5. Красный лепесток (Максим Сомов, Чита)

Красный — всегда горячий. Разминать его легко. Однако подход к нему нашелся не сразу. Надо было догадаться, что лучше это делать не вдоль лепестка, а поперек, короткими и резкими движениями. Раз-два, раз-два. Как только я это нащупал, дело пошло на лад. В марте семнадцатого это случилось. Запомнил потому, что накануне наши с Кот д’Ивуар играли. Влетели тогда: два — ноль… Грустно. На следующий день я с аленьким лишние полчаса занимался. От усталости, кажется, этот поперечный ход и нашел…

Сергей Савельев

.

.

Фуры задерживались. Можно было перекурить и бригада растеклась по складу. Только подкачанный Дениска, утверждавший, что устроился грузчиком, чтобы не тратиться на фитнесс клуб, остался на ногах. Подхватив за ручки две 19-литровые бутыли для кулеров тянул их груди, а затем разводил руки в стороны. Но хватило его ненадолго и через минуту он подсел к Максиму.

— Смотрел?

— Что смотрел?

— Что, что… Как наши вчера, а?

Максим пожал плечами. В последние годы матчи сборной он старался не смотреть. Особенно официальные. Слишком очевидной была немощь команды. Но вчерашняя игра с Кот д’Ивуар была товарищеской и он рискнул. И теперь жалел об этом.

— Козлы, да? — Денис, не доставая из кармана пачку, нашарил сигарету. — Знают же, что вся страна смотрит. Было б кому влетать, но котам дивуарским…

Максим промолчал. Пощелкав зажигалкой, Денис радостно затянулся.

— Вот не могу понять, почему мы так погано играем, — он прибавил голоса, чтобы слышали и другие. — Или тренера плохие? Так ведь кого уже не ставили. Наших, импортных, снова наших — без толку. Ну не может быть, чтобы все — гавно.

— А ты не думал, что это у игроков ноги не оттуда растут? — тяжело, хрипло откликнулся бригадир.

— Да, Михалыч, танцоры еще те… — поддержал начальство подобострастный Юркин.

— Всё они умеют, не хотят только, — высунул из-за мешков с мукой седой бобрик старожил склада Белов, начинавший в золотые советские годы, когда в месяц платили 350, раза в три превосходившие нынешние пятнадцать тысяч. — Просто им сборная, по хер. Бабла за нее не платят, а напрягаться выше крыши. Вот как в СССР было? Собирают…

— Ерунда, — оборвал ветерана бывший геолог Долин. — Бабки не причем. Предложи каждому из них хоть миллион баксов за игру, они все равно не смогут. Только сильней перепугаются.

— Говорю же, яйца мешают… — закольцевал дискуссию Михалыч.

Слушать это было невыносимо. Максим перебрался к соседнему ряду — белой двухметровой гряде мешков с сахаром.

…Как вышло, что из десятка увлечений пятнадцатилетнего Максима Сомова через два года остался только футбол, он сам объяснить бы не смог. Все произошло каким-то естественным образом. Ведь есть на свете явления самособойные, словно встал на ступеньку эскалатора и все вдруг пошло уже без твоих усилий, а может быть и твоего желания. Но где именно случился этот заступ? Эскалаторы судьбы редко возводятся на открытых местах. Но все больше укрыты в глубоких складках повседневности, среди сотен больших и малых ее деталей.

Может это случилось, когда семилетнему Максиму был подарен маленький — с детский кулак, но совсем настоящий футбольный мяч, который весь следующий год Максим перед сном прятал под подушку.

Или когда в шестом классе на школьной площадке, изрядно раскисшей к концу октября, принимая мяч у чужих ворот, поскользнулся. И уже падая, все же попытался нанести удар. И у него получилось. Больше того! Вышел не самый уклюжий, но все-таки настоящий удар ножницами. Мяч зигзагом от земли ушел в девятку и замершие на долгое мгновенье пацаны обеих команд встретили гол аплодисментом. Этот гол потом еще несколько лет то и дело всплывал из памяти Максима и даже снился ему, в самых фантастических формах.

Но ничего великого на поле ему больше не досталось. И, стало быть, едва ли в этом месте пряталась та первая ступень-западня. Если бы у Максима все же возникло желание докопаться до причины своей страсти к футболу он, наверное, обнаружил бы ее в цветном развороте, вырванном из футбольного журнала и пришпиленным кнопками к шкафу в комнате одноклассника Васи Донцова.

На развороте, в окружении трех рослых соперников замер Месси, еще совсем тонкий, длинноволосый тинейджер.

— Слушай, — удивился тогда Донцов. — Да вы же с ним как близнецы!..

Это было правдой. Шестнадцатилетний Максим был копией восемнадцатилетнего аргентинца. По крайней мере, на этом фото, в ракурсе, ухваченным камерой.

Для проверки этого открытия Максим вытащил из сети все картинки и видеосюжеты с юным Месси, попавшим в детскую футбольную школу «Барселоны» в тринадцать лет. Все подтвердилось.

Конечно, полным двойником Лионеля он не был и на близнеца вытягивал не во всех ракурсах. Но родным братом мог быть определенно — то, что бабушка Максима называла «одной породой», присутствовало в обоих. И в куда большей степени, чем у Максима с его младшим братом Сашкой.

Каким образом трудилось внутри Максима это сходство с аргентинцем, что меняло, иначило, переставляло оно, едва ли он сам понимал. Впрочем, эскалатор жизни редко движим единственной причиной. А если совсем точно, то в превращении футбола в главную страсть, помимо «брата» Месси, свою роль сыграло всё, чем были наполнены эти последние годы жизни Максима. Переезд после сельской девятилетки в Читу, учеба на каменщика, брошенная в середине второго курса, армия и возвращение в Читу и последовавшие две параллельных цепочки, одна из которых заключала череду съемных коммуналок, вторая — последовательность разнообразных, но как на подбор малоприятных работ

Но в какой-то момент обе они замерли, и жизнь разом обрела устойчивость. Он осел у Марии Васильевны, бодрой старушки, сдававшей две комнаты из трех «студентам», которыми числились все молодые люди до тридцати лет. Стало быть, студентом был и Максим, пристроившийся грузчиком на небольшом продовольственном складе.

Внезапная устойчивость жизни имела и свою внутреннюю проекцию, в которой футболу принадлежало уже абсолютно центральное место. Именно это и обнаружил друг детства Витя Таран, навестивший Максима.

— Охренеть… — только и вымолвил он, оказавшись посередине комнаты, стены которой были покрыты плотной чешуей журнальных постеров, иллюстраций, фотографий игроков и команд,

Места не хватало и постеры перебрались на дверки шкафа, занимали стулья и подоконник, слоились на столе. Книжные полки были забиты футбольными справочниками, календарями, буклетами, биографиями футболистов.

— У тебя здесь прямо… — Витя замер не находя сравнения, — церковь футбольная что ли.

Максим даже вздрогнул. Похожая мысль посещала иногда и его самого.

— Я смотрю, — продолжал озираться Витя, — они и тебя и впрямь как в алтаре рядами идут… Ты, что их по футбольным периодам подбирал?

— Вроде того, — нехотя подтвердил Максим.

Футбольные иллюстрации, опоясывавшие две стены комнаты, он действительно разбил по времени. Черно-белые фото игроков и команд начала ХХ в. и межвоенных десятилетий шли самым нижним рядом. Выше располагались изображения футболистов середины столетия, еще выше — игроков его второй половины. Ну, а самые верхние ряды были посвящены тем, чей расцвет пришелся уже на XXI век.

— Ну и кто у тебя здесь за главного? — Витя посмотрел в потолок. — У тебя же футбол входит что-то вроде религии. И здесь его храм. А у каждой религии есть… ну сам знаешь кто. Может и не один, а целый, как там… синклит. У тебя с этим делом как?

— Никак, — сказал Максим.

— Никак? — удивился Витя. — Странно. Все для этого вроде уже есть. Поклоняешься футболу. Вместо святых у тебя — лучшие футболисты мира. Вот он, весь футбольный иконостас. Что там еще остается для отправления культа? Придумай ритуал как его… — Витя пощелкал пальцами. — Ну футболослужения что ли. И все — занятие на всю жизнь. Подъем в пять. Первым делом отбил двести поклонов за Герда Мюллера — у него сегодня 78-й день рождения. Потом помянул Эйсебио — он в этот день 15 лет назад дал дуба. Потом у своего высшего испросил победу для любимого «Спартака» или кто там у тебя любимый… И так сплошная пахота. До самой полночи. А потом на бочок, чтобы завтра спозаранку по новой…

Максим уже и забыл, каким языкатым был его школьный товарищ. Витя оглядел комнату последним панорамным взглядом и повернулся к другу.

— Макс тебе уже 24. Что ты хренью маешься?.. Мне Маринка через три месяца второго пацана родит, узистка сказала. Кредит с Вовчиком на двоих взяли. Помнишь Вовку Санина? Ну, на год младше нас учился. Под 7% годовых, как в сказке. Землю под теплицу покупаем. Планов немеренно. К тридцати надо быть в долларовых миллионерах. А ты пацанствуешь. Баб, наверное, уже год не трогал…

— Трогал, — возразил Максим. И даже не соврал.

— Ну так женись! — наконец-таки без иронии улыбнулся Витя. — Становись мужиком…

Таран уехал. Советы остепениться поддались за ним следом. А вот идея службы запала Максиму внутрь. Тем более, что он просто постеснялся рассказать другу, что нечто похожее у него даже намечалось. По крайней мере, по внешнему оформлению. В какой-то момент Максиму вдруг захотелось в одном из углов комнаты повесить на тонкой прозрачной леске футбольный мяч. Чтобы казалось, будто он парит в воздухе. Но безошибочно сообразил, что это совсем не понравится Марии Васильевне и без того непрестанно пенявшей на вред наносимый обоям. Хотя Максим не раз демонстрировал ей насколько используемый им способ крепления иллюстраций безвреден для стен. В общем, от идеи парящего мяча пришлось отказаться.

После встречи с другом было вновь задумался об этом, но снова не решился. И за три года прошедшие после визита Вити ничего в его жизни не изменилось, если не считать заметно выросшей привязанности к российской сборной. Отчего она пошла в рост он не задумывался.

Может из-за бороды Месси, с которой он вдруг совсем перестал быть похожим на Максима. А следом как-то задвинулся в тень для Максима и весь мировой футбол. Ведь ни с одном игроком у него теперь не было сходства, и возникающего на этой основе сродства. А может, сыграла роль политика. К футболу политическое боданье Запада и России отношения как будто не имело. Но обиды наносимые стране были обидами и Максим, всегда любивший футбол без границ и национальных перегородок, теперь все больше сосредотачивал свою любовь на сборной, как вершине всей российской футбольной горы.

Это чувство было из тех вариаций русской любви, что скорее сродни жалости, бескорыстному сочувствию предназначенному убогим и каличным. Над тем, в какой степени наглые молодцы из сборной, получавшие в национальном чемпионате миллионы долларов, вписывались в эту группу извечной жалости-любви, Максим не задумывался.

Точней, здесь у него сомнений не было — в своем главном деле эти явные баловни судьбы были убогими ничтожествами. Особенно когда дело доходило до гамбургского футбольного счета. Профессиональная нищета их была столь очевидной, а многократные унижения столь велики и неоспоримы, что футболисты безусловно заслуживали живого сочувствия. Тем более, что все зависящее от них на поле они действительно делали. Максим это твердо знал. Как же было не жалеть этих увечных парней, представлявших футбольную Россию, которая в общем-то и была основным объектом его любви?

И потому в последние годы ему стали так претить мужские футбольные разговоры, необязательные и легковесно-веселые даже когда речь шла об очередном жестоком провале сборной. Разве над инвалидами смеются?

Нынешнее зубоскальство грузчиков после вчерашней нескладной игры и очередного поражения сборной, не ставшей от этого менее родной (это же мы сами такие!), было для Максима особенно мучительным.

Переместившись к сахарной стенне, он подыскал место поудобнее. Но покоя не было и здесь.

— Что, достало? — свесилась сверху голова в красной бандане. Это был новенький — всего как неделя на складе. Крепкий, белобрысый, с твердыми глазами. — Без разбора полетов у нас никак…

Бандана улыбнулся и, кажется, даже подмигнул Максиму. Текучка в бригаде была такой, что он не очень-то запоминал имена новичков, все равно скоро уйдут. Как звали бандану не помнилось тоже.

Словно угадав это, свесилась сверху жилистая рука.

— Иван… А ты, Максим, вроде бы.

— Вроде бы, — Максим пожал руку, и она уползла наверх.

— Что, футбол любишь?..

— С чего ты взял? — хмуро спросил Максим.

— Заметно как-то. Вот они тоже типа любители, — Иван кивнул на рассыпанную по складу бригаду. — Но больше, со стороны. За пивком посмотреть, потрещать с корешами. А ты мучаешься.

— Почему это мучаюсь?

— По лицу же видно, — Иван переклонился вниз, снова рассмеялся и в одно мгновенье приземлился рядом с Максимом. — Чего ты шифруешься? За своих болеть не зазорно…

Две фуры с продуктами из Улан-Удэ уже полчаса как должны быть на разгрузке, но стояли в пробке на въезде в город. Время шло к обеду, полуденное солнце било в широкие проемы, расходясь пыльными лучами по всему складу. И весь этот сумбурный разговор остался в памяти Максима множеством речевых лоскутов, подсвеченных золотой складской пылью.

— С чего ты взял, что я за кого-то болею? -не согласился он с банданой.

— Так все просто. Каждый раз как базар за футбол заходит, да еще с разбором наших полетов, так у тебя сразу вид, словно зубы болят… Наверное, футболистом был?

— Нет, — Максим покачал головой.

— Значит, в детстве много играл.

— Не очень.

— В секцию ходил?

— Какая секция! С пацанами во дворе. Ну и в школе чуток. Хотя в девятом классе хорошо так поиграли…

— А с чего тогда ты паришься?

— Я же сказал — не парюсь. Просто люблю футбол… А начинаю смотреть сборную и огорчаюсь. Не выходит иначе.

— Значит тренируйся. Только не в сам футбол, а как на него забивать.

— Да, классный совет.

— А у тебя выбор небольшой. Научись не париться. Если не можешь, значит сделай что-нибудь.

— Что сделай?

— Да что угодно. Болеешь за наших? Ну, так пожертвуй для них чем-то важным. Самое простое — деньгами. Ну, или временем, усилием каким-то…

— Каким усилием?!

— Не знаю. Любым. Лишь бы тяжело самому было. Например, тысяча приседаний в день. Или две… Не слабо ради сборной?

— На хрена им мои приседания?

— Точно. Это первое, что приходит в голову. Твоя присядка им по барабану. Они о тебе ничего не знают и не узнают. И помочь им реально ты не можешь. Ведь так?.. - Иван дождался от Максима хмурого кивка. — Выходит, что ты всё это будешь делать не для них, а для себя. Присядешь две тысячи раз, и тебе полегчает.

— Я, наверное, раньше умру.

— О чем и речь. Выложись по полной, а лучше сверх того. Здесь все постороннее и забудешь. — Иван убрал лицо в тень от наползающего солнца. — Только это первый план, точней второй. Первый — это взаимовыгода: ты мне, я тебе. У тебя со сборной такой практической смычки нет. Зато может быть второй план, на котором твои действия всего лишь способ унять свою боль. Что уже немало…

В один из солнечных проемов с истошным щебетом влетело несколько воробьев, словно пьяных от весеннего солнца. И через миг, сделав по стремительный полукруг, вынеслось через другой проем.

— Во дают, — рассмеялся Иван. — Только март, а уже лето чуют…

Поудобней пристроился на мешках:

— Но есть еще и третий уровень. Тут вообще всё иначе и никакой земной логики. Только надежда: чтобы ты не сделал ради сборной (пусть самое бессмысленное и абсурдное!), может быть пойдет ей на пользу. Только не обязательно сразу. И вообще не поймешь, каким боком.

— С чего ты взял, что есть этот третий уровень? — хмуро спросил Максим.

— Жизненный опыт… Мы что, много знаем о причинах происходящего? Если нам видны какие-то цепочки причин и следствий это же еще не доказывает, что только они определяют ход событий.

— А причем здесь футбол?

— Есть же в нем, как и во всем прочем, нечто важное, но скрытое от нас.

Максим пожал плечами:

— Может да, может, и нет.

— Конечно, — легко согласился Иван. — Но я только один случай расскажу. Так, для примера. В феврале четырнадцатого, ну когда в Киеве вся эта хрень пошла…

— Ты про Майдан, что ли? — перебил Максим. — Так он вроде еще в тринадцатом начинался, в ноябре.

— Он у них много раз начинался, — отмахнулся Иван. — А это в середине февраля было. У нас олимпиада, а у них в Киеве, опять закипать начало. Уже совсем по серьезному. Вот один мой знакомый тогда и сказал, что миллиона не пожалел бы, чтобы Крым стал российским.

— Баксов?

— Нет, рублей. Да он не из богатеньких. Миллион — это вообще всё, что у него деньгами было. Меня это так вставило, что я попросил деталей. Он и говорит, будь ему какой вещий знак, что отдай этот миллион, то…

— Кому отдай?

— Насрать кому, важно — за что. Короче будь ему знак, что если отдаст миллион, то Крым перейдет к России — так он это сделает разом. И никому ничего говорить не станет. Но тут всё понятно, кому хочется полным шизом выглядеть.

Я его спрашиваю — «да зачем тебе?» Он смеется — «родину люблю…»

А дней через десять в Киеве майдан к власти пришел. Ну и в Крыму пошло всё это дело. В тот день, когда в Симферополе около администрации терки с татарами начались — ну помнишь, вся площадь в людях — перемешались, толкаются — звоню ему вечером, спрашиваю: «Ну как, видел?». Он говорит: «Нет. Не могу смотреть, — говорит, — чувствую на тоненького всё, на весах качается. Утром, — говорит, — снял свой миллион. Буду сжигать…»

Я ему: «Постой, сжигать то зачем?! Хочешь избавиться от него, так сделай доброе дело — подари детскому онкоцентру или в фонд какой-нибудь передай, ночлежке, наконец. Если нужна безымянность, так не светись…»

«Нет, — говорит, — слишком хитрый ход. За одну плату два дела не сделать. Надо что-то одно».

«Слушай, — говорю, — но одно дело настоящее, доброе. А другое — чистая шиза. Тебе, что твоя дурка дороже реальных детей?»

«Извини, — говорит. — Такое я дерьмо. Ничего не могу поделать…»

Иван вновь сместился от узкого луча, только уже в другую сторону, взглянул на часы и забеспокоился:

— Слушай, а если фуры совсем запозднятся?

— Что значит совсем?

— Ну к концу смены приедут?

— Значит, будем работать.

— Вот это некстати. У меня на вечер совсем другие планы.

— Не парься, они вот-вот подкатят.

— Откуда ты знаешь?

— Жизненный опыт… Ну и что твой друг, сжег свой миллион?

— Сжег. Ну, сказал так. Я же проверять не поехал. Просто на другой день созвонились. «Сжег?» — спрашиваю.

«Да», — говорит.

«Успокоился?..»

«Вполне» — отвечает.

«А что теперь?»

«А теперь, — говорит, — уже не мое дело, чтобы там в Крыму не случилось. Если всё будет как надо, никаких денег не жаль. А если не выйдет — значит буду знать, чего-то еще не хватило. Но я сделал всё, что в моих силах. Иначе всю жизнь мучился бы, что из-за меня Россия Крым назад не получила.

В общем, полная шиза. Полней не бывает. Я с этой мыслью с ним тогда разговор и закончил. Но прошел день, потом еще один. И уже меня крыша ехать начала. Появились в Крыму эти вежливые человечки. И всё — покатился он на родину…

Помолчали. За воротами склада просигналила, наконец, доехавшая фура.

— Интересный случай, — сказал Максим.

— И я о том. Можно, конечно, сказать — совпадение. Но никто теперь не сможет моему другу доказать, что это не он вернул Крым России. И не потому, что он невменяемый псих. А потому, что никто на земле полной правды не знает. Помнишь сказку про репку? Когда все тянут-потянут, а чего-то не хватает. Может быть, он той мышкой в крымском деле и стал. А может и кем покрупней. Кто его знает?.. Может и не один он такой был, страна большая. Может по России таких с десяток набрался, или сотня. И в разное время жертвовали они вот также на Крым, кто чем мог. А всё это копилось, считалось, взвешивалось…

— Кем?

— Откуда я знаю? Может, есть кем. А когда достигло нужной массы — хрясь, и отъехал Крым от незалежной. — Иван засмеялся. — Ты ко мне сейчас не слишком прислушивайся, я на ходу плету, что в голову придет. Все равно ведь, никому ни хрена не известно. Ну, а вдруг, чтобы нечто большое случилось, и правда, в народе должны найтись люди, которые вот так по своей воле, без всякого указа…

Тяжело, зверино протрубила фура. Обе машины уже были во дворе. И грузчики зашевелились, потянулись к проемам, к которым медленно сдавали задом многометровые пеналы-кузовы. Встали и Максим с Иваном.

— Как там у нас в песне — мы за ценой не постоим? — Иван разминал затекшие плечи. — Вот так и поступай. Любишь что-то, хочешь ему помочь? Ну, так сделай что-нибудь. Хоть самое абсурдное, но именно для него. Искренне и по полной. На самом своем пределе и втихую. Так чтобы об этом знали только ты и небо… Ну и может кто еще особо любопытный вроде меня…

Иван подмигнул Максиму и затянул потуже широкий пояс. Они уже были около проема, прямо перед товаром. Первыми, в несколько рядов почти до потолка фуры высились закатанные по восемь штук в полиэтилен, двухлитровые бутылки кока-колы. И пальцы уже привычно цепляли плотный край упаковки.

Работа пошла, постепенно разгоняясь, входя в свой ритм и только под самый конец разгрузки, Максим неожиданно спросил:

— Наверное, гордится собой?

— Кто гордится?

— Друг твой.

 — А-а… — Иван, обмахнул локтем мокрый лоб. — Ничем он не гордится. Он же вменяемый. Что никто ничего точно не знает — это его слова. Потом выяснилось, и знака особенного ему тогда в феврале не было. Просто тревога. Ну и приснилось ночью непонятное что-то. А он все равно решил перестраховаться. И не жалеет… Ну, или говорит так. — Иван улыбнулся, подхватывая новый ящик. — Да оно так и есть. Видно же…

О футболе они больше не говорили. Ни в тот день, ни после. Впрочем Иван на складе и не задержался. Исчез уже через месяц. Но главное было сказано. И оно было так близко к тому, что чувствовал сам Максим. Просто никогда не мог найти нужных слов, чтобы объяснить все самому себе. И теперь они прозвучали. Осталось их приложить к своей жизни.

Да, он любит футбол больше всего на свете. А в средоточии этой любви была российская сборная — смешная, никчемная, но родная, в этой своей безысходной слабости так похожая на него самого — неудачника жизни, снимавшего углы и менявшего работы, без единого шанса на что-либо хорошее.

Шансов помочь сборной в этой реальности у него нет. Но не исключена сверхреальность. И все! Точка. Никаких бла-бла на эту тему. Ничего, кроме того, что она возможна. А еще возможно действие. Бескорыстное, безымянное и в общем бесполезное. Даже абсурдное, с точки здравого смысла. Поскольку единственное его предназначение — демонстрация самому себе (или той возможной сверхреальности), на что он — Максим готов пойти ради того, что им любимо.

Чем было это действие? Жертвой оно не могло быть по самым разным причинам. Прежде всего, потому что не было того, кому она могла быть принесена. В конце концов, Максим не был таким идиотом, чтобы превращать футбол в живое существо, с которым можно вступить в контакт и произвести бартерную сделку, каковой в своей основе являлось любое жертвоприношение. Не нравилось Максиму и само слово «жертва» пышной архаике которого больше соответствовали образы бородатых библейских старцев, надменно-угрюмых, но гордых собой и своими поступками.

По этой же причине были отвергнуты «подношение» и «дар». Первое также отдавало величавой древностью, второе было слишком пафосным. Как и определение «подвиг». Хотя совершаемое Максимом, по своей сути, должно было соответствовать именно этому определению (иначе просто не имело смысла), он не раздумывая отказался и от «подвига». Своей бесцветной корректностью больше импонировал «подарок» и Максим некоторое время принюхивался к этому слову, но в конце концов забраковал и его, решив остановиться на технологичной вербальной версии: «Действие-3Б» (имелось в виду бескорыстие, бессмысленность, безымянность) или просто Действие.

Итак, у Действия должны были наличествовать все черты подвига, но только абсолютно абсурдного с любой рациональной точки зрения (ноль прагматики и этики, никакой соотнесенности с понятиями добра зла или выгоды). Совершая его, Максим ни на что не рассчитывал и не надеялся, ни пытался никого задобрить или кому-то помочь. По крайней мере он обязан был стремиться к тому, чтобы Действие, находясь на пределе его физических возможностей, было единым сгустком бесцельности.

Теперь оставалось только определиться с конкретикой. Начал Максим с подтягиваний. Тем более, что от предыдущего обитателя его комнаты на косяке над дверью осталась закрепленная на крюках перекладина.

Но с первых же опытов выяснилось, что предел возможного для Максима в этом испытании слишком мал. От силы семь-восемь раз. А после второго, тем более третьего подхода наступало полное бессилие. Тело болталось на безвольных руках, беспомощно подталкивая себя вверх.

И Максим перешел к отжиманиям. Стало получше. Но и в этом упражнении горизонт физически возможного для него располагался слишком близко, чтобы в полной мере насладиться/помучиться совершамемым. В этом отношении, присоветованные Иваном приседания оказались куда более подходящей формой Действия.

Весь отборочный цикл сборной на Евро-20 прошел под знаком этого упражнения. Утром в день матча сборной, он начинал приседать. По двести раз за подход. К вечеру ноги было не разогнуть, а бедра наливались плотным чугуном. И матчи он смотрел, вытянувшись на диване, с повернутой к телевизору головой.

Сборная России отобралась на финальный турнир без особых проблем. Нет-нет, Максим и думать не думал, что хоть как-то поучаствовал в этом успехе. Не имел права так думать. Сверхреальность в том заключенном с самим собой уговоре определялась как абсолютно непознаваемая и недоступная для внешнего влияния. Но она же была и абсолютно свободной в своем выборе.

В действительности, понимал Максим, ее могло и не быть. Но полностью исключать ее существование также было невозможно. Надо ли ее было как-то специально поименовать? Максим не раз задумывался об этом, стоя перед окном на своем последнем девятом этаже, парившим как птица над низкорослым частным сектором.

Ответ, в конце концов, пришел сам собой. И самый естественный в его случае. Этой непознаваемой инстанцией было Небо — всеобъемлющее, всегда разное и равное самому себе. Так, не подозревая о том, Максим пришел к старокитайской традиции, уходящей в пучину веков на тысячу лет глубже Конфуция.

Сборная стала играть лучше, значит Небо, если оно было, тому по крайней мере не противилось. Если помощь Максима в этом не могла быть доказана, то она и не могла быть полностью исключена.

И потому, ни на что не претендуя и ни о чем не задумываясь, Максим был счастлив успехам команды, связавшись с ней своим Действием. Пускай эта связь, даже если б она существовала, оказывалась не прямой, и проходила через Небо, которое могло и не пускать эту ниточку дальше себя.

Впрочем, и в этом случае, подсказывал хитрый крестьянский ум, само Небо все равно знало о Максиме и его, что может и было самым важным. Ну, а если сверхреальности не существовало, что ж — совершаемое Максимом все равно давало ему чувство живой сопричастности игре сборной. И единственно важным было выложиться до полного своего предела.

Итак, к финальному турниру Евро-20 следовало подойти с максимальной ответственностью. Действие должно было совершаться перед каждым матчем сборной. Причем чем ответственней предстояла игра, тем сложней для исполнения должно было быть и Действие, что уже никак не совмещалось с работой. И Максим на весь турнир взял отпуск.

Игры группового этапа он оценил в 1500 приседаний, а каждый следующий матч весил на двести приседаний больше — от 1700 в 1/16-й, до 2100 в ¼-й. Полуфинал был оценен в 2500, а финальное Действие в три тысячи приседаний.

Группу сборная прошла без проблем — три победы. И Максим держался молодцом. Но от одной восьмой к полуфиналу, в котором Россия встречалась с итальянцами совсем изнемог. И все же перед полуфиналом свою задачу выполнил. Сборная уступила итальянцам по пенальти. Но Максиму упрекнуть себя было не в чем. Несколько дней не выходил из дома — ноги отказывались работать…

И после турнира он дополнил уговор еще одним пунктом, согласно которому, форма совершаемого Действия должна была меняться после каждого чемпионата мира или Европы. И могла быть повторена только через четыре года. С приседаниями было покончено.

Для мондиаля-22 формой Действия была выбрана ходьба. И весь отборочный цикл прошел у Максима в больших пеших походах. Перед домашними матчами со сборными Румынии и Норвегии он взял зарок проходить по сорок километров, а перед выездными матчами с эти же командами по пятьдесят — чужое поле предполагало больший объем Действия. В матчах с основными соперниками россиян — Голландией и Польшей, он определил себе дистанцию в шестьдесят км, вне зависимости от поля. Походы следовало выполнять без больших привалов. Разрешены были только четыре небольших остановки, каждая не более трех минут. Еще поразмыслив Максим, запретил себе брать в дорогу съестной тормозок из бутербродов, бананов и бутылки с водой. Впрочем, воду он, в конце концов, все же оставил…

Такие походы занимали у него порядка 10−14 часов. И поначалу походили на опыты по выживанию. Но молодость и абсолютная самоотдача видимо брали свое и к концу отборочного турнира стало полегче.

Сборная заняла в группе первое место. И вдохновленный ее успехами Максим долго обдумывал, какой размер должен быть у Действия на самом чемпионате, с учетом высокой цены каждого матча, но и слишком ограниченного промежутка между играми, не позволявшего задавать себе предельные нагрузки, требовавшие потом на восстановление доброй недели.

В конце концов, остановился на дистанции в шестьдесят километров для матчей группового этапа, с последующим наращением этой цифры на десять км — от семидесяти в 1/8-й до ста в финальной игре.

Матчи группового турнира отработались бойко. Но во время Действия перед 1/8-й Максим попал под сильный дождь. Точней дождем это природное явление было только первые два часа похода. А следующие три прошли под ливнем, чередуемого с мелким густым градом. Такой погоды, как потом отчитались синоптики, в городе не было последние сто лет. И если в начале похода Максим радовался внезапному дополнительному отягощению, то в середине пути понял, что Действие становится для него непосильным.

И все же он выполнил свою задачу, что равнялось полноценному подвигу. Домой он вернулся с температурой под 39. Кое-как подлечившись к четвертьфиналу, с трудом одолел назначенные семьдесят километров. И слег окончательно. Вызванная хозяйкой скорая переправила его в больницу, в которой он провел следующую неделю, в том числе и день четвертьфинала.

И, тем не менее, Россия прошла дальше. Но мысль о том, что

Он выписался из больницы за день до полуфинала и, не заходя домой, оправился пешком до Новой Куки. Дорога туда и обратно составляла как раз девяносто километров. У ослабевшего после болезни Максима ушли на нее полные сутки. Он вернулся к середине первого тайма и смотрел матч лежа, не в силах сходить на кухню за водой.

Россия уступила бразильцам: две — три. Так вот и вышло, что четвертьфинал, обошедшийся без Действия, сборная выиграла, а полуфинал, предваренный подвигом Максима, закончился поражением. Что ж футбольное небо и должно быть непредсказуемым. Главное, что сам Максим сделал для своей любви все от него зависящее. А в этот раз быть может и несколько большее.

Но впереди оставался матч за третье место. А значит, предстояли еще девяносто километров (малый финал Максим составляя регламент Действия оценил по уровню полуфинала).

Чувствуя невероятную усталость, на всякий случай он вышел из дому почти за двое суток до матча. Однако ноги перед дорогой, казалось готовые отвалится на первом же шаге, через час немного расходились. А через два Максим вообще перестал их чувствовать, как и вообще все измученное суворовскими переходами тело. Он двигался плавно, ровно, напоминая сам себе последнюю японскую разработку в сфере робототехники, хотя встречая в магазинных витринах свое отраженье, обнаруживал, что скорее похож на ускорившегося железного дровосека. Но какое это имело значение?

Дистанция, на которую несколько дней назад ушли сутки, в этот раз уложилась в 16 часов. И Максиму казалось, что он может идти еще и еще, наверное, бесконечно. Вернувшись к своему подъезду, он даже не стал вызывать лифт и поднялся на свой девятый этаж по лестнице.

Чудо кончилось через полчаса. Сил с трудом достало перекатиться от стола к дивану, с которого Максим не вставал следующие 30 часов, как раз до начала футбольной трансляции.

Россия выиграла у французов, впервые в своей истории став медалистом мирового первенства…

Для Евро-24 Максим выбрал своим Действием голод. Возможностей собственного организма в этой сфере он не знал, но проведя пару небольших опытов и прочитав несколько книг, определил себе пять дней для каждого домашнего матча сборной в отборочном цикле и по неделе для игр на выезде.

Голодовки шли тяжело только два первых раза, а затем организм приспособился и масштаб подвижнических усилий начал казаться Максиму явно недостаточным для полноценного Действия. Но выручило то, что разреженные вначале, к концу отборочного цикла, матчи сборной зачастили, осложнив жизнь Максима в должной степени.

Сборная отобралась с первой позиции.

Максим долго думал, каким образом можно было бы выстроить Действие на финальный турнир, с учетом его расписания. И решил, что самым верным будет полное совмещение голодовки с турниром. Он должен был начать ее за три дня до первого матча сборной и держать до тех пор, пока россияне остаются в турнирной сетке. Если б они дошли до финала, голодовка заняла бы 37 дней. Причем в последнюю неделю Максим должен был отказаться и воды. В общем, по принятому плану Действие выходило вполне достойным.

Таким оно оказалось и на деле. Потому что Россия действительно дошла до финала, уступив в нем сборной Германии 3: 4. К этому времени Максим из 77 килограмм веса потерял 23 и каждый день продолжал худеть минимум на полкило, хотя в книжках писалось, что по ходу голодовки падение веса должно замедляться.

Он сильно ослабел, но выручало то, что на все время турнира у него по обыкновению был взят отпуск. И он бы мог совсем не выходить из дома. Тем более, что в покупке продуктов необходимости у него не было.

Проблема выскочила с другой стороны, впрочем, вполне ожидаемо. Мария Васильевна обнаружила растущее телесное истончение постояльца к середине третьей неделе. Как и заметила полное его кулинарное бездействие. Неизвестно чем бы все кончилось, если бы вдруг не выскочила возможность провести две последних недели турнира на пустовавшей даче троюродной тетки…

Для мондиаля-26 Максим решил сделать Действием поднятие тяжестей, для чего были куплены с рук две пудовые гири — небольшие черные шары на длинных ручках, достойные образцы советского спортивного промторга. Но поработав с ними для оценки своих возможностей, убедился, что затяжных Действий, к которым привык за последние годы, едва ли добьется.

И главное, он неожиданно вспомнил о своем страхе высоты. Было даже странно, как это раньше им упускалась столь прекрасная возможность для Действия. Впрочем, ничего странного, если учесть, размер этого страха. Скорее всего, мозг старательно огибал вниманием подобную возможность, как абсолютно запредельную.

Однако, имелась проблема и чисто технического характера. Для совершения Действия требовалось подходящее место. Ведь не использовать же для него окно своей комнаты?

Все решилось само собой, когда в комнате Максима на потолке обнаружилось пятно размером с ладонь. За день ладонь выросла втрое, приняв форму бараньей головы.

Поскольку этаж был последний, сомнений не было — прохудилась крыша. Что и подтвердили вызванные хозяйкой коммунальщики, предложив Марии Васильевне на выбор два пути решения проблемы. Через официальное письмо в управляющую кампанию — вариант законный, а потому затяжной, полный мытарств и унижений. И путь прямой, быстрый, честный, стоивший, однако, известных денег. Хозяйка выбрала первый, но пара дождей убедила ее в необходимости срочных действий.

И ремонт разом завертелся. А пока на крыше кипела работа, завозился нужный стройматериал и лепилась обширная рубероидная латка, ключ от всегда закрытой железной двери на технический этаж, был передан Марии Васильевне, от которой немедленно перекочевал к Максиму, то и дело выходившему к рабочим по разным вопросам. Собственно тогда к нему в голову и пришла идея подобного Действия. К вечеру у Максима была копия ключа, и путь на крышу стал открыт для него в любое время.

Впрочем, он сразу же решил никогда не злоупотреблять новой возможностью и соблюдать полную осторожность. То есть, совершать Действие только в вечерние или ночные часы

Каждый отборочный матч сборной перед мондиалем-26 он должен был предварять проходом по бордюру, окаймлявшему крышу дома по периметру — прямоугольнику, близкому к квадрату. Метровый по высоте, бордюр при этом был и достаточно широк — в два кирпича. Но распахнутая сбоку бездна превращала эту гладкую залитую серым от времени битумом дорожку, в тонкую ленту, каждый шаг по которой превращался для Максима в самостоятельный подвиг. Особенно во время ветров. По-настоящему опасным ветер становился, когда из ровного гладкого потока превращался в дерганные толчки, прилетавшие с разных сторон. Тогда Максима необоримо влекло на колени, раз уж нельзя было спрыгнуть внутрь периметра с этой безумной каменной филенки. Но максимум, который он сам себе определил для таких случаев — корточки, на которых он и пережидал особенно резкие порывы ветра.

Рядовые матчи в группе были оценены им в одну «кругосветку» — обход периметра крыши с выходом в начальную точку. Встречи с лидерами весили два обхода — в одном, а следом, без перерыва, в обратном направлении.

На групповом этапе сборная не проиграла ни одного матча. Но в заслугу себе это Максим, конечно, не ставил. Просто делал, что считал нужным, точнее — необходимо-обязательным для себя…

Оставалось дождаться самого мондиаля. Времени было еще почти полгода. Срок немалый, но пустой — ничего стоящего в эти месяцы произойти уже не могло, поскольку кроме самого турнира Максим ничего больше в своей жизни не ждал.

Зато сама жизнь всегда сохраняла способность найти его и озадачить. В последние несколько лет эта ее способность многократно возрастала весной. В авангарде каждого нежданного проникновения внешней среды во внутреннее пространство Максима оказывались девушки. Не стал исключением и двадцать шестой год. Прямо восьмого марта в комнате Максима появилась Надя. И хотя само появление ее еще ничего не означало, он знал по опыту, что будет дальше. И не ошибся.

Надя в комнате осталась, оказавшись, наверное, самым неприхотливым женским экземпляром из всех, когда-либо поселявшихся вместе с ним. Ее хватило на всю весну и, в качестве подруги, она уверенно перетекла в лето, что случалось в жизни Максима впервые.

Обычно девушкам хватало месяца, совсем много — двух, чтобы убедиться в том, что Максим им не пара. Надя думала иначе. Она видела где он живет, знала о его ненадежных работах и смешных зарплатах. А стало быть, предложить ей он мог только самого себя, такого, как есть. Судя по всему, этого Наде было вполне достаточно. Удивительно, но против нее не возражала даже Мария Васильевна…

Вот это совсем испугало Максима. Потому что Действие и девушки — вещи несовместные. Тезис не требовавший доказательств. И в нем же прятался спасительный выход.

В конце июня Максим пошел ва-банк. Просто рассказал Наде о Действии. Всё как есть. Спокойно и обстоятельно, не пропуская ни одной детали. Расчет был верным. Сама обыденность изложения, дотошная подробность в самых абсурдных деталях, свидетельствовали о степени его сумасшествия.

— Ты же врешь? — несколько раз с надеждой спрашивала Надя.

Но в это вечер он говорил только правду. И, в конце концов, она ему поверила. Так, за месяц до мондиаля Максим вновь остался один. Хотя впервые в его жизни спасенье вышло столь грустным…

Размер Действия для мондиаля был продуман давно. Матчи в группе были оценены в два круга, одна шестнадцатая и одна восьмая — в три. В одной четвертой помощь вырастала до четырех кругов, в полуфинале — до пяти.

Над возможным Действием в финале Максим размышлял долго, и решил остановиться на шести кругах, два из которых было необходимо пропрыгать по бордюру на одной ноге.

Понимая, что при таких дистанциях и заданных отягощениях, вероятность паденья вырастает в разы, Максим договорился считать, что на какой бы стадии падение не случилось, оно должно означать Действие совершенное в полном объеме за весь турнир, включая финал.

С кем договорился? С самим собой, конечно. Но не с тем собой, который так панически боялся высоты, и даже не с тем, кто любил сборную едва не больше жизни, и потому мог пересилить Максима-паникера. А с тем, кто также был внутри него, но как бы на правах внешнего наблюдателя. Его истинное место находилось немыслимо далеко от маленького человеческого тела Максима. С этим собой — представителем Неба внутри себя, Максим научился обсуждать все вопросы, приходя к взаимному согласию.

…Чемпионат, наконец, начался. И странное дело, в групповых матчах, помощь даже в ее увеличенных дозах, стала даваться ему много легче. Чувство страха не исчезло окончательно, но заметно притупилось, словно вышагивал Максим не на тридцатиметровой высоте, а на уровне второго этажа.

Выходило так, что прошлогодние проходы на групповом этапе дали результат. Он действительно наловчился смотреть исключительно на дорожку, проложенную бордюром в сумеречном или уже в совсем ночном небе, забывая о притаившейся рядом смертельной глубине.

Не слишком осложнилось Действие для Максима и в следующих двух матчах. Увеличенное до трех кругов в одной шестнадцатой и одной восьмой оно далось чуть сложней, но все равно показалась несколько легковесной для столь зрелой стадии мондиаля.

Максим даже раздумывал, не поднять ли объем Действия. Это полностью противоречило внутреннему уставу — форма и масштабы совершаемых усилий определенные до турнира во время его изменению не подлежали. Но если сокращение было бы немыслимым нарушением своего договора с внутренним Небом, то увеличение взятых на себе обязательств, представлялось совсем иным по своей мотивировке и могло бы трактоваться как действие «во благо», допустимое в качестве исключения.

Но поколебавшись, Максим не стал ничего менять. И тем, быть может, спасся. Вечер и ночь перед четвертьфиналом выдались в Чите штормовыми. Дождь, накрапывавший весь день, постепенно перешел в ливень. И выйти на маршрут, как планировалось, в одиннадцать вечера, было бы очевидным самоубийством.

Оставалось ждать. И Максим ждал. А ливень упорствовал и утих только к трем утрам. Но ветер, казалось, только усилился.

Максим вышел на крышу, когда небо на востоке уже начало бледнеть. Трех шагов по бордюру хватило, чтобы понять — идти невозможно. Ноги скользили и разъезжались. Тогда Максим снял кроссовки и носки, заскочил босиком на бордюр и сел на корточки. Развел для равновесия руки, двинулся вперед гусиным шагом.

В черной мгле, где-то прямо под ним, шатались невидимые шапки тополей, грохотала на ветру жесть окрестных крыш, хлестали лицо и тело влажные пряди ветра. Дважды он почти сбрасывал Максима с крыши. Но падая грудью на мокрый битум, Максим успевал выбросить руку, цепляясь за внутреннюю сторону бордюра.

Четыре круга заняли у него два часа. В самом конце пути на город снова спикировал ливень. И если бы Действие было увеличено, Максим дойти бы верно не смог…

Вконец изможденный, он вернулся в квартиру в шестом часу. Хотел принять душ, но сил хватило только обмахнуть себя полотенцем. Добрел до дивана и полетел, полетел, чувствуя каждой клеткой, что в этот раз для победы сделано всё. И если он что недодал в предыдущих матчах, то сейчас отработал долг полностью.

Аргентинцы были пройдены. Пусть не в одни ворота, но счет «четыре — два» отражал соотношение команд на поле. Да и полуфинал с итальянцами был таким же. Шансов у «скуадра адзуры» в матче со сборной России не было.

Между тем, Действие Максима накануне этого полуфинала было разительно легче предыдущего. В городе было сухо, безветренно и пять кругов бордюра кончились едва ли не за двадцать минут. Полуфинал мондиаля определенно весил больше затраченных усилий. Что заставило Максима поволноваться, но в все обошлось.

К тому же впереди был финал, и возможность отработки долга еще оставалась. Даже с избытком — в Читу вернулись дожди. Широкая полоса их двигалась через всю южную Сибирь от Сахалина к Байкалу. Равномерные, они, иногда спохватываясь, переходили в ливни. И половины того, что произошло перед матчем с Аргентиной, хватило бы для превращения Действия в задачу непосильную. Пропрыгать два полных круга на одной ноге по мокрой, скользкой дорожке при боковом ветре едва ли было возможным.

Но ведь от Максима ничего не зависело. Он просто ждал, что будет. Иногда ему даже хотелось, чтобы дождь не прекращался, и Действие определенно стало бы последним усилием его жизни.

Однако накануне финала дожди ушли на запад. Ночь была тихой и ясной. Небо, вдоль которого неслась черная лента бордюра, сплошь усыпали звезды.

Два круга, которые следовало пропрыгать на одной ноге, Максим решил сделать вначале, пока был в полной силе. И выяснилось, что это совсем не сложно, просто надо поджимать ту ногу, что находится ближе к пропасти. А сами прыжки должны быть коротким, частым пунктиром. Ну и, наконец, не допуская большой усталости, надо было через каждые десять — пятнадцать метров устраивать кратчайшие привалы: замирать на несколько секунд, прижимая поднятую ступню к голени опорной ноги.

С помощью этих нехитрых приемов Максим проскакал крышу туда и обратно едва ли не быстрей, чем проходил ее на двух ногах. А остальные круги обычным шагом дались уже совсем легко. И хотя объем Действия был как никогда велик, Максиму хватило на него чуть более получаса. Вернулся домой он со сложным чувством, в котором радость завершенного турнирного марафона и полностью выполненной задачи мешалось с недобравшей своего внутренней истовостью, требовавшей полного изнеможения организма.

Однако исправлению уже ничто не подлежало. Оставалось ждать следующего дня.