Что общего у А.С. Пушкина, Даниила Долинского, Боси Сангаджиевой и Давида Кугультинова?

Вот так вопросик!!! Но ответ на него всё же имеется. Найти его можно в рассказе-воспоминании Даниила Марковича Долинского из книги «Место на сцене».

Даниил Долинский

ЛЮБЕЗНАЯ КАЛМЫЧКА

Перебрав, как листки картотеки, каждую строчку моего перевода стихотворной книги, отшелушив лишнее, отбросив корявости да и некоторую мою отсебятину, шли мы с автором «Красной косынки» вечереющей Элистой. День еще только начал сникать, дневной зной медленно отступал в степь, из-под широких раскидистых крон, где с самого утра медленно кружились и передвигались тени, уже пробовал свои крылышки легкий ветерок, и от этого робко подступала слабенькая прохлада. Было тихо и хорошо. Бося Бадмаевна напоила меня чаем с борциками, этакими, доведенными до медового свечения, фигурными изделиями из теста, напоминающими наши «хрустики» или «хворост» с сахарной пудрой. И мы договорились, что завтра встретимся в издательстве. Это была уже не первая переведенная мной на русский работа замечательной калмыцкой поэтессы. Сангаджиева писала ярко, тонко, строки ее были красивы, как и она сама.

Она провожала меня к гостинице. Вывернув на улочку недалеко от центра, я вдруг увидел среди купы дерев небольшое изваяние Пушкина. Сколько раз, приезжая, проходил я здесь, а только сейчас вырвалось у меня:

— А как же, «друг степей калмык», не мог, конечно, не отблагодарить русского гения таким образом…

Бося медленно повернула ко мне свое луноликое лицо:

— А про стихи «Калмычке» забыл? Помнишь: «Прощай, любезная калмычка, чуть-чуть назло моих затей…»

Я мысленно повторил за ней эти волшебные строки и, дождавшись подступления других, продолжил уже из другой пушкинской строфы: «Ты не лепечешь по-французски, ты шелком не сжимаешь ног…»

Вот так, совместно вспоминая и перевирая строки, мы шли к старенькой гостинице «Элиста», где тогда еще можно было встретить утром привязанных к стволу дерева верблюдов, пока побывав в своей столице, верблюжатники, чабаны запивали в гостиничном буфете своим чудо-чаем свои, как говорится, «походные» сто грамм…

— А ты знаешь, — сказала Бося, — ведь стихи о калмычке неслучайны у Пушкина. Он мог бы написать о ней, и не побывав в степи — в Астрахани ее тоже можно было встретить, даже на балу у губернатора, ведь познакомился же он, проезжая через этот город, в Арзрум, с калмыцкой тайшой, что на русский переводится, как «князь». Ведь известно, что он со знатным калмыком побывал в степи. Тот повез его с собой то ли на возке, то ли на тарантасе, точно уж не знаю…

И она поведала мне, как, приехав в хотон — селение из пары десятков кибиток, покрытых белым и черным войлоком из верблюжьей шерсти, где в белых, естественно, помещался с семьей нойон, местный правитель, хозяин селения, а в черных, конечно, калмыки победнее, и совсем беднота. В какую кибитку вошел Пушкин с тайшой неизвестно, вероятно, в бедняцкую. Недалеко от откинутого полога в казане булькало какое-то варево, дым и пар выходили в небольшое круглое отверстие в самом верху кибитки, откуда падал рассеяный свет, осветивший прекрасное лицо молодой калмычки. Слушая, я вспомнил: «Твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк…», и мысленно представил себе то удивление и восхищение, которые отразились в глазах поэта, когда он увидел это степное чудо…

— Что ты делаешь, красавица? — спросил он, увидев, как она ловко водила иглой.

— Портка шью, — ответила она.

— Брюки… штаны… — подсказал тайша.

— А это что у тебя? — указал Пушкин на черный задымленный казан.

— Это?.. Чай, — произнесла красавица, поднялась и вернулась с пиалой и поварешкой, окунула ее в золотистое варево, быстро подняла и слила жидкость обратно в казан. Сделав так несколько раз, налила чай в пиалу, немного не долив до края (это, чтобы по мере питья, уменьшаясь в объеме, чай остывал не так быстро).

Еще поднося пиалу ко рту, Пушкин почувствовал, что пахнет чай чем-то непривычным. (Может, это от застарелого бараньего жира, которым обычно заправляли калмыки чай, подумал я, немного уже зная калмыцкую кухню.) Но Пушкин есть Пушкин, он даже и яд выпил бы из бокала, поднесенного прелестной дамской ручкой. И он — выпил…

Позже, я в академическом издании его произведений вычитал в черновых записках к очеркам «Путешествие в Арзрум»: «После сего подвига, я думал, что имею право на вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусукийским орудием, подобным нашей балалайке…»

Короче, когда Пушкин осушил пиалу с непривычным для него, после пунша или «Мадам Клико», питьем, он в благодарность за гостеприимство, потянулся поцеловать красавицу, но она не поняла этого благородного намерения, схватила висевшую на стене домбру и ударила…

Все это я мысленно представил себе тогда и, повернув лицо к Сангаджиевой, сказал:

— И, конечно же, после этого он написал свое послание «Калмычке».

— Возможно, — ответила Бося. — Но калмычка прочесть это о себе смогла только через много-много лет, когда в Калмыкии появилась письменность и стихи Пушкина были переведены на родной язык степняков, да и сама она хорошо уже читала и писала по-русски, и однажды сама взялась за перо…

Бося явно намекала на себя. И — по праву, ведь Бося Бадмаевна Сангаджиева стала первой калмычкой, пишущей стихи и прозу, ей было присвоено звание «Народный поэт».

Уже у самой гостиницы, прощаясь, Бося улыбнулась и добавила:

— Не поверишь, а та «любезная калмычка» — моя пра-пра-прабабушка.

Боже! Вспомнив ее давние снимки, увиденные в ее кабинете на стене и в альбоме, я охотно согласился, что именно так и выглядела гордая пушкинская красавица и, честно говоря, силился вспомнить: а где у Боси в ее трехкомнатной квартире висит эта знаменитая домбра?..

Утром по телефону я прочел ей написанное мною:

Наверно, да, домбра была к добру,

когда поэт, калмычку обняв шало,

запомнил лбом не звонкую домбру,

а ту ладошку, что ее держала.

О, если бы ее к губам прижать,

сладчайшую и властную в гордыне,

горчащую от запаха полыни,

прижать и — целовать и целовать!..

Ведь надо же, чтоб так случилось, чтоб

такая с шуткой вышла закавычка…

Смеялся Пушкин, потирая лоб,

и плакала за пологом калмычка.

Откуда знать ей в тишине полей,

степной Цирцее, вдалеке от света,

что жить и пережить столетья ей

в послании российского поэта!

Откуда знать, что все это не зря,

что взгляд ее строку его наполнит?!

…Об этом, мне стихи свои даря,

любезная калмычка вдруг напомнит.

Прочел и попросил разрешения посвятить эти стихи ей. Она с радостью согласилась и добавила:

— Может быть, что-нибудь еще тебе рассказать о калмычках?.. Я могу… И рассмеялась.

В приподнятом настроении, после издательства, я пришел в Союз писателей и первому же, кого я там увидел, старейшему и мудрейшему Санджи Каляевичу радостно сообщил:

— Представляете, оказывается, калмычка, которая ударила когда-то Пушкина домброй, — пра-пра-прабабушка самой Боси Бадмаевны Сангаджиевой!..

Известный литератор, народный поэт Калмыкии, Каляев невозмутимо выслушал эту мою тираду, еще больше сощурил узкий разрез глаз, в которых всегда, сколько я его знал, светилась мудрость и хитреца, несколько подумал и тихо произнес:

— Все верно… Но это не ее пра-пра-прабабушка, а — моя пра-пра-прабабушка!..

Рассказав об этом потом Давиду Никитичу Кугультинову и увидев, как он при этом усмехнулся, я подумал… Вы, конечно, догадываетесь, что в Калмыкии таких пра-пра-правнуков и пра-пра-правнучек, видимо, не сосчитать…