и не могут ни к одному прислониться. От одного из-за всех сил бегут. Рвут всё, что связывает — производство, транспорт, культуру. Лишь бы пропасть пошире. Но ведь до Европы от этого не ближе. Вот Украина уже и остров. От одного берега ушла, к другому не пристала. А вы этого даже не заметили.

Ник бросил, наконец, взгляд на соседа. Удивленно понизил голос:

— Виктор Николаевич, спите?

Присмотрелся. Сосед лежал на спине. Бурое лицо его мучительно улыбалось, если это не было гримасой боли.

— Виктор Николаевич! — Ник соскочил с кровати, склонился над соседом. — Вот хрень…

Метнулся к телефону, но тупой английский автоответчик куковал одну и ту же невнятную фразу.

Ник вылетел в коридор, помчался по этажу к мелькавшей вдали фигуре в служебной униформе.

Через двадцать минут плечистые санитары спустили Виктора Николаевича на носилках в реанимобиль. Ник остался в номере, механически покачиваясь на стуле и повторяя в такт этому маятнику: «вот же чертов москаль…», пока другая часть его головы, пыталась вспомнить, до которого часа работает ресторан на первом этаже гостиницы…

.

***

А чуть ранее, когда Ник задыхаясь, бежал по гостиничному коридору, шарик-стрекоза вернул свою видимую форму, одним скачком переместился, на высоту городской телевышки и замер в теплом украинском небе, неразличимый среди мелких, уже осенних звезд. На спине его вспыхнула голубая корона, словно включили газовую конфорку, которая постепенно изменила цвет на желтый и медленно погасла. Тогда снявшись с места, он понесся на юго-восток, чтобы минуты две спустя оказаться перед двухэтажным сельским домом.

Окно второго этажа было открыто, и шар-стрекоза застыл совсем близко от сидящего к нему в профиль грузного пожилого человека, похожего на ожившую иллюстрацию Тараса Бульбы из советских изданий. Мужчину действительно звали Тарас. Словно что почувствовав, он повернул тяжелое красное лицо, с длинными седыми усами к окну. И шарик-стрекоза увидел всё, что привлекло его сюда, за три сотни километров от Харькова.

.

2 (Тарас)

.

Народу на кладбище собралось немного. Тарас с Олегом, соседи, несколько поселковых старух да пара приехавших из Горловки старых друзей-шахтеров. Из родни жены была только ее двоюродная сестра Галина. Впрочем, больше у нее на Украине никого и не осталось.

День был солнечный, теплый. И сельское кладбище смотрелось жизнеутверждающе. В густой зелени, прятавшей кресты, звенели птицы, от близких хат неслась густая собачья перелайка. И даже попадавший под ноги цветной мусор смотрелся продуктом местной флоры — веселым сорняком, сумевшим, наконец, продраться сквозь косную почву на поверхность. И как-то легче верилось в то, что лежавшие в земле бывшие люди чувствуют этот бодрый мир и даже каким-то образом участвуют в нем.

Степан появился как раз в тот момент, когда два мужика, уперев пыльные низкие сапоги в края могилы, опускали на ремнях гроб матери.

Тарас повернул к сыну тяжелое красное лицо:

— Прийшов… Добре.

С братом Степан не разговаривал. Даже не поздоровался. Стояли как чужие.

После кладбища вернулись во двор. Стол был накрыт в плотной тени виноградной беседки, закрывавшей все еще горячее солнце. Летали медленные осы, ветер то и дело сбрасывал со стола бумажные салфетки.

Мест оказалось больше чем людей и расселись гости свободно. Сыновья, Олег и Степан, подальше друг от друга — по разные стороны стола.

Помянули умершую. Встала сестра и долго вспоминала, как тридцать с гаком лет назад Светлана, ткачиха из Иваново, повстречала в Крыму донецкого шахтера. Остальные говорили не-много. Всё больше удивлялись внезапной смерти. С утра поработала на огороде. Зашла в дом. Покрутилась с обедом и вдруг отшатнувшись, сползла по стене на пол. Тромб — сказал местный фельдшер.

После пятой рюмки заговорили о войне. Начали с той, что была здесь когда-то. Но сразу же почти перекинулись на ту, что шла. С ней селу повезло. В июле бои велись километрах в сорока — приближались с севера, шедшие вдоль границы всушники. Но попали в котел и замерли.

За всё лето в село не залетел ни один снаряд. И канонада даже на своем максимуме долетала как отдаленная гроза. И потому военных в селе не было. Силовики не дошли, а небольшой отряд ополченцев стоял в Михайловке, до которой было с десяток километров.

Ушел к ним в июне и Олег — старший сын Тараса.

Возражений отца не слушал. Просто сказал, что идет. И на следующий день ушел. А через неделю исчез и младший. Только из записки Тарас с женой поняли, что поддался к силовикам. Но скоро об этом знало всё село. Видно Степан перед уходом еще кому-то проговорился о своих планах. И всегда простой в мыслях Тарас, сидя за поминальным столом, думал — не разойдись по разные стороны сыновья, не случилось бы и тромба Светланы.

Солнце уже сдвигалось с юга на запад, когда Витек Кирюхин, называемый в селе не иначе как Кирюха, повернул к Степану мелкое, уже пьяное лицо.

— Что Степка, много Коломоич своим наемникам платит?

— Не знаю.

— Да ну. Ты же вроде в его батальоне?

— Я денег не получаю.

— Выходит за бесплатно, — обрадовался Кирюха. — Убивать нравиться.

Степан опустил ложку.

— Молчи, — зашептала соседка. — Его ваши месяц держали. Руку скалечили.

Но Степан уже не слышал:

— Что здесь в 42-м было?.. Отечественная?

— Ну… — напрягся Кирюха.

— Вот и у меня отечественная. Я тоже родину защищаю.

— Родину… Украину что ли?.. — Кирюха хлопнул себя по бокам. — И от кого ты ее защищаешь? От земляков? Чтобы нас тут на Донбассе вообще не осталось?

— Я против своих не воюю. Мой враг — Россия. И ваша тоже.

Степан с тоской осмотрел на сидевших за столом; родных, понятных, и вдруг не способных разглядеть простейшей истины.

— Ведь враг же. Как вам мозги промыли.

— Россия? — Кирюха соскочил с места, захромал вдоль стола. — Где тут Россия, где?! Ну, покажи! Покажи нам её.

— Кирюха, ну чего ты дурку валяешь.

— Дурку?! А это что? — Кирюха выкинул вверх ладонь, из которой торчало два пальца — мизинец и большой.

— Вот, клешню оставили. Неделю в подвале держали. Воды по щиколотку. Украина твоя е*еная.

— Я этого не делал, — сказал Степан.

— Еще бы ты это делал, — бросил со своего места Олег.

— Я с тобой говорил? — резко повернулся к брату Степан.

Но Тарас уже встал с места.

— Царство небесне тобі, Світлана. Всяке за тридцять років було. Як і у всіх в житті. Тільки от покинула ти мене швидко…

Тарас говорил долго, с повторами. Чтобы ушла закружившая над столом злая сила, включенная Кирюхой. И она ушла. Тарас чувствовал, как поникли, а потом и заскучали гости. Только тогда закончил говорить и выпил.

Солнце стояло уже точно против ореха, росшего за домом. Значит день развернуло на вечер. И гости начали расходиться. А когда выбрался из-за стола и, опираясь на палку, проковылял к выходу Кирюха, Тарас совсем успокоился.

Проводил уходивших до калитки, отлучился до туалетной будки, голубевшей особняком в конце огорода. А когда вернулся в беседку, сыновей за столом не было. Он вышел в сад, огляделся и пошел в дом. Обойдя первый этаж и никого не обнаружив, подошел к лестнице. Крикнул вверх

— Синки?..

Прислушался и не поверив тишине, по-медвежьи переваливаясь, вскарабкался по винтовой лестнице на второй этаж.

Они стояли лицом к лицу. Оба донбасской стати — плечистые, доброго роста. Только Степан чуть повыше. И внешне были похожи. Плотные скулы, крепкий, вздернутый на конце нос, твердые мужские лица.

— Воювати вирішили? — крикнул Тарас от лестницы. — Або забули, що рідні?

Проковылял в комнату. Упал на стул.

— Смерті моєї хочете? Матір у могилу лягла, мало вам…

Сыновья молчали.

— Хочеться воювати — воюйте. Але не тут, не зараз… Мати сьогодні поховали…

Он и сам не ожидал как разом густо потекли слезы. И пришлось отвернуться.

— Ладно батя, чего ты… — выдавил наконец Степан, отступая к окну за которым уже начинало темнеть небо и шёл на убыль птичий звон.

И Тарас вдруг поразился простой мысли — еще три месяца назад они были крепкой, счастливой семьей, даже не подозревая об этом. Потому что всё и всегда у них было именно таким — простым, веселым, прочным. Если это счастье, то сноса ему не было. И как же легко оно разбилось. Он хотел сказать об этом сыновьям. Но не нашел ни одного нужного слова. И только тяжело хлопнул ладонями по коленям.

Сыновья тоже молчали. Только гуще и гуще летел из окна собачий лай.

…

А в десяти километрах северней, у бывшего сельсовета Михайловки, сделав пыльный полукруг, притормозила старенькая хонда. Выбрался сутулый ополченец с выбритой головой и плотными рыжими усами. Взбежал на крыльцо, кивнул бойцу сидевшему у входа, прошел внутрь.

Заглянул в один из кабинетов. Пусто. Во второй… Нужного человека обнаружил в четвертой комнате. Сказал не здороваясь:

— В Дьячково к мужику сын бандеровец приехал.

— Знаю, на похороны, — сказал сидевший за столом, кряжистый, с квадратными плечами.

— Выходит, знал? — удивился сутулый.

— Ну, знал. Дальше что?

— А то, что брать надо.

Кряжистый не ответил. Пошарив, выудил из нагрудного кармана сигарету; встал, оказавшись на полторы головы ниже сутулого. Подошел к открытому окну.

— Парень мать хоронить приехал.

— И что? — спросил сутулый.

— Мог бы не приезжать…

— Так и не приезжал бы.

— Степан Лычко. Я через Луганск пробивал. Ничего за ним не числится. Простой доброволец.

— И я о том. Сам пошел.

Кряжистый не ответил, заполнив паузу парой длинных затяжек:

— Ты же помнишь, что вечером надо во Фролово съездить…

Сутулый упрямо мотнул головой.

— Командир, я спрашиваю, сами Лычко возьмем? Или пусть казачки Гусляра подключатся? Тогда я им звякну.

Кряжистый последний раз затянулся, затушил сигарету и оценив окурок, вернул его в нагрудный карман.

— Жадный ты до крови, Вовчик.

— Я жадный? — удивился сутулый.

— Ладно, где Семенов с Качурой?

— У себя, где же еще… Командир, только без раскачки. Через час темно будет.

Он побежал к машине, а кряжистый задержался в кабинете, закрывая окно. А после сделал короткий звонок, уложившись в две-три фразы.

«Привет Олежка… Мы к вам через полчаса будем. Время пошло…»

…

Зазвонил мобильный. Олег достал телефон. Отошел к лестнице и сразу же вернулся. Сказал отцу.

— Из Михайловки едут. Через полчаса будут.

— Їдуть? — не понял Тарас. — Хто? Чого?

— За ним, — Олег кивнул на брата. — Что непонятного?

— Твої чи що?

— Мои, наши — какая разница?! Тикать ему надо…

Тарас, наконец, сообразил. Снялся с лавки, подковылял к Степану, обнял.

— Давай синку. Тикай…

— Ленка Найденова как? — тоскливо спросил Степан. — Я ж проведать хотел. Может, успею?

— Какой, успеешь?! — разом крикнули отец и брат.

— Байк на ходу, — Олег уже сбегал по лестнице. — Я сейчас его к сараю выставлю. Дуй через Жиркиных до балки. Спрячешь в нашем месте. А сам в рощу. Посидишь до ночи и уйдешь…

…

Через двадцать минут хмурые люди с автоматами ходили по двору. Обыскали весь дом, порасспрашивали гостей. Но особого рвения ни в ком видно не было. За исключением сутулого, выбритого наголо ополченца, что не поленился, продираясь сквозь малинник, облазить по периметру весь сад, обнаружив таки лаз к соседям, через который и мог уйти беглец. Вернувшись к гостям он, было, начал выцеливать виноватых, но остальные бойцы быстро погасили его порыв. И, неторопливо загрузившись в потертую Хонду, все уехали.

А Тарас вернулся на второй этаж. На столе рядом со старым, еще советского образца фотоальбомом, в простом картонном переплете, лежал ворох фотографий. Видно днем Галина смотрела их с кем-то из гостей.

Присев к столу Тарас взял в руки разноцветный пласт и, отодвигая от глаз, стал перебирать карточки, замерев над той, где два пацана в желтых спасательных жилетах торчали по пояс из кипевшей вокруг них прибрежной волны.

На улице совсем стемнело. И в беседке включили свет. Друзьям-шахтерам, приехавшим из Горловки, торопиться было некуда — автобус назад шел только утром. А с ними за столом осталось и несколько местных.

Водки им хватало и, слушая негромкие мужские голоса, Тарас задремал, не обращая внимания на юрких осенних комаров, густо лепившихся к лицу, рукам и открытым щиколоткам. В пальцах его по-прежнему было фото с мальчишками и белопенной волной…

Звук был негромкий. Короткий щелчок. Словно из далекого прошлого, когда в селе еще было стадо и пастух вечером подгонял ударом бича отставших коров.

Но Тарас, в своей дреме различавший всё происходившее снаружи, этот звук выделил сразу. И не удивился, когда где-то с перебоями завыл тонкий женский голос, а чуть погодя к нему присоединился второй.

Вскоре близко, уже во дворе кто-то спрашивал:

— Где Тарас?..

— В доме, вроде. А что случилось?

— Кирюха Степана подстрелил…

Мужики загомонили.

— Кирюха? Да у него пальцев на правой нет!

— Да и ствола нет.

— Значит был… Спрашиваю, Тарас, где?

— В хате, сказали же. Пошукай.

И кто-то, называя его по имени, грохотал стулом на первом этаже. Но Тарас не сдвинулся с места. А в окно уже влетел ломкий, запыхавшийся голос соседского пацана.

— Кирюха из пугача стрельнул.

— Какого еще пугача?

— Ну, из самострела, что сусликов бить… Олега убил.

— Как Олега?! Сказали же Степана.

— Не-а, он по темени перепутал.

— А Степан, где?

— Не знаю. Он же вроде раньше утёк.

— Постой, как убил? — спрашивал другой. — Сказали ж — подстрелил только.

— Выходит в сердце подстрелил…

Потом Тарас спустился во двор. Туда уже вносили Олега. Скинув с поминального стола скатерть, положили на него тело. Тарас стоял чуть в стороне, наискосок от мертвого сына, вокруг которого всё крутились люди, а среди них подоспевший местный фельдшер.

Кто-то обнимал за плечи Тараса и говорил ему что-то, обдавая густым водочным духом. Потом его взяли за руку и усадили на лавку. Но он снова встал. И ему снова что-то говорили. Но прошло время и все оставили его. Потом тело сына внесли в дом, а следом пошел и Тарас. Но не остался на первом этаже, где положили Олега, а с трудом взобрался на второй этаж.

Сел на стул и замер, окоченел. Сзади кто-то поднялся по лестнице. Склонилось к нему круглое лицо Галины, спросило его. Он покивал в ответ. Лицо исчезло. И он продолжал сидеть. В безвольно обвисшей руке его оставалось морское фото, которое он всё это время не выпускал из пальцев.

…

Эту историю шар-стрекоза сопроводил пятью алыми огоньками, к развязке составившими пентаграмму с золотой искрой в середине. Затем опустился вниз к окну, за которым на малогабаритном коротком диване, который никто не догадался раздвинуть, лежало тело Олега. В комнате никого не было. Через миг шар-стрекоза был уже внутри и повис над убитым, превратившись из световой гирлянды в плоский металлический диск. Из середины его вылетел тонкий луч в одно мгновенье охвативший Олега световым нимбом. Прошла минута, и тело человека стало прозрачным, как стеклянный манекен однотонно фиолетового цвета.

Световой нимб затрепетал, но сумрачный цвет остался прежним. И тогда нимб разлетелся тысячью мгновенно погасших светлячков. А шар-стрекоза, снова став гирляндой, вернулся ко второму этажу.

Тарас смотрел в открытое окно и между подступавшими к ставням ветвями вишни мерещился ему хоровод мельчайших огоньков. Но стоило сморгнуть застилавшую глаза влагу, как огни исчезали. Так повторялось несколько раз. А потом он смежил веки и время закончилось. Он даже не почувствовал, как налетевший сквозняк, вынул из его толстых пальцев фотокарточку и она, кувыркнувшись, упала лицом вниз к бугристым голым ступням в густой сетке вен.

.

***

А шарик-стрекоза уже двигался к северу. И был бы у новой цели, если б в этом стремительном прочерке пространства что-то не отвлекло его. Но набирать и сбрасывать скорость он умел мастерски. В один миг прямая полета сломалась зигзагом. И шар-стрекоза оказался в центре поселка, метрах в десяти над головой подростка, медленно шагавшего в сторону дома культуры.

На площади перед ДК освещенной двумя фонарями, в этот час никого не было. Как всегда, первый взгляд на фигуру вождя подросток бросил от края клумбы. С этого места казалось, что Ленин готовится в пляс. Нога выдвинута вперед, рука отставлена. Раз-два и, хлопнув о землю каменной кепкой, вождь пойдет вприсядку, а потом двинет по кругу.

Он сделал еще несколько шагов и, когда до постамента оставалось метров двадцать, снова взглянул на Ленина. Теперь вождь был отчаянным спорщиком. Правая рука выкинута далеко вперед, ладонь развернута так, словно он заключает пари с кем-то невидимым — может с эпохой или с мировым империализмом. Во всей фигуре Ильича сквозила нетерпеливая ярость, веселая готовность в два счета доказать свою правоту.

Оказавшись перед памятником, подросток опять поднял голову. И увидел прямо над собой хитрого рыбака, разведенные руки которого демонстрировали невероятный размер последнего улова. Как всегда в этом месте, выражая недоверие, он отрицательно покачал головой. Но без злости, с полным пониманием происходящего — рыбак ведь, что возьмешь?

И повернувшись, пошел от памятника в другую сторону площади. На середине пути обернулся и обнаружил на постаменте каратиста, только что разрубившего воздух ребром ладони. Как всегда в этом месте подумал: «Сейчас нога пойдет… Маваши-гири…» Но нога всё не шла. Вождь замер в напряженном ожидании.

Подросток высморкался на асфальт и зашагал прочь. Было грустно. Когда-то здесь, слева от Ленина, он впервые целовался с Оксанкой. А сзади памятника, года за три до тех поцелуев, разбил в кровь нос Лехе из седьмого. И эта победа была его личным Бородино. Ничего более великого в своей жизни он пока не совершил.

А еще помнилась первая водка, в середине девятого, после которой они втроем, забравшись на плечи вождя, пытались сделать селфи. И Витёк, соскользнув вниз, сломал ногу…

Если начать вспоминать, с Ильичем оказывалось связано до странного много. И было жаль, что уже через час его здесь не будет. Женька Башко с братом договорились насчет трактора. Потому-то он и пришел. Захотелось взглянуть напоследок.

Оказавшись у крайнего дома, снова обернулся на уже маленькую фигурку. Ленин был похож на плотного гнома, неуверенно — прыгать или нет? — застывшего на краю квадратного пня-постамента.

Но вдали уже тарахтел трактор. А значит, через несколько минут, сомненьям Ильича придет конец, и прыгать ему придется.

— Не бійся. Тут невисоко… — сказал он и зашагал прочь.

Снялся с места и шар-стрекоза. Продолжив прерванный путь, он через минуту вернулся в Харьков, к той же гостинице, откуда он сделал вылазку к югу.

.

3 (Січ)

.

Ресторан на первом этаже был полупустым. Однако же сразу нашлись знакомые. Что, впрочем, не удивляло. Большинство постояльцев гостиницы в эти дни составляли участники конференции. И при появлении Ника от одного из столиков тут же взлетела приветственная рука.

— Николай… Какими судьбами!

И Ник обратившись в Николая, уже садился за стол, пожимал протянутые руки и улыбался.

Двоих — Максима и Валеру — историков из киевского университета, он знал по другим конференциям. Третьего ему тут же представили: «Стив — профессор Иллинойского университета…» И следом — в сторону вишнеокой девицы с длинной косой: «А эта наша прекрасная Алиночка. Переводит нам Стива. И наоборот. И вообще следит, чтобы наш друг ориентировался в происходящем».

Не забывая выпить, Николай поведал о беде только что приключившийся с его соседом, не упомянув, впрочем, о предварившей ее дискуссии.

Повспоминали аналогичные случаи. Их набралось немало. Поговорили о конференции. А когда плавно перешли на более интересную для всех тему северного Приазовья в позднем средневековье, ресторан начал закрываться. Не желавшие расходиться Николай и киевляне сразу же обнаружили через дорогу и чуть в стороне другое заведение. Уставшая за день от перевода Алина, верно, хотела иного, но подхватив мало что понимавшего Стива, компания переместилась в ресторан «Січ», с радостью обнаружив, что работает он едва ли не до утра.

В полутемном зале, оборудованном под запорожский курень, занято было всего несколько столиков. Они расположились в самом центре, около огромной дубовой бочки, наверное, призванной иллюстрировать размах винного веселья, царившего в Сечи.

Наученный опытом Николай старательно огибал обросшую в последние полгода сплошным негативом тематику российско-украинских отношений. Не горели желанием копаться в ней и киевляне. И потому время, вольно эскортируемое украинским фолком и обильной водкой, можно было назвать прекрасным.

После часа в зале помимо них осталось только две компании. Трио — двое мужчин и женщина, сидевшие через столик и группа хмурых крупных мужчин в углу.

Когда за широким окном ресторана возник шар-стрекоза, Николай чувствовал себя необыкновенно хорошо. Он уже дважды прошелся танцем с Алиной и даже примерялся к женщине из трио. Однако повнимательней рассмотрев ее партнеров, решил не рисковать.

Но и без того все было очень здорово. И все сидевшие за столиком, включая Стива, представлялись ему самыми близкими людьми. Будучи не до конца пьяным, он отчетливо сознавал, что данное чувство — следствие определенного объема алкоголя. И если объем изменить, станет другим и чувство. И все же не мог удержаться от желания поведать о нём всем остальным. Ведь и они, казалось ему, должны были испытывать нечто подобное.

А значит, можно было вместе удивиться странному противоречию, которое он обнаружил, наблюдая за ступенчатым ритуалом общения киевлян со Стивом. То и дело один из них был вынужден наклоняться к Алине и преодолевая многослойный ресторанный фон, посылать через нее американцу нужные мессиджы. Чтобы терпеливо ждать столь же ступенчатого ответа.

Конечно, нечто совсем простое говорилось Стиву напрямую. Но достигнутое состояние требовало глубины общения, для которой посредничество Алины становилось необходимым. И когда она, наконец, отлучилась, выключив из беседы Стива, Николай решился.

— Друзья… — он помахал в воздухе рюмкой, привлекая внимание киевлян. — Парадокс все-таки. Вот мы здесь вчетвером…

— Как это вчетвером? — возмутился Валера. — А что, Алина не в счет?

— Ну что вы. Как такую красавицу… Но она же переводчик. То есть, в некотором смысле, одно целое со Стивом.

Киевляне рассмеялись. Заулыбался за компанию и американец.

— Нет-нет, ничего двусмысленного, — заторопился Николай. — Я совсем о другом. Нас четверо. Два хозяина, два гостя. С хозяевами все понятно…

Николай отвесил скромный поклон киевлянам.

— А вот мы со Стивом. В нынешних обстоятельствах — вроде как ваш главный противник и главный союзник. Ну, если в расчет взять страны, которые мы представляем…

В горле неожиданно стал комом упрямый мясной ломтик и пришлось откашляться. Киевляне выжидающе молчали.

— Парадокс! — Николай кое-как справился с кашлем. — С врагом вы говорите как родные люди. Крепко рассорившиеся. Может и навсегда. Но знающие друг о друге всё, понимающие с полуслова. А для общения с лучшим другом требуется переводчик. И при этом друг все равно, извиняюсь, ни хрена о вас не знает. Верно Стив?

Николай подмигнул американцу и тот снова заулыбался, закивал в ответ.

— Странная такая ситуация

— А что странного? — задумчиво сказал Максим. — Разве не бывает, что родные люди — злейшие враги. А чужие, как раз спасут и помогут.

— У людей может и так. А у стран и народов всё как-то иначе, — не согласился Николай. — Чего бы между нами не случилось, все равно мы — ближайшая родня. А для Америки, что вы, что Лаос или Аргентина. Если и друг, то один из сотни…

— Ну, насчет сотни, это вы загнули, — поморщился Валера.

Мысль Николая киевлянам определенно не понравилась. И он поспешил отвести разговор от Америки:

— У нас ведь — я о русских и украинцах — не то, что общая речь, то есть мышленье, но и память по-прежнему общая. Мы совсем по-разному оцениваем многое в нашем прошлом. Но оно общее, хотим мы того или нет. Вы скажете — голодомор. А я не просто знаю, о чем речь, но и знаю, что вы об этом думаете. А вы знаете, что думаю я. И у каждого из нас есть на это ворох ответных доводов. Мы спорим, но внутри одного смыслового поля…

Николая несло, как уже случилось с ним в номере. Он снова был саночником на трассе, не способным остановиться, как бы этого не хотел.

— Нам ведь в споре значимы не только слова. Мы ловим недомолвки, междометия, сбой интонации. Считываем жесты друг друга. Потому что у нас, — как там по умному? — все еще одна культурная матрица. И пускай…

— Ну, наконец-то, — рассмеялся Максим. — Раз культурная матрица, все понятно. Следующий тезис — о русском мире и Украине, как естественной его части. Угадал?

— А если и так, что в этом…

— Если так, Николай, то вы нормальный русский империалист — как всегда искренний и простой до наивности. И главное, в упор не замечающий своего империализма. А в остальном, умный, милый, адекватный и вполне…

— Макс, дай приложиться к коллеге, — вклинился Валера. — Говорите — русский мир, общее дело? Но это если Украины нет, не существует. Если на этих землях живет просто этнографическая группа русского народа, отдельная его популяция. А если мы есть? Если мы украинцы. И здесь Ук-ра-и-на. В этом случае всё выглядит совершенно иначе. И три века единства — есть триста лет дани, когда русский мир тянул из Украины всё лучшее — но прежде всего людей, причем самых отборных.

Вернулась Алина и киевляне галантно вскочили с мест. Впрочем, говорить Валера не перестал.

— Вы говорите — будьте с нами? Ложь! Настоящая формула — станьте нами. Не выеживайтесь. И мы становились. Сколько нас стало вами? Пробовали считать? Пять миллионов? Десять, двадцать? Вот где сидит такая дружба, — Валера полоснул ладонью по горлу. — Да если…

— Громко разговариваете… Нехорошо.

Они и не заметили, как от углового столика выдвинулся к ним плечистый, наголо выбритый молодец, похожий разом на дюжину известных бойцов смешанных единоборств. Широко расставив ноги, перекатываясь с пяток на носки, он обвел всех сумрачным взглядом.

— Война идет… Москали в спину бьют… Хлопцы гибнут…

Сделал паузу, ожидая возражений, но все молчали. И он опять с укоризной осмотрел присутствующих, словно они были виноваты во всем перечисленном.

— Есть кто из России? Вот ты… — ткнул пальцем в Николая.

— Извините, если мы громко, — сказал Максим. — У нас тут свой разговор…

— Что ты мне тыкаешь?! — набычился единоборец.

— Да кто же вам тыкает, — удивился Максим и для убедительности перешел на украинский. — Ми історики. Колеги. Завтра в нас конференція. Обговорюємо свої доповіді.

— Вот он — москаль, — упрямо мотнул головой единоборец, — По голосу слышу.

— Он из Николаева, — сказал Валера.

И Николай, несмотря на цепенящий страх, сразу сообразил и согласился с внутренней логикой этой лжи — с его именем правильно быть из Николаева.

— Николаев… — наливаясь гневом, повторил единоборец. — А этот значит из Одессы, — покосился на Стива. — По носу видно.

— Это американский профессор.

— Проф-ееессор… — криво усмехнулся единоборец, и вдруг развернувшись к Николаю, выкинул вперед руку. — Слава Украине!..

В одной застывшей картинке Николай увидел застывшие лица киевлян, скульптурно замершую на полушаге фигуру официанта с подносом; дружно развернутую в их сторону компанию в углу, ожидавшую развязки.

— Отвечай! — рявкнул единоборец.

И Николай хрипло выдавил:

— Героям слава.

— Руку! — скомандовал единоборец. — Руку вперед и встань!

Поколебавшись, Николай слегка оторвался от стула и поднял руку, зная уже, как будет потом стыдиться своей трусости, но и зная, какими аргументами будет лечить свой стыд.

— Теперь ты, — единоборец повернулся к Стиву.

— Слушайте, друг мой, — поднялся Валерий и, несмотря на хороший рост, разом пропавший на тумбовидном фоне стоявшего.

— Кто тебе, друг! — рявкнул единоборец. — Сидеть…

Легким толчком он опрокинул Валеру обратно на стул. Вставать снова было ошибкой. Причем стратегической. Но Валера встал…

Последующее происходило на двух скоростях одновременно. С одной стороны Николай видел медленно вынимавшие себя из-за стола фигуры в углу, наблюдал их неумолимое приближение. И однако они были уже рядом. Мгновенно вспыхнул огнем висок и Николай понял, что летит на пол. Сразу же начал вставать, но получив в ребра, врезался спиной в ножки стола, прикрывая голову от полетевшей сверху посуды. А навстречу снова летела квадратная берца, чудом не попавшая ему в лоб. И все-таки он поднялся. И даже выбросил в чье-то багряное ухо медленный кулак.

Выскочил сбоку перекошенный профиль Стива, с длиной царапиной на щеке, мотнулся из стороны в сторону и тут же исчез, заслонился багровой маской Максима, за которой беспощадной луной плыло лицо единоборца. И происходило много самых разных действий, но над всей этой свирепой круговертью витала медленная мучительная мысль о том, что поездка на конференцию была очевидной ошибкой.

.

***

А шар-стрекоза висел уже высоко. В этот раз он поднялся выше облаков и самолетов, туда, где как заведенные плыли по своим орбитам темные тени спутников. С такой высоты были уже неразличимы импульсы, летящие от отдельных людей. Сливаясь воедино, они превращались в потоки энергии, сходные по своей ленивой циркуляции с воздушными течениями.

В этот предрассветный час люди за малым исключением спали. Но и во сне излучали всю радугу чувств, от смертной ненависти и тоски, до столь же предельной любви и смирения. Однако спектр этого коллективного излучения был отчетливо смещен к полюсу ярости и негодования, что и обнаруживал шар-стрекоза, способный определять даже эмоциональную медиану хотя, речь шла о скользящей переменной, напоминавшей пульсацию температуры или атмосферного давления. Но непрерывно меняясь, эта медиана неизменно подтверждала, что люди внизу куда больше ненавидели и боялись друг друга, чем любили и сопереживали.

Впрочем, эта была общая черта человеческого поля. А у региона, над которым сейчас висел шар-стрекоза, обнаруживалась своя особенность. Мириады идущих от земли флюидов радости и боли, ненависти и любви, складывались здесь в два отчетливо различимых массива, встреча которых создавала подобие гигантского грозового фронта. Двигаясь по его кромке, шар-стрекоза обнаружил место, в которой сила противостояния двух полей была максимальной и замер, словно заснул, предварительно приняв форму шара с красивой опояской из мелких сиреневых огоньков по своему экватору.

С востока, где уже начинался новый день, медленно наплывала волна света, поднималось всё выше солнце. Но шар был по-прежнему неподвижен. И только когда внизу на земле пошла злая, веселая суета, он ожил и устремился вниз, навстречу стремительно растущим цветным пазлам поверхности.

Через несколько минут, уже в форме стрекозы, он повис над городским микрорайоном. Сделал несколько оборотов вокруг оси и, окончательно определившись, снизился к двум девятиэтажным свечкам, между которых только что с молодецким свистом вошел в землю двухметровый стальной столб. Влетев в окно седьмого этажа одной из свечек, шар-стрекоза оказался за спиной пожилого человека, замершего посередине гостиной с двумя большими пакетами в руках.

На глянцевом брюшке шара-стрекозы почти бесшумно клацнули датчики. И времени, пока человек разворачивался в сторону звука, хватило, чтобы узнать всё что надо и исчезнуть из комнаты.