Сегодня день рождения Татьяны Фоминовой — талантливого, глубокого, лиричного поэта и очень хорошего человека! Поздравляем, Танечка, желаем радостного лета круглый год, моря, солнца, цветов и стихов!
А это подборка из недавней публикации Татьяны Фоминовой в журнале «Нана» (г. Грозный)
.
http://www.nana-journal.ru/states/caucasion-house/1856−2017−05−23−10−30−12.html
Татьяна Фоминова. Член Союза российских писателей. Родилась в Хабаровске, но по-настоящему родными считаю два города — Ростов-на-Дону, в котором живу с раннего детства, и Пятигорск, где прошли мои студенческие годы. Окончила Пятигорский Фармацевтический институт. Автор нескольких поэтических сборников («На ноте „си“», «В ожидании счастья», «Закон несовпадения»). Один из авторов поэтического сборника «Ростовское время», вышедшего в 1991 году. Публикации в журналах «Дон», «Ковчег», «Немига» (Беларусь), «Нана» (Грозный), альманах «Южная звезда» и др. Участник нескольких радиопередач из цикла «Зелёная лампа», «Дон литературный». Лауреат конкурса «45-й калибр» в 2015 году. Живу и работаю в Ростове-на-Дону.
Про Веру, Надежду и Божие царство
Приготовилась в смертный путь,
приготовила узелок,
как в больницу или в тюрьму.
Там — больница или тюрьма?
Там свобода иль вечный срок,
не решила ещё сама…
Приходила соседка к ней,
говорила:
— Покайся, Надь!
Чтоб не мучиться, чтоб во сне…
Страшно грешницей помирать.
— А за что же меня прощать?
Круглый год соблюдаю пост.
В царство Божие не пущать —
надоумил же поп-прохвост!
Я ведь, Вера, жила как все.
И грехи мои — без затей.
Раз картошки стащила в сев,
так ведь это ж не у людей,
у колхоза. Давай, суди!
Голод. Братья просили жрать…
Это просто — не укради! -
если целый амбар добра.
И ещё есть за мною грех:
навещал меня Любкин муж,
он один был мужик на всех.
Волком взвоешь в пустом дому…
Залетела, попутал чёрт.
Как там дальше-то? Не убей?
В город съездила на аборт.
Не случилось потом детей…
Ты мне, Верка, про это зря…
В чем мне каяться? Не проси…
Про покойников говорят:
«Всё, отмучился» — на Руси.
Царство Божие — есть ли, нет?
Царство Божие не про нас…
Там не надо платить за свет,
Там не надо платить за газ.
Помнишь, Верочка, те года —
молодую былую жизнь?
Помнишь, строили города,
царство Божие — коммунизм?
Всё меня ты стыдила, мол,
«беспартейная», куришь, пьёшь!
Всё звала меня в комсомол.
Нынче в церкву меня зовёшь…
До чего же нутро болит!
Поскорей бы уж, поскорей!..
Отмоли меня, отмоли,
дуру грешную, безпартей…
Ветер
Скуля по-собачьи и волчьи,
вишневым цветением светел,
метался по городу ночью
отчаянный раненый ветер.
Он выплеснул боль в поднебесье —
заплаканным тучам на откуп.
Свою бесшабашную песню
он пил, как холодную водку.
Рыдал над поломанной веткой
и, просьбам пощады не внемля,
смеялся над рваной газеткой
и бил ее мордой об землю.
Он выбросил в речку с откоса
кораблик из старой тетради.
Мою расплетенную косу,
как мальчик застенчивый, гладил.
Свистел на прохожих нахально,
отнять сигарету готовый,
и в форточку маминой спальни
стучался, как сын непутевый.
Вернулся твой мальчик упрямый,
вернулся, устал и нечаян.
Впусти его, добрая мама,
налей ему водки и чаю.
Он просто иначе не сможет,
таким уж родился на свете —
не тихий, покладистый дождик,
а вольный, порывистый ветер.
* * *
Горизонт перекошен гримасой грозы
и всего через миг оглушит и ослепит,
и намокшим коттоном колени облепит,
побежит по щекам —
не рассмотришь слезы.
Как на плахе, стою на краю тротуара,
отрекаясь от липкой мирской шелухи —
этот гром, этот ливень — небесная кара
за плохие стихи и другие грехи.
Я молюсь в небеса.
Кто-то смотрит оттуда,
протирая платком запотевший глазок,
и Ему я кричу, что я больше не буду,
и прошу мне поверить
в последний разок.
Как целуют края у святейшей одежды,
дождь целуя,
клянусь никогда не грешить.
А вода вымывает остатки надежды
из моей перепуганной насмерть души…
* * *
Смотрю на фотографию из детства.
Доверчивая девочка моя!
Бессмертного вселенского злодейства
тебе пока ещё не ведом яд.
Ты светишься, как маленький фонарик,
вот-вот сорвёшься с места, егоза.
Что ты жиртрест, уродина, очкарик,
тебе пока никто не рассказал.
Ещё тобой не выплеснуты реки
из слёз. Не знаешь ты наверняка,
что волки — это тоже человеки,
а человеку человек — шакал.
Да, будет всё совсем не понарошку,
и будет больно… А пока, пока
твои окоченевшие ладошки
пытаются слепить снеговика.
Ты веришь так, как верят только дети,
что этот неуклюжий снеговик —
твой мальчик Кай,
единственный на свете.
И ты тихонько просишь: «Оживи!»
Он оживет, и будет он жестоким,
твой мальчик Кай с ледышкою в груди.
И все твои признания и строки
стихов и писем, это — впереди.
Ну, а пока — свети и улыбайся.
Тернист и снежен будет путь земной.
Но только, слышишь, никогда не кайся
в том, что случится, но уже со мной…
* * *
Она стояла на пороге,
смотрела вдаль из-под руки.
Там уходящие шаги
дымились пылью по дороге.
Там были все ее мужчины:
отец, и брат, и муж, и сын.
Степная пыль стирала спины
ее единственных мужчин.
Спокойным жестом гордых женщин
со лба откинув прядь волос,
она смотрела вслед ушедшим
без пресловутых бабьих слез.
Как будто кто-то изнутри,
а может даже кто-то свыше
приговорил ее: Смотри!
Смотри, пока жива и дышишь.
И вот они уже ушли,
но взгляд все так же сух и светел.
Они растаяли в пыли.
Там только пыль и только ветер.
Но нету силы отвернуться.
Уже предчувствуя беду,
конечно, знала: не вернутся,
и свято верила: дойдут.
* * *
Стар ли, млад, красавец ли, уродец —
Маминой любви разбору нет…
Что-то есть от ликов богородиц
В каждой, что ребёнка крестит вслед.
Что им предстоит? Дорога, битва…
В трёх словах, от сердца, без затей
Главная у матери молитва:
«Господи! Храни моих детей!»
В маминой любви — святая сила.
В мире, где нет места для чудес,
Лишь она всегда меня хранила.
А теперь хранит меня с небес…
Бог един — Иисус, Аллах и Будда.
Все, судьбой отмеренные, дни
Об одном его молить я буду:
«Господи! Детей моих храни!..»
* * *
моему сыну
Я боюсь за тебя,
чтоб земля под твоими ногами
не стонала от взрывов,
чтоб тропы не спутал песок.
Я боюсь за тебя,
чтобы брошенный кем-нибудь камень
не попал тебе в спину,
чтоб смерть миновала висок.
Я боюсь за тебя,
чтобы взгляд твой, прозрачен и честен,
никогда не туманился
страхом, бедой и тоской,
чтобы сердце твое
не испачкалось лестью и местью,
чтобы ватой его
не окутал ленивый покой.
Я боюсь за тебя,
чтобы женщин проворные пальцы
не вплели в твою душу
безвременных черных седин.
Я боюсь за тебя.
Как же мне за тебя не бояться?!
Ты один у меня.
Словно Бог. Словно Солнце — один.
Светлой памяти княгини М.Н. Волконской
Взгляд упрямый сквозь плотный вуаль.
Пальцы сжала под муфтой до дрожи.
— Как ты, Маша, в такую-то даль?..
— Я поеду в Сибирь за Серёжей!
— Ах, Сибирюшка, матушка-Русь!..
Бездорожье, тоска на дорогах.
Не боишься?
— Наверно, боюсь.
Бог не выдаст, а все мы под Богом…
Осуждаете? Знать не хочу!
Государь ваш жесток и ничтожен.
Воля ваша — служить палачу.
Я поеду в Сибирь за Серёжей.
Муж мой — брат мой, зачем же я — тут?
Я решилась. Что будет — то будет.
Дети? Дети простят и поймут.
Не простят, не поймут — Бог рассудит.
Блеск? Богатство? Покой? Суета…
Я жена его волею Божьей.
Так о чём это вы, господа?!
Я поеду в Сибирь за Серёжей…
* * *
За неделю до первого снега,
предпоследней листвою шурша,
из уставшего жить человека
улетела наружу душа.
Улетела из теплого тела.
С любопытством смотря на неё —
«Ей, наверное, жить надоело»,
— обсуждало ее вороньё.
И, увидев летящую душу
из открытого ветром окна,
кто-то выкрикнул зло и натужно
вслед душе: «Изыди, сатана!»
Старики машинально крестились,
дети камни швыряли ей вслед,
перелетные птицы косились:
«Что за птица? И крыльев-то нет».
Так никто и не понял. Обидно.
Непутевые. Бог им простит.
Им, наверное, снизу не видно,
кто там сверху над ними летит.
Полнолуние
Когда в ночи болезненной, как в коме,
на свет летели брошенные сны —
мое окно единственное в доме
светилось вместо лопнувшей луны,
а дождь со снегом,
хлопьями большими
обнявшись, плыли наперегонки,
а по асфальту чиркали машины,
как спички мокрые о коробки,
во глубине запекшегося мрака
дрожащих звуков стыли кружева —
в соседнем доме плакала собака,
так горько, словно чья-нибудь вдова…