4 сентября — День памяти Виктора Стрелкова

4 сентября — 90 лет со дня pождения Виктоpа Александpовича Стрелкова (1925−1996), поэта, рожденного в Сталинграде. Участник Великой Отечественной войны В. А. Стрелков начал писать стихи в 1945 году, но в 1948 за смелые стихи был репрессирован на 7 лет. Прошел Колыму, строил железные дороги Тайшет-Лена, строил города Ангарск и Черногорск, работал в забоях Воркуты. После реабилитации стал жить в Ростове-на-Дону, закончил Ростовский пединститут. Первый сборник стихов вышел в 1963 году. Известен как поэт-переводчик с калмыцкого, болгарского, с языков народов Северного Кавказа — всего около 30 книг. Среди его книг: «Сердце в пути» (1963), «На разных широтах» (1968), «Долг» (1970), «На безымянной высоте» (1973), «Импульсы» (1980), «Чистый свет листопада» (1985; все — в Ростове).

Член СП СССР (1967). Награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, медалями. Заслуженный работник культуры Калмыцкой АССР. Умер В.А. Стрелков 27 апреля 1996 г. Похоронен на Северном кладбище Ростова-на-Дону.

«Всё будет так, как было до меня»…

Так написал советский поэт Виктор Стрелков и… ошибся. Всё оказалось не так.

Опасное дело — рыться в пыльных сборниках полузабытых поэтов, так как смешанные чувства о том времени ещё не отстоялись до необходимой ясности, а завораживающая целеустремлённость советской поэтики не позволяет отбросить книги, переполненные убеждённостью в величии социалистического труда, в неукоснительной правоте солдата-освободителя, в искренности песен о дружбе братских народов, что сегодня у одних вызывает протест, а другим — катастрофически не хватает.

Поэт-фронтовик Виктор Стрелков, «рубал солдатскую» правду-матку по классическим образцам, выковывая свои афористические строки, сегодня, увы, ставшие штампами: «Без сомнений нет исканий, Без дерзаний нет побед!», «Перебираю, словно четки, Руками памяти года»; «Я хочу по бескрайним родимым просторамТолько так вот идти, До последнего дня!», «Раны памяти время бинтует», при этом рассыпая среди страниц своих 14 сборников завидно крепкие строки.

Далеко не всем, обретшим официальный статус поэта, удалось рассказать о войне так, чтобы эти строки сегодня трогали моих современников. Им сопутствовали такие громкие и яркие голоса, как Константин Симонов и Александр Твардовский, смущали откровенностью и убийственной правдой строки Константина Левина и Семёна Гудзенко, прорисовывали женское лицо защитницы стихами Риммы Казаковой и Ольги Берггольц, открывали нелицеприятный реверс многострадального тыла строками Глеба Семёнова. Где уж тут искать и найти свой, оригинальный поэтический голос, если поется общая песнь, похожая на вселенский плач, и слова одни и те же, и так легко потеряться в этом хоре…

Вслушиваясь в голос поэта Виктора Стрелкова, отзвучавший вдалеке от шума стадионов отечественной советской поэзии 60−70-тых, я была готова отыскать даже одно, на сегодняшний взгляд, хорошее стихотворение, и таким образом, помянуть автора в его 90-летний юбилей, так как известно, что поэт ценен хотя бы одним стихом, покорившемся его таланту.

Меня ожидало много открытий в текстах Виктора Стрелкова…

То яркое стихотворение, за которым проглядывают остренькие ушки поэтики Вознесенского, но которое захватывает смелостью формы и щедро набросанных аллюзий, и где особенно воспринимается концовка про Ленина, без которого и океан жизни не шелохнётся…

То неожиданное новогоднее стихотворение, нехарактерное для поэта-ветерана и вообще советского поэта, то посвящение жене, более похожее на объяснительную записку после ДТП в райотделе, то послание сыну с советом — «Не нужно повторять во всём отцов,/

Как мы своих отцов не повторяли" - а выросший сынок уже публикует свои талантливые стихи…

Виктор Стрелков отбывал 7 лет наказание в сталинских лагерях и реабилитирован только в 1957 году. Посадили его за смелые коллективные стихи — новая волна репрессий 47−48 годов потребовала свежую алтарную жертву от двадцатилетнего парня, взявшего на себя всю вину.

Всякий ли сможет по прошествии лет с любовью вспоминать свои юные годы, расстрелянные в солдатских окопах или изрубленные топором лесоповала? С трудом принимаешь это, вчитываясь в строки Бориса Чичибабина и Варлама Шаламова, или вот сейчас — в выстраданную поэтику Виктора Стрелкова, с трудом определяя смысловое наполнение этих жестоких лагерных строк, как «стихи» в привычном понимании этого слова.

Наверное, поэтому в стихах Виктора Стрелкова мы не отыщем ностальгических строк о детстве, доброй маме или милом домике — он не обращается к этой теме вообще — слишком больно.

Живая боль со временем просилась наружу, но выхода ей не было -его поэтика изобилуют стихотворными рассуждениями, декларациями, воспоминаниями… Он как бы уходит всё дальше от слов, воссоздающих время беззаботности и надежд — да было ли оно, такое время? — к называнию событий условнозначимых…

Может, действительно, дело в несчастном однажды убитом коне, воспринятом как первородный грех Адама, лишившего поэта сил жить в полную силу? Стихи, они ведь как дневники, куда может заглянуть и любопытный читатель, и доморощенный фрейд. Интересно, как бы они охарактеризовали бы поэта-Стрелкова, кроме как солдат, гражданин и трудяга, у которого

«биография дружит с географией»?

Частенько чувствуешь намерение поэта рубануть афоризмом по растерянному читателю, впечатать в его незрелом мозгу моральный постулат или вытатуировать дидактический призыв в уголках его глаз. Я допускаю мысль, что именно так литературные выразители недавних времён могли законно общаться с трудовым народом, поучая и рассуждая, но сегодня такой дидактизм, конечно, настраивает на оппозиционный лад. От штампов сводит скулы:

Мы писали слова поэмыПод названием новый город.

Я счастлив/выпавшей судьбой — везеньем,/добытым борьбой!

Опять для мира выплавленхороший, ясный день.

Нарочито классическая пафосность то и дело проглядывает сквозь страницы, как подлинная запись палимпсеста:

/Какваз! Кавказ!/Который раз/к тебе я обращаю взоры./Твои леса, ущелья, горы -/отрада вечная для глаз./

/Я суетный отринул мир, оглохший от словес и пушек./

Применяемые В. Стрелковым эпитеты нередко оказывались до слёз предсказуемы: если орёл, то царственный; скалы — гордые или грозные, если широта, то необозримая, закат — красный, а ивы — прибрежные, а смело применённые «проверенные временем» рифмы не баловали разнообразием и эксклюзивностью применения: любви-крови, вновь-кровь, кино-вино, век-человек и даже суесловный-безусловный…

А среди этого полного отсутствия «соблазна мнимого новаторства» и

буйства лингвистической непритязательности — почти академическое стихотворение об осени «Феникс», как достойный образчик отечественной словесности.

Зато трудовых песен у Виктора Стрелкова с избытком! И ловишь себя на мыслишке, за которую меня бы посадили в те времена в тюрьму, что я никогда, ни за что не смогла бы вот так расписать, захлёбываясь от восторга, ни рытьё котлована, ни марш проходчиков-шахтёров, не увидела бы в фигурах портовых кранов звероящеров или, например, крылья во взлетающем взмахе кайла или молотка. Уверена, что по принуждению такие стихи написать невозможно, значит, была истинность восторга, отсутствующая у сегодняшнего поэта, копошащегося в личных переживаниях?

Стрелков-поэт отнюдь не романтик, а поэт, активно развивающий взятые темы, накручивающий одну понятную мысль на другую, такую же неоспоримую, снова и снова поясняя и утверждая поэтический порядок слов, как бы убеждая себя и нас в чём-то. И темы-то отыскивались вполне социальные и, они же, реалистические: случай на трудовой вахте, особенности сверхурочной работы, бой оленей в тайге, незаживающие ветеранские душевные раны и другие, но все темы им раскрываются с непоколебимостью позиции обобществлённой правоты, выраженной идейным авторским словом. Проехав с киркой и лопатой всю Родину с Севера на Восток, Виктор Стрелков оставил множество стихов, посвященных Магадану, Сахалину, Шикотану и другим городам…

По его стихам можно изучать географию страны.

Виктор Стрелков говорит о своём скромном месте в литературе: «Да, я статистом выходил на сцену, чтоб жалким гримом не марать лица».

Обойти стороной таких поэтов как Виктор Стрелков нельзя, т. к. они составляли тело отечественной поэтики, их читал народ, они выражали общие мысли и говорили они привычными фразами и словами. Но параллельно со среднесоветскими поэтами, расщепляясь после «хрущевской оттепели», возникал новый пласт литературы, представленной Иосифом Бродским, Еленой Шварц и громкоголосыми молодыми поэтами поэтами-шестидесятниками, по рукам читателей расходились «написанные в стол» стихи Анны Ахматовой и Варлама Шаламова, Инны Лиснянской и Семена Липкина, услышан был негромкий голос русскоязычных эмигрантов первой волны. А разрешённые цензурой стихи печатались во всех газетах и журналах, включая не только «Огонёк» и «Работницу» но и «Рыболов-спортсмен».

Позже литературоведы выделили два основных направления советского постмодерна: концептуализм и метареализм. Первое, так как оно зиждилось на отрицании привычных норм и устоев общества, шокировало бы неподготовленного советского слушателя; но и второе направление, метареализм, которое базировалась на «поэзии реальности, спрятанной внутри метафоры», до сих пор является экспериментальным в читательском смысле. Литературная ниша их была в андеграунде, и издавалась такая литература до конца 90-х годов за рубежом.

Как нельзя, кстати, всплывают строки основателя отечественного концептуализма Дмитрия Александровича Пригова: «Вот я искал любви и Родины/Но был я слишком мудр/У мудрости ж любви и Родины/Не может быть, увы/Как мудрость у любви и Родины/О, Господи, вот три уродины/Взаимные/Или красавицы/Раздельные».

А пока литературные течения возникали и на чём-то базировались, Виктор Стрелков занимался своим творчеством, пытаясь остаться востребованным поэтом «на плаву», чему способствовала переводческая деятельность, позволившая Виктору Стрелкову прикоснуться к поэзии народов Северного Кавказа, Болгарии, Бурятии и Калмыкии. Нельзя забывать о том, что эпоха невероятной стесненности и ограничений не могла не наложить своего отпечатка на творчество поэта, «допущенного» до издательства лишь в 1963 году, иногда зажимая его собственный голос до скрипа шестерней. «Лагерные» стихи Стрелкова стали появляться лишь с семидесятых — ведь именно в эту пору лагерная тема стала особенно популярной.

«Стих Стрелкова туго начинён чувством, — написал народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов, — он таит в себе энергию мысли. Напряженная мускулистая строка активна действенна, действенна, буйна, хотя версификация иногда кажется традиционной, из-за того, что поэт идёт от ясности классического русского стиха Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, избегая соблазна мнимого новаторства, — это не позволяет ему зрелость таланта».

Да, стихи у Стрелкова — это пространный сгущающийся сюжет с описанием места и/или героя с конкретным апогеем ситуации или глаголом в повелительном наклонении в конце стихотворения. Его сюжетные стихи не предполагают выхода, да Бог с ним, выходом — кто его ведает? — но чувство неполноты жизни и незавершенного действия, очевидно, пробиваются в таких пустых, почти молчащих строках, как эти: «Мы писали слова поэмыПод названием новый город» или «Я счастлив/выпавшей судьбой — везеньем,/добытым борьбой», да хотя бы взгляните на эти строки: «Опять для мира выплавленхороший, ясный день».

Понимаешь, что такие стихи в качестве рифмованной прозы хорошо читать в детстве: они легко запоминаются. Сегодня подобное рассудочное стихослагательство, реанимирует такие забытые титулы, как «мастер слова» и «настоящий советский поэт», но мне, читателю, уже отравленному постмодернистской поэтикой «проклятых поэтов» советского андеграунда, таких ясных стихов иногда не хватает, как не хватает чистой воды из городского крана в граненом стакане или материнских рук, спасающих от обидчиков.

Отечественная поэзия, вобрав в себя эпоху ВОВ, создала большое и плодотворное направление — стихи о Войне. На мой взгляд, наиболее удачны стихи Виктора Стрелкова именно о Великой Отечественной войне — от органичности ли созвучия молодости и долга, от естественности ли патриотического пафоса, от чистосердечности ли неповторимых штрихов личного видения абриса войны? — не знаю…

Варлам Шаламов, прошедший подобный ад жизни не стыдился Бога. Обращает внимание в поэтике В. Стрелкова абсолютное неприятие даже самой мысли о Боге:

/Не тишь да гладь/Собой рождали мысли. Мысль убивает божья благодать!/

/Себя возведи в свою веру./ Уверуй, что всё по плечу./

Поэт Виктор Стрелков, не смотря на солдатский опыт и семилетний лагерный путь, всю жизнь продолжает благодарить Родину, воспевать труд и человека в робе. Такая восхищающая преданность гражданина и поэта государственным идеалам давала железный фундамент стране, и этим сейчас можно гордиться, как гордятся японцы самурями, сделавшими себе массовое харакири при капитуляции.

Глубоко драматичная судьба Виктора Стрелкова, трижды совершавшего побег из лагерей, не может оставить равнодушным читателя, открывшего для себя такие строки…

Иоганн Гёте сказал: «Klassisch ist das Gesunde, romantisch das Kranke», то есть,

«Классическое — это здоровое, романтическое — больное», имея в виду здоровую и больную поэзию.

Рассматривая поэтику Виктора Стрелкова с точки зрения Гёте, я не уверена, что поэтика Виктора Стрелкова может являться образчиком здоровой поэзии — как результат общения с прекрасной Музой — она, как зуммером, наполнена поиском разрядки острого конфликта между человеком и его трудовой задачей, между романтической особью homo sapiens и разрушительным техническим прогрессом, между военной памятью и жаждой беззаботности молодых, а также между беспощадным Человечеством и первобытной Природой. Эдакая тревожная кнопка.

Конечно, можно роптать об отсутствии внимания государства к литераторам и сетовать о приличных гонорарах прежних литературных «небожителей», к которым можно отнести и советского поэта Виктора Стрелкова, но осознание себя как русскоязычного преемника Пушкина и Чехова в общемировом литературном процессе еще никто не отменял, невзирая на тяготы. Никто не снимал с каждого из нас ответственности за пропаганду не собственной литературы, а отечественной, никто не принуждал нас стыдиться или замалчивать исторический литературный опыт страны в угоду собственной значимости. Способен ли каждый из пишущих, смело глядя в зеркало, ответить на вопрос: а предан ли я русской литературе или предал — всего-то одна буква, но как меняется смысл? Такие поэты, как Виктор Стрелков чувствовали свою личную ответственность за лицо «советской поэзии», выросшей из русской многонациональной. Мне было бы стыдно сегодня перед ним за то, что мы имеем в литературе и бывшей дружной стране.

* * *

Как путь цунами —

Яростной волны —

Берёт начало

В пасмурных глубинах —

Любовь и ненависть

Идут из глубины.

Какая сила

В этих двух лавинах?

От них

Не отгородишь душу молом

Бетонного рассудка…

Произволом

Двух этих необузданных стихий

В сердцах певцов

Рождаются стихи.

Стихию чувств

Вбирают нити строк,

Как шлюз вбирает

Бешеный поток!

****

В первый раз их

По имени-отчеству

В похоронках назвали только.

Мне до смерти

Во снах ворочаться,

О друзьях вспоминая горько.

Только раз их назвали полностью,

Но они уже не услышали.

Где-то каждый доныне помнится:

На Дону, на Волге, на Вишере…

Где-то помнится,

Не забудется:

Не рубцуются эти раны!

Половодится май

По улицам,

Но невеселы ветераны.

В них война

Вместе с ними кончится,

Память с ними погаснет только.

И доныне

Не знаю отчества

Твоего…

Ты прости мне, Борька!

* * *

Юрию Григорьевичу Диденко

Одержимые одержимы

Без оглядки на все режимы.

Несдержимыв любой державе,

Как бы крепко их не держали.

Хоть их — в святцы, хоть -в казематы:

Одержимые — не дипломаты.

Их ничто, ни за чтоне правило —

Никакие каноны-правила.

Инквизиторы их хлестали,

Кости плющили им зажимами.

Но иными они не стали —

Так и кончились одержимыми.

Одержимый — мечте приверженный,

С неизменной навек решимостью!

Остается он и поверженный

С неповерженной одержимостью.

…Море жизни не было б вспенено,

Не всштормить бы его, недвижимого,

Если б не было в мире/Ленина -/

Революцией одержимого!

Проходка

Рифмуются

«лава» и «Слава»,

Рифмуются

«бой» и «забой»…

Товарищ проходчик,

по праву

веду я беседу с тобой.

Возьми мою руку, попробуй

Чугунный весомый кулак.

Знаком я с шахтёрскою робой,

С проходкой знаком я.

Да как!

Я шёл сквозь такую породу —

Один только ты и поймёшь, —

Такую породу,

что сроду,

казалось, ничем не возьмёшь!

Крошились, как глина, коронки,

Казалось, что штыб закипал!

Подобные оспе, воронки

Давал аммонийный отпал.

А надо пробиться!

А надо

Зажечь

свет копровой звезды!

И, словно блокаду,

Бригада

Рвала вековые пласты.

Когда ж выходили из клети —

Гудела спина, как струна,

И был набегающий ветер,

Хмельнее любого вина!

Увидев чумазые лица,

Расстёгнутых курток разлёт,

Кричали

вокруг

ламповщицы:

— Вниманье!

Проходка идёт!

Мы шли, балагуря, не ходко…

Шахтёры не падки на лесть,

Но крики:

«Вниманье!

Проходка!"

Звучали

как высшая честь!

* * *

Пуля, если ужалишь — ужаль,

Только так, чтобы сразу — во мрак!

Часового на вышке мне жаль:

Он поверил, что я — враг.

Где-нибудь в вологодском селе

Он, бесправья незрячий слуга,

Будет хвастаться навеселе,

Как он метко сразил врага!

1948 год

* * *

Да, пёс не знал, кто я таков —

Что я не дичь, на самом деле…

И — рваный след его клыков

Я до сих пор ношу на теле.

А человек-собаковод…

Он выполнял свою работу,

Он на людей из года в год

Ходил в чащобу на охоту.

Ходил осмысленно, увы,

И так же, как и пёс, послушно.

Ему платили не подушно,

А по три сотни с головы.

1956 год.

* * *

Р.С.

Не сердись, что бываю я груб.

Не сердись, не вини без вины.

Видишь, горькие складки у губ?

Не улыбкой они рождены!

Нежность рано убили во мне,

Словно первый подснежник мороз.

Слишком много пришлось на войне

Видеть крови, страданий и слёз!

Я неласков с семнадцати лет,

Потому, что не дым от махры

Белой струйкой оставил свой след,

Словно иней, осев на вихры.

Стал суровым я с давнего дня

(После дней таких было не счесть!) —

Дня,

когда застрелил я коня,

Потому, что хотели мы есть.

Своего застрелил я коня!

Он, покорно идя на убой,

Тронул, будто прощая, меня

Бархатистою тёплой губой.

Не сердись, что суров я и груб.

Что поделать? Моя ли вина?!

Если б только лишь складки у губ

Оставляла на память война.

Новогоднее.

Год распечатан, как пакет

Секретный. Что хранят до срока…

Пусть кто-то кличет милость рока

И верит призракам примет,

И с дрожью смотрит в зеркала

Позолоченные свечами…

Мы помним всё, что за плечами —

И свет добра, и сумрак зла.

Мы повидали много бед,

И не были дороги гладки,

Но испытали мы, как сладки

Плоды заслуженных побед!

Мы входим в Новый год, как в дом

Не светлый праздник новоселья.

Фундамент нашего веселья

Заложен нашим же трудом!

Год распечатан, как пакет.

А что там, в нём — гадать не будем —

Чего достигнем, что добудем!

В нём ничего пока что нет.

Феникс

Всё больше золота, всё меньше изумруда

В листве кустов и зелени лугов.

Сгорело лето. Зябкий ветер грудит

Тяжеловесный пепел облаков.

Плывут они, ворочаясь и пенясь,

Уходят вдаль, за станом новый стан…

Сгорело лето, словно птица Феникс,

Крылатый миф далёких египтян.

Поймали лето сети дождевые,

Руками машет тополь и ветла,

Но не порвать им неводы живые —

И лес наряд сжигает свой дотла.

…Объят простор торжественным гореньем.

Идут дожди. Слетает листьев медь,

Чтоб изумрудным новым опереньем

под майским ветром снова зашуметь.

* * *

Я кривить душой не стану

И себя не обману:

Загрущу по Шикотану

Я в Ростове-на-Дону.

И, хотя далёкий остров —

Не моей cудьбы причал,

Не хватать мне будет остро

Тех, кого я здесь встречал.

Ах, девчата Шикотана,

Вы девчонистее всех!

Робы вам не портят стана,

Вы моднее модниц тех,

Что себя стреножив модой

Важно ходят вдоль аллей…

Осияны вы свободой,

Вы смелей и веселей!

Вы, как ветер океана,

Что качает корабли…

Ах, девчонки Шикотана —

Цвет и соль родной земли!

Сыну Серёже

Не нужно повторять во всём отцов,

Как мы своих отцов не повторяли,

Хотя, всё отвергая, потеряли

Немало самых лучших образцов.

НЕ нужно повторять во всём отцов,

Но отрицанье ради отрицанья

Достойно не хвалы, а порицанья.

Но он пройдёт, максимализм юнцов.

И всё ж, отцов не нужно повторять.

Век атомный не впишешь в пасторали.

Неповторим виток крутой спирали,

Ведущей ввысь. Кого же укорять?

И всё же, унаследуй от отца

Всё то, что и пребудет чтимо:

Черты лица, не ведавшего грима,

И взгляд прямой, разящий подлеца!

А если что… Придумай это сам,

Добавь ещё, коль сказанного мало,

Ведь светлый лик святого идеала

Необходим, как ветер парусам!

* * *

Велик ли путь от шпалы к шпале?

Пустяк,

Не больше полшага.

…Мороз седьмые сутки шпарит

Тайгу, одетую в снега.

Семь суток списаны по акту,

Но, непогоде вопреки,

Ревёт медведем мощный трактор,

Таская брёвна от реки.

И, несогласные с морозом,

Гонящим нас упорно в дом,

В тайге, не знавшей паровоза,

Мы рельсы первые кладём.

Ползём со скоростью улитки.

Мороз, как спирт! -

В ожогах рты.

Но всё длинней стальные нитки —

Две параллельные черты.

Мороз спустился на полсотни,

Лиловый стелется дымок…

Мороз!

Но ватник, словно потник, —

Хоть выжимай, насквозь промок.

…Велик ли путь от шпалы к шпале?

Вокруг Земли — длинней витки.

Мы шли…

Над насыпью взлетали,

Как крылья, наши молотки!

* * *

Я пошел не туристом по Родине,

И маршруты мои нелегки.

Я изведал её по породам,

А породы — по звону кирки.

Сталь ломалась.

В душе — ни зазубрины,

Лишь бугристей и твёрже рука.

Звоны кирок да крики изюбревы…

Только небо, мороз и тайга.

Шёл мой путь непробитыми штреками,

Средь нетающих вечных седин…

И вставали над бурными реками

За спиной моей гребни плотин…

Руки (отрывок)

Напрасно, руки, не погнутся

Решетки —

Слаб…

В далёкий лагерь под Иркутском

Идёт этап…

…Промёрзший вековечный сланец.

Кувалда, клин…

Россия, я не иностранец,

Не враг — твой сын!

Вывозят руки кубометры

В глухом лесу.

Ни стон, ни крик отсюда ветры

Не донесут…

по капле крошат руки пайку —

Подольше так.

Под воровскую балалайку

Гудит барак…

Рокочет дикая чечётка —

(Тюрьма им — мать…)

Разбиты руки, но решётку

Им не сломать…

«Ха-ха! Червонец сгрёб за рифмы

Поэт!"

И — формуляр особый, с грифом

«СОЭ*».

Нет — вам не ведомы отмычки.

Нож и кастет…

Вы — руки, часть тюремной клички:

«Поэт».

1949 год, «Китойлаг**».

*СОЭ -социально-опасный элемент

**Китойлаг — исправительно-трудовой лагерь в Иркутской области

Путь к Машуку

Поэта сердце — лёгкая мишень.

Оно в веках

У подлости на мушке.

Свой рок поэт

Почувствовал в тот день,

Когда на Черной речке

Рухнул Пушкин.

Швырнул перчатку

Светской суете,

Всея России кукольному балу,

Сквозь смех шутов,

Сквозь царскую опалу

Он шёл к барьеру,

К гибельной черте.

Он сознавал,

Неустрашимо-яр,

Что ссоры суть

Была, по сути, вздором,

Когда бы не таким антрепренёром

Был избран опереточный фигляр!

И раньше ль, позже ль —

Было б точно то ж

(придала б разве

Смысл и утончённость?)

Поскольку с силой венчанная ложь

Предначертала

Эту обречённость.

* * *

Вулкан таит безумства до поры,

Как топоры таились до набата,

Но в некий час, свирепо и зубато

Вдруг разомкнутся челюсти горы.

И кратер — пасть её — осатанев,

Выхаркивает свой утробный гнев,

Огнеподобным лавовым потоком…

И в упоенье мстительно-жестоком

С лица Земли, со своего лица,

Сметает всё — дома и деревца,

Швыряет камни, выливает грязь!

От своего безумства разъяряясь,

Слепой, он ничего не осязает,

А между тем, он сам себя терзает!

Но стихнет вдруг, собою устрашённый,

Прообраз силы, разума лишённой!

* * *

И в обреченности есть благо,

Когда под рёв и свист свинца,

Уже предсмертная отвага

Из труса лепит храбреца.

И он, в последнем напряженьи,

Перечеркнув трусливый век,

У труса выиграл сраженье

И встретил смерть, как человек!

* * *

Слаба «наркомовская сотка».

Почти иссяк боезапас…

Стоит проклятая высотка,

Ощеряясь дзотами на нас.

А наш начштаба в спешной сводке —

Хотя он водку и не пил —

Уже на вражеской высотке

Наш полк надёжно закрепил.

Ещё по «сотке» на высотке

Пообещал начпрод Белых…

А вышло по три с лишним сотки

На всех, оставшихся в живых!

* * *

Семь лет мне снились выстрелы

(во снах — что на душе).

Семь лет сумел я выстоять

На трудном рубеже.

Семь лет — замки с заборами,

С решетками постылыми.

Семь лет — скитаний с ворами,

Убийцами, громилами.

Семь лет — работа тяжкая —

В висках колокола.

С промокшею рубашкою,

Под перезвон кайла.

Семь лет — в душе ни просини.

Бесцельно без следа

Шагали вёсны, осени

Дорогой в никуда.

В жару, зимой трескучею,

В дожди, в метельный вой

Я ждал — я жаждал случая,

Чтоб обмануть конвой.

И мне однажды выпало

Быть трижды беглецом,

Мне трижды в спину сыпали

Губительным свинцом.

И каждый раз в железе я

Оказывался вновь…

Вот так платил, Поэзия,

Я за твою любовь!

Я не ропщу, не жалуюсь,

и к тем семи годам,

Потребуешь, пожалуйста —

Всю жизнь тебе отдам!

Памятник Пушкину.

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий

Тунгус*, и друг степей, калмык.

А.С.Пушкин

Возле Тынды, в деревеньке,

Под таёжным хвойным кровом,

я читал стихи эвенкам,

следопытам-звероловам.

Думал: «Что им стих? Безделка!

Вещь без спроса, для нагрузки.

Стих — не соболь и не белка!

Да к тому ж ещё — по-русски…"

Видел глаз косые щелки,

Трубок частые затяжки…

Взгляды — будто глазик белки —

Ловят прорезью «мелкашки»!

Стих закончил без подъёма

(не рассчитывал на лавры!)

Я не ждал такого грома,

Били руки, как литавры,

Гром катился долгим гулом,

Бил каскадами тугими…

По глазам, губам и скулам

Видел я, что понят ими.

Я дивился их вопросам,

Их сужденьям мудрым в спорах…

Песня пользовалась спросом,

Как патроны, дробь и порох…

Встала девушка-невеста,

Проплыла плавнее павы:

-Я прочту вам на эвенкском

Главы пушкинской «Полтавы».

Слушал музыку я речи

Языка, что мне неведом:

Было всё в ней — ярость сечи,

Торжество Петра над шведом

Дым и гром, и лязг металла,

Чьи-то стоны и молитвы…

Предо мною въявь предстала,

Ожила картина битвы!

…Так вот стал я очевидцем

В эвенкийской деревушке,

Что великим был провидцем

Александр Сергеич Пушкин!

*тунгусы — старое название эвенков.

Галина Ульшина

http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=4362&level1=main&level2=articles

Это ссылка на статью в научно-культорологическом журнале RELGA