(3) 13−15

13

Какой я идиот!..

Я ныряю под стеклянную перегородку и расцарапываю спину о её проклятое нижнее ребро…

Считал, что она в безопасности у себя в номере!..

Я хлюпаю по донной жиже бассейна…

И не предвидел такой пустяковины, что её могут выманить оттуда!.. Самым примитивным способом…

Я вспрыгиваю на край бассейна и ссаживаю колено. Мчусь мимо теннисных кортов к берегу моря…

А она… Конечно! Я же сам предупредил её, что если не смогу позвонить, то найду иной способ с ней связаться! Вот его и нашли! Другие!..

Я сворачиваю налево и стремглав несусь вдоль камышовой стены…

«Нельзя недооценивать преступника…» А я ещё смеялся над бедной девочкой! Она оказалась прозорливее меня. Что из того, что злодей глуп?! Глупость и бессилие не синонимы. Сила, грубая тупая сила человеческой глупости неимоверна. Она может уничтожить весь мир, если умные, талантливые, честные, весёлые, смелые, любящие — так же будут недооценивать её, как сделал это я!..

Марину я замечаю, перескочив через дорожку от пансионата к пляжу. Синяя фигурка, почти сливающаяся с тёмным фоном плавной дугой уходящей к мысу сосновой рощи. Нашей рощи!..

Между нами около трёхсот метров. Рядом с Мариной мой «верный боевой соратник», «однополчанин»…

Его я вообще не вводил в свои расчёты. Многое, оказывается, я в них упустил!..

Я делаю новый отчаянный рывок и начинаю приближаться к Марине…

Вечерний сумрак густеет на глазах. В субтропиках темнеет быстро.

Если я закричу — это может только пришпорить Каблукова и привлечь его сообщников… Идущих я должен настигнуть молча…

Меньше трёхсот метров до Марины. Она идёт скорым шагом и не оглядывается. Она спешит ко мне…

Двести пятьдесят… Двести двадцать… Неужели я не успею!..

Каблуков резко толкает Марину к тростниковой стене. Марина отшатывается… У её лица мелькает какой-то продолговатый чёрный предмет. Голова её вздрагивает и бессильно поникает к плечу. Каблуков подхватывает её сзади и вместе с нею исчезает из поля моего зрения…

Ещё сто пятьдесят метров…

Я бегу, не думая о том, что стану делать.

Я бегу просто потому, что там Марина.

Осталась последняя стометровка…

Какой-то стрёкот, напоминающий треск старого мопеда, доносится из камышей… Над местом, где скрыт источник этого дёргающего нервы звука, всплывает сизое дымное облачко, затем стрёкот усиливается — и…

Я застываю на месте…

Вслед за облачком над камышами взбухает и показывается полностью — лежащее на боку стеклянное яйцо с задранным хвостом у острого конца и вертящимся пропеллером над серединой. А за прозрачной стенкой тупого его конца я различаю сидящую Марину, с головой, всё так же безвольно уроненной на плечо… Рядом с Мариной, на пилотском месте, маячит размазанный профиль…

Я стою, судорожно сжав кулаки, вытянув шею вверх, словно пытаясь взлететь, но не сдвигаюсь с места. Дальше бежать незачем. А летать я бессилен.

14

Когда двое инопланетян вырастают из тростниковой стены, я нахожусь в том состоянии ступора, о котором говорил Валя Зенин. Мне безразлично всё и вся, кроме летательного аппарата, поднявшегося уже метров на двадцать и устремившегося в сторону, противоположную морю. Я провожаю его тупым бессмысленным взглядом…

Шорох и хруст сломанной камышины помимо воли заставляют меня изменить направление взгляда (животный рефлекс «что такое?»)…

Между нами не более пятидесяти шагов. Вероятно, в контражурном освещении от верхнего сегмента солнечного диска они не сразу могут меня различить.

Я рассеянно пялюсь на облачённые в чёрное громоздкие фигуры этих биороботов и, когда они замечают меня, на долю секунды ловлю судорогу позыва упасть лицом в песок и больше не вставать.

Но следующая доля врубает все мои дремучие инстинкты — и главный из них: инстинкт самосохранения.

Я разворачиваюсь и, без единой мысли в голове, швыряю своё тело в сторону тонущего солнца.

Я удираю без оглядки, улёпетываю изо всех сил, — как заяц, преследуемый улюлюкающей сворой…

Я слышу слева шум усиливающегося прибоя, краем глаза замечаю, что ошмётки пены захлёстывают уже не только всю гальку, но и край песчаной полосы…

И, наконец, дёрнув всей шеей в сторону моря, я прилипаю взглядом к подпрыгивающей на волнах «Альбиции»…

15

Брылёв, с биноклем на шее, машет мне, высунувшись из иллюминатора рубки, и что-то кричит, но слов я не могу разобрать.

Да они мне и не нужны.

Движимый всё теми же инстинктами, я резко сворачиваю к морю и с разбега пронзаю головой основание обрушивающейся волны ростом с меня самого. Несколькими крутыми гребками я пробиваюсь сквозь полосу прибоя, влекущего меня обратно к берегу. Штормтрап уже наготове, я цепляюсь за него, меня пару раз чувствительно стукает о борт, и, наконец, с помощью подоспевшего Паши перекатываюсь через планширь на палубу.

Тонтон-макуты топчутся на песке, размашисто жестикулируя…

«Альбиция» уходит от берега.

Паша тащит меня в рубку и суёт в руки второй морской бинокль, прикладывает к глазам свой.

Строгий и сосредоточенный Рыжик уверенно держит шпаги штурвала.

Мы с Пашей смотрим в сторону гор, еще подсвеченных последними закатными лучами, и в их освещении я замечаю посверкивающий золотой кружочек с паутиной вертящегося пропеллера.

Бинокль отличный, и я вижу, как эта яркая скорлупка приникает к чёрно-зелёному боку горы под самым гребнем хребта. Вот она зависает над ним, искоркой поблескивая на более размытом фоне неба, и, наконец, прикнопливается к гребню, как букашка, возвратившаяся в свое гнёздышко. Теперь её почти не видно.

Там, где она приземлилась, зияет округлое чёрное пятно в светлой окантовке, а на половину румба левее выделяются более яркие, наплывающие сверху белые полоски.

Ещё минута — солнце тонет, и даже в бинокль ничего уже нельзя различить.

Продолжение зреет