(3) 4−6

4

Рафик сосредоточенно пытается разгладить костяшкой указательного пальца складку между бровями.

— Но это еще не всё, к чему я пришёл, — продолжаю я. — Конечно, всё остальное — только моя гипотеза, но факты её подтверждают. Если Ракитин переводил стрелки своих часов вскоре после того как мы с ним расстались, а было это минут за двадцать до ужина, то время его падения относительно того, что зафиксировали его часы, сдвигается вперед на три — три с половиной часа, и, округляя, можно сказать, что он погиб в промежутке между десятью и одиннадцатью часами вечера.

— Но ведь тогда вся картина меняется! — с явной заинтересованностью воскликнул Апресян. — Тогда он действительно имел возможность убить Куинбуса! Это как раз-таки работает на мою версию…

— Так какая же у тебя версия?

— Потерпи. Сейчас мы до неё дойдём. Итак, с твоей помощью мы установили, что возможность совершить убийство Куинбуса была у пятерых: у Эухении, Грищукова, аборигена, прибалтийца и у Ракитина… (Меня так и подмывало огорошить Рафика сообщением о том, что — теоретически — она была ещё и у меня, но я всё же благоразумно удержался от этого эффектного заявления.)

Зенин хранил насупленное молчание.

— Теперь о мотивах, — продолжал Апресян. — Кто мог желать смерти Куинбуса? Переводчики отпадают. Они преуспевали под его широким крылом. Грищуков? Зависел от него ещё в большей степени. Эухения? Зачем ей избавляться от такого мужа! Она имела от него всё.

— Кроме… — намекаю я.

— Да, но супруг снисходительно закрывал глаза на её шуры-муры с Артёмом. Остаётся, следовательно, один Ракитин.

— Какой же у него мог быть мотив?

— А ты не догадываешься?

— Меня твоё мнение интересует.

— Самый распространённый: зависть.

— Ты считаешь, что Ракитин завидовал Куинбусу?

— Он даже скрыть этого не мог! Вспомни хотя бы вчерашнюю экскурсию. Эту его агрессивность по отношению к каждому жесту Куинбуса. Прорывающуюся ненависть к нему!..

— Так может проявляться не только зависть.

— Что же ещё?

— Например, презрение.

— Э, Андрей, презрение не стимул к убийству. А зависть — ещё какой!

— Я не спорю, что зависть лежит в основе многих преступлений, Рафик. Почти всех, наверное. Но не будем углубляться в теорию. Из твоих слов о том, что презрение не стимул к убийству, вытекает, по-моему, не то, что Ракитин убил Куинбуса из зависти, а то, что он вообще не убивал его.

— Я и не утверждаю, что он убил. Я говорю только о возможном его мотиве. А почему ты считаешь, что он не убивал? — с любопытством спросил Апресян.

— Он не способен убивать.

— Откуда ты знаешь?

— Это для него психологически невозможно.

— Психология, мой друг, как говорил Достоевский, — палка о двух концах.

— Ну, допустим, говорил это не сам Достоевский, а его персонаж. Достоевского же, как ты знаешь, принято считать полифонистом — у каждого из его героев своя правда, а он не присоединяется ни к кому. Впрочем, и тут я с тобой согласен. Насчет психологии. Но дело не только в ней. Я знаю, что Ракитин не мог убить Куинбуса, потому что он сам об этом написал.

— Когда? Где?

— Вчера. Незадолго до того, как очутился на пожарной лестнице. В письме, которое он подсунул под дверь моего номера.

— Что же он написал? — с повышенным интересом спросил Апресян.

— Что когда-то он хотел убить Куинбуса, но понял, что не способен на это.

— Так-так-так-так-так… — ещё больше оживился Рафик. — А ты сохранил это письмо?

— Да.

— Оч-чень интересно. Тогда оно может стать важной уликой против Ракитина!..

5

Такого вывода я не ждал.

— Как! — воскликнул я. — Человек написал, что он не способен убивать, — и это может стать уликой для обвинения его в убийстве?.. Что-то я тебя не понимаю.

— Он мог написать это письмо специально! — победно-разоблачительным тоном заявил Апресян. — Чтобы ввести в заблуждение будущего следователя.

— Как ты это докажешь?

— На пальцах, естественно, не докажу. Прямой уликой считать такое письмо, безусловно, нельзя. Но косвенной — можно. И в ряду других, более существенных, она вполне может найти своё место… Впрочем, других улик против Ракитина не имеется, — пригасил свой пыл Рафик. — Да и об этой известно одному тебе. Она, кстати сказать, никому и не потребуется. Никто и не обвиняет Ракитина в убийстве. Потому что — вот мы добрались наконец до третьего пункта, — потому что орудие убийства не обнаружено. Следов насилия на трупе, как я уже упоминал, нет. И, следовательно, никакого убийства вообще не было. Вот все три пункта.

— Понятно. Ну, а где же твоя версия?

— Так я уже сказал: убийство из зависти. Но произошло ли оно в реальности и, если да, каким образом, — на это я тебе ответить не могу. Данных не хватает.

— А ты не допускаешь, что Куинбус сам хотел убить Ракитина и тот, узнав об этом, попытался опередить его или хотя бы разоблачить его замыслы. И, внезапно появившись с лоджии, так этим напугал Куинбуса, что тот выпал в осадок?..

— Нафантазировать можно всё что угодно, Андрюша. А я привык исходить не из допусков, а из фактов… Ну, достаточно? — спросил Апресян, полагая, очевидно, что тема исчерпана.

— Пожалуй, — согласился я. — Спасибо, Рафик. Ты мне очень помог.

— Да ты и не нуждался в помощи! Это всё какое-то недоразумение. Смело можешь выходить из своего подполья.

— Разберёмся, — бормотнул я. — Пока ещё маленечко погожу.

— Ну, годи, партизан, — усмехнулся Рафик. — Мосты только не взрывай… Пошли, Валентин?

Я заметил, что Зенин выразительно на меня поглядывает. Ясно было, что у него есть для меня какая-то новость, которую он хочет утаить от Апресяна.

— Валентина оставь мне, — сказал я. — Мы ещё с ним чуток покалякаем.

Рафик попрощался со мной и ушёл.

«Да, — подумал я, — версия Апресяна неплоха. Не хуже любой другой. Да и Валина, наверно, имеет право на существование. А что касается мотивов — разве кто-нибудь предположил бы то, что было известно мне о взаимоотношениях между Ракитиным, Куинбусом и нависшим над ними Грищуковым?!.»

6

— Я нашёл место посадки! — объявляет Зенин, и глаза его горят торжествующим блеском.

— Далеко отсюда? — спрашиваю я равнодушно, надеясь, что дальность расстояния — достаточно благовидный предлог, чтобы вежливо отказаться сопровождать Валю.

— Здесь, рядом! Метров пятьсот отсюда. В тростнике!

— Ну, тогда пошли, — без особого энтузиазма предлагаю я. — Как пойдём? Через пляж я не рискну.

— По камышам и двинем.

— Там же змеи!..

— Ты что — змей боишься? — удивлённо спрашивает Валя.

— Ещё как! Даже больше, чем собак. Да кто ж их не боится?

— Я не боюсь. Да их там и нет.

— Как нет! Там медянки водятся.

— Медянки — это ящерицы, а не змеи.

— Всё равно ж ядовитые*.

— Вот не знал, что ты такой трусливый, Андрей. Возьми палку типа рогатины. В случае чего прижмешь её — и всё.

Да… Видно, придётся идти.

Я действительно беру палку с раздвоенным концом — не помешает. И покорно шлёпаю вслед за Валей. Шлёпаю — потому что в низинах стоячая вода, маленькие болотца. Хорошо, хоть не трясина…

Особенное чувство я испытываю, когда камыши прерываются нашей пансионатской дорожкой к пляжу. Странное чувство: вчера ещё ходил, как все нормальные люди, по этой дорожке к морю, а сегодня пересекаю её, озираясь, как беглый каторжник, и дальше продираюсь сквозь эти шуршащие трёхметровой высоты заросли… Как быстро я сменил свой цивилизованный статус на дикарский!

Мы шуршим и шуршим, так что мне начинает уже надоедать однообразная эта прогулка. Наконец Валя останавливается, оборачивается и прикладывает палец к губам:

— Тсс… — шипит он. — Здесь!

Что ж — пока он последователен: прошли мы, пожалуй, то расстояние, которое отделяло нас вчера от ночной загадочной птицы…

* Оба собеседника не ахти какие рептилиеведы: путают медянок (змеек вроде ужей, но имеющих где-то в глубине пасти ядовитые зубы, для человека, говорят, не опасные) и медяниц (безногих ящериц, тоже вполне безобидных); в описываемой местности водятся именно последние.

Продолжение, надеюсь, не задержится