Поздравляем с с днём рождения Марию Манакову, талантливого поэта и светлого человека!
Пусть сбываются мечты, пусть каждый день приносит радость и каждому делу сопутствует удача!
Подборка Марии Манаковой в недавнем выпуске «45 параллели»
http://45parallel.net/mariya_manakova/sredi_planet_galaktik_i_lyudey/
Июльское
Остаёшься, а я улетаю, не вижу маршрута,
направляющих стрелок куда улетать… Улетаю
но приборов не слышу, не помню, пикирую круто,
из кабины пилота пикирую в небо… Простая
траектория выше уводит от заданной точки
из кабины пилота к ещё не рождённой стихии.
Оставайся, а я остаюсь… без надежды на строчки, —
подожди, я пытаюсь расслышать: стихи ли
или просто слова улетают сквозь атомы тела,
или просто — слова, или рёв пустоты и мотора…
Остаёшься, а я улетаю. Боюсь высоты и предела.
Улетаешь, а я остаюсь. Возвращайся не скоро…
Там, в низу живота остаётся земля… Отрываю
от бетона шасси, рядом с сердцем ремни пристегнули…
Разве это спасает любовь? Пелена дождевая
застилает глаза… Я… привыкну… рождаться… в июле…
Иггдрасиль
Помнишь Старшую Эдду, ясень — дерево Иггдрасиль?
Помнишь звук колокольчиков в гуще лесной травы?
Если ветки пронзают небо, о чём его расспросить?
Если корни пронзают землю, значит призрачен лёт совы…
Там, где листья — уже миры! — ясень сбрасывал в листопад,
помнишь ёжика на тропинке? Ясень, ствол, на котором — всё…
Помнишь, как на росу не ступала босая ещё стопа,
и на дереве каждый лист был лаконичнее, чем Басё?
Помнишь, как на лесистом склоне внезапно настала ночь,
и пришлось дожидаться луны, прислонившись к стволу спиной?
Если корни вопьются в небо, древу, в сущности, всё равно, —
перевёрнутой кроной врастёт оно в каменистый покров земной…
Что тут можно ещё сказать, если там уже не сказал?..
Помнишь, как, просыпаясь, по прожилкам листа своего колесил?
Ясень знает куда расти, если листья его — глаза…
Вспомнишь ли Старшую Эдду, когда мир твой
будет стремительно падать под ясень-дерево Иггдрасиль?
* * *
…инспектор линию судьбы на трассе рисовал
а время крепкие дубы пилою наповал
слепил потусторонний свет глухой металла лязг
и алой струйкой на просвет тюльпаны на полях
и день висел на волоске из крошечных секунд
апрель от мая на виске ударом отсекут
ушла последняя зима и по щекам текло
и для тебя остался май за лобовым стеклом
теперь река туманный плёс и лес непроходим
а на сиденье заднем пёс остался невредим…
Августовское
Август, плюс сорок, и железнодорожные кассы
нервно дрожат; перегрелись колёсные пары,
красным становится шар на картине Пикассо, —
бедная девочка… В трещинах Вашей гитары
звук загустел, заянтарился и не поётся.
Если за окнами пекло, не плавьте ни струны, ни связки,
лучше молчите, в сезон раскалённого солнца
все Ваши песни бредовы, тягучи и вязки, —
в душу не льются, солёно стекают по коже…
Лучше добавьте фреона и всё переждите, —
август и это пройдёт, ничего не итожа.
Я вам прощаю плюс сорок и пену, кипящую на Афродите.
Хочется к морю. А вот соберусь — и на трассу,
вещи в багажник… Прощу Вам сгоревшие будни, —
хватит с меня Ваших песен, борьбы и Пикассо…
Жизнь началась в океане. Успеть бы к полудню.
Горизонт
Казалось, всё просто — в обнимку с судьбой и удачей
Дойти до открытого где-то вдали горизонта,
От сих и до сих, не прельщаясь за дальнею дачей
Цветеньем чужим и плодом, не имея резона
Желать себе крова помимо небесного свода,
Желать одеяний иных, чем объятия ветра,
И слова иного, и мыслей иных, чем свобода
Затертого временем слова. И вместо ответа —
Так странно над нами всегда восходящие ноты
Услышать — ни од, ни оваций, а сердцебиенья
Цветущего поля. И вдруг ощутить, как давно ты
Уже пересёк это поле. А дальше — мгновенье
Длиною в полвечности. Зарево вместо вопроса —
А вдруг до него мы когда-то с тобой дошагаем?
От сих и до сих — всё, как будто бы, ясно и просто,
Но шаг — горизонт отодвинут. Он недосягаем.
Рождение
Не надо, не приходи. Я больше тебе не открою —
дома меня нет, я спряталась в рукаве
одной из спиральных галактик. Согласно её покрою,
шью себе новое тело с космосом в голове
и с кровеносным руслом времени и пространства,
с началом отсчёта в точке, где нас разлучил язык,
с деревьями нервной системы — гранатом и померанцем…
Шью себе новую речь, чтобы учить азы
не столько других фонем, скорее — другой риторики
с вибрациями в частотах, где слова не дырявят ткань.
Больше не приходи, не стой у порога на коврике,
не ожидай рождения у выключенного звонка.
…когда меня дома не было, я чёрные дыры штопала, —
их алчная гравитация нам ни атома не вернёт.
Я спряталась в рукаве, в тени скрипучего тополя,
спряталась и молчу, и прячу слова под гнёт.
Больше не приходи ни с розами, ни с колосьями,
в доме моём не стало стен и других границ,
я буду рождаться медленно в июле… или по осени,
чтоб первым свободным выдохом совпасть с перелётом птиц.
* * *
Сезон дождей, мы безнадёжно квиты.
…я помню день, придвинутый к роялю,
В нём клавиши по пальцам ударяли,
отмеривая терции и квинты.
…я помню, как педаль к стопе стремилась,
и оттого ветра звучали глуше,
и, звук отдав на божий суд и милость,
рояль играл, ветрам врачуя души.
…стоял он не в кустах, но и не зале,
и как владел он пальцами моими!
…там был вокзал. Мы были на вокзале.
Я помню всё. Но я … забыла имя.
Я помню речь. Ты был немногословен.
Я помню уходящие составы…
А пальцы подчинялись нотам, словно
им разгибали клавиши суставы,
а пальцы подчинялись, памятуя,
что будет так, как отыграет время,
мелодию, как облако, густую,
не ожидая музыкальных премий.
Мой бог! Да что же это происходит? -
я в жизни не сыграла даже гаммы…
Мы в пику человеческой природе
Там, у рояля, были моногамны.
Он был не бел, но не был он и чёрным.
…и помнится — мы больше не дышали,
а над вокзалом время чёрным вороном
склевало день, придвинутый к роялю.
* * *
Ты говори, говори, — попробую просто верить
ритмическому рисунку неторопливой речи…
Слышишь — крадётся ночь мягкой походкой зверя
в ягодный бархат слов мои обернуть плечи.
Неважно зачем и где, и даже о чём — неважно,
как перекаты рек, пусть голос течёт — неровен —
вибрацией звука строй из крепких смолистых брёвен
в обетованном сердце свой город одноэтажный,
вибрацией звука в нём взрасти вековые сосны,
оставь на песке следы — и будет, что смыть волне…
Ещё говори, говори — на слов разноцветных блёсны
лови серебристых рыбок стихов, посвящённых мне.
* * *
Ночное небо сквозь переплёты оконной рамы
струится в комнату и растекается по подушке,
течёт сквозь веки туда, где ветры шлифуют храмы,
гоняют волны и превращают в песок ракушки…
Смешавшись с небом, другое время пропустят веки, —
его ловушками циферблатов не ограничить,
там нерезонны системы чисел, любые вехи
там отменяет полёт валькирий и гомон птичий…
За дверью город глотает воздух, пока — без смога,
а там, за веками, город можно из мыслей строить.
К нему, не к Риму, струится небо, ведут дороги,
и жизнь не кажется в нём театром с плохой игрою.
И можно выбрать по предпочтенью снегов кристаллы
или цветенье японских сакур, степных акаций…
Построив город, не ощутишь там себя усталой,
а смерть окажется самой смелой из провокаций.
Песок
Осыпается супесь под стопами, и не догнать
босяком убегающий день, уплывающий шар…
Осыпается пыль недосказанных слов, осыпается на
перекатную степь и дороги нешёлковый шарф,
дальше — волнами — будет песок… Но откуда песок?
В нём увязнут не ноги, — мой голос увязнет в песке…
Можно пить по глотку. Караванщик — опять на восток…
Пусть уходит — я помню: мне нужно на север, к реке…
Погружаюсь в песок, погружаюсь в себя с головой,
осыпается время осколками жизни над ней…
Говорили — тут высохло море… Я, кажется, помню его:
было много воды,
я ракушкой
лежала
на дне.
Слово «Осень»
Осень обналичивает грустью
после изнурительного лета
будущее золото листвы…
Там, где ток воды стремится к устью,
выпавшие камешки браслета
птицы доклюют у парапета
в стороне от взглядов и молвы
обо мне, теряющей желанья,
о тебе, не пишущем портреты…
Исключив эпистолярный жанр,
мягкой я уже, как шерстка ланья, —
видимо, не буду в жизни этой,
после летней суши перегретой
в осени негреющий пожар
ухожу, давно к нему готова,
золотом шурша по переходу
времени, ведущему в туннель…
В шорохе хочу расслышать слово, —
слово, объясняющее моду
на любовь, творенье и свободу,
слово «Осень» с запахом «Шанель».
* * *
Постоим на краю, затерявшись в рубашке нательной,
не боясь оказаться в прощальных объятьях прилюдно…
Всё случилось уже, и опять мы с тобой не успели
к восхожденью, к восходу, к закату, к исходу, к полудню,
к отправлению поезда, к рёву турбин самолёта,
что — в какое-то небо, без нас или без дозаправки…
На черте, на краю остановимся в зоне прилёта
самолёты и птиц выручать из тоски и неправды…
Самолёты без нас отменяют бездушные рейсы,
и без нас поезда — на восток, запрещающе-красный…
Круглой сталью судьба отстучит в параллельные рельсы, —
ни к чему останавливать нас обогнавшие трассы,
и неважно уже то, что мы никуда не успели, —
наши проводы будут недолги и вовсе не тяжки,
слишком душу сжимает чужая рубашка на теле,
и пора вырастать из последней нательной рубашки…
* * *
Начнусь, как воздуха глоток, с усилия шмеля на взлёте,
и Вы на выдохе пришлёте мне поднимающий поток,
от тяготения к земле который не избавит тело…
Душа за ним не полетела, и дело вовсе не в шмеле, —
а в том, что не постичь внизу всей глубины небесной бездны…
Начнусь, продолжусь и исчезну, как электричество в грозу…
* * *
Как по орбитам газовых гигантов
вращаться по превратностям судьбы
под бой колоколов или Курантов,
себя освобождая от борьбы,
от гравитационных притяжений
сверхновых звёзд и жутких чёрных дыр,
от пунктов, номеров и положений,
от выходов в отставку и в эфир,
падений вверх, вскарабкиваний в бездну,
где в иррациональности идей
я не останусь, но и не исчезну
среди планет, галактик и людей…
