Даниил Долинский о Викторе Стрелкове

Даниил Долинский

ВЕЧНЫЙ ДОЛЖНИК

Поэт Виктор Александрович Стрелков внешне, это — не отпустивший еще усы и известную бородку клинышком, крупнолобый, молодой Николай Алексеевич Некрасов. Худ, высок, с удлиненным книзу лицом. Иногда он становился одновременно похожим и на Дон Кихота Ламанчского без тазообразной медной каски, доспехов и, естественно, пики и коня. Но калмыцкие писатели все же в дружеском шарже на нас двоих, изобразили его на калмыцком Россинанте, а меня — Санчо Панса — на кавказском ослике. Почти двухметровый склеенный ватман висел над накрытым банкетным столом — мы праздновали свои пятидесятилетние юбилеи сразу, и все удивлялись: как это они, мол, догадались опознать в нас этих всемирно известных и всеми любимых писателей и литературных героев?!

После мы разрезали эту рисованную пародию на две половины. Я в виде Санчо сохранился до сей поры. Подогнанный до размеров книжной полки, я-Санчо — стою перед книгами на всеобщее семейное обозрение.

А Викторовы ростовские или элистинские Дульсинеи ныне, верно, вспоминают этого странного долговязого незнакомца, ни с того, ни с сего дарящего им на улице дивные дорогие цветы, или стучащего, например, в гостиничный номер и вручающего им по плитке шоколада впридачу к большому букету. Пожимали плечами: «Пьяный, наверно… Или — того…» и крутили пальцем у виска. Но поэтесса Людмила Щипахина в Элисте, сказав случайно, что потеряла часы, до сих пор, думаю, хранит стрелковскую «Победу», которую он немедля снял со своей руки!..

В свое время, отбыв семь лет в местах, довольно отдаленных, совершив несколько побегов, обреченный на эти долгие тяжкие годы за несколько строк стихов, истолкованных, как антисоветские, платил таким цветочно-шоколадным способом «своим девчонкам» запоздалый долг. И это не было причудой, это было, сколько я его знал, ежедневной потребностью. А знал я его с 1968 года…

В стареньком, кое-где подштопанном, но аккуратно подглаженном костюме, с непременным неярким галстуком, он даже и на пицундском пляже не изменял себе: имел всегда пару плиток шоколада, если не было рядом в продаже цветов. На клумбах — принципиально не рвал. Он почти не купался, сидел в тени, не снимая галстук, вел серьезные разговоры, споры, пил пиво или — чего покрепче — наслаждался свободой, солнцем, морем, дружеством, красотой женских тел.

Обостренный слух, поразительная интуиция делали его человеком в этом отношении уникальным. Он поражал предвиденьем…

Помню, в элистинской гостинице продолжали праздновать окончание очередного писательского съезда республики. Московскому, довольно известному поэту Александру Николаеву, потерявшему руку на войне, прославившемуся до этого каламбурной просьбой дать ему слово, мол, народному поэту Каляеву можно, а инородному поэту Николяеву нельзя, — кто-то позвонил из Москвы. Он вышел в другую комнату. Сидевшие в его двухкомнатном номере увидели его побледневшее лицо, замерли… Он только произнес: «Сегодня утром умер.».

— Коля Анциферов?.. — выкрикнул вдруг Виктор.

Николаев изменившимся голосом прошептал: «Ты что?.. Знал?.. Как догадался?..».

— Нет, — ответил Стрелков, несколько испуганно, — сам не знаю почему сказал… Было это случайностью, каким-то совпадением мысли, каким-то особым видением — не знаю. Но помню, как в Ростове, он при мне вдруг прервал разговор и пошел к телефону: «Надо Николаеву позвонить…» На другом конце провода, услышав его голос, Николаев ахнул: «Витя?! А я только что рассказывал о тебе Семену Кирсанову, и лишь произнес, что мол, не удивлюсь, если Стрелков сейчас позвонит… И ты — позвонил!..»

Обостренное, почти нечеловеческое чутье… Думаю, что именно оно и привело Виктора на встречу ко мне…

Мой друг поэт Николай Егоров родился в Грозном, долго работал в Нальчике, дружил с чеченскими, ингушскими, кабардинскими и балкарскими поэтами и был уже довольно опытным переводчиком. Переехал в Ростов, работал ответственным секретарем журнала «Дон»… Мне в это время знакомый редактор калмыцкого издательства предложил перевести «горящую» книгу поэта Церена Леджинова. Работа была срочная. Предложил Егорову сделать ее, как Ильф и Петров, совместно. Но он переводить без договора отказался, и был по-своему прав, а я заключать договор не хотел, ибо не верил в свои силы: переведем, мол, одобрят — заплатят, а нет, что ж, и суда нет…

И тут ко мне на улице подошел Виктор Стрелков. Он уже печатался в местной периодике, в «Доне». Мне понравились его переводы. «Не знаю почему, но вдруг захотелось вас увидеть сегодня», — сказал он. И я так же неожиданно для себя и для него, предложил:

— Может, переведем вместе вот эту рукопись, срок два месяца, без договора, хотя его можно получить хоть сейчас, но я, честно говоря, боюсь…

— А чего бояться, я не боюсь, и вы не бойтесь, просто сроки сжатые, вдвоем это сделать легче, — сказал он, — дайте рукопись — прочитаю, утром позвоню…

И мы — перевели. И не одну — десятки рукописей. Почти за тридцатилетнюю творческую дружбу с калмыцкими поэтами мы узнали хорошо народные традиции, особенности калмыцкой поэзии. У нас у самих вышло там по нескольку своих книг, нам присвоили звание «Заслуженный работник культуры Калмыкии». Это были напряженные, поистине крылатые, счастливые годы…

Умирал он тяжело. После операции он попросил друзей не навещать его, чтоб мы не увидели его беспомощным. Иногда сам звонил поздно ночью. Долго вспоминали наши поездки по калмыцким степям, вспоминали, как переводили и горцев — и там, и там у нас были и остались добрые, верные и посейчас друзья…

И вот однажды вдруг потянуло пойти в поликлинику, благо она находится буквально в паре кварталов от меня. Вспомнил, что Галя просила купить йод. У оконца аптечного ларька встретил Розу, жену Виктора.

— А Виктор на носилках внизу, делали перевязку и ждем «Скорую» домой отвезти. Он только что проговорил: «Может, Даньку увидим в поликлинике, он мне сказал, что чувствует себя неважно…»

Я подошел к нему. Он слабо улыбнулся и протянул руку. На мое «Здравствуй!» сказал: «Нет, Данька, прощай…» Попросил достать сигарету. Закурил. «Ты на работу?» «Да, — ответил я, — к одиннадцати, дома подготовил рукопись одного автора», — и назвал ему его имя. «А-а, это хороший парень и поэт неплохой, ты уж помоги ему, стоит он этого… Ну, ладно, торопись, а то замечание сделают…». И его увезли домой.

А утром позвонила Роза…