.
9 (Поезд)
.
Двумя часами ранее, на остановке в Кременчуге в седьмой купейный вагон подсел кудрявый рыжеватый мужик. В ожидании поезда он несколько принял в привокзальном кафе и теперь рассчитывал на попутчика, способного разделить прикупленную на дорогу бутылку. Обнаружив исключительно мужской состав купе, рыжий явно приободрился. Попутчики уже спали, но половина двенадцатого — время не позднее. И положение было поправимо. Рыжий долго и шумно укладывал багаж. Пару раз прокашлялся (во второй раз так даже внушительно). Но никто не проснулся.
Уже скорей для проформы пошуршал газетой. А вдруг? Вдруг не случилось и, поскучав с полчаса у окна, рыжий тоже лег на свою нижнюю полку. Однако не спалось. И вообще было как-то невыносимо — он не мог понять почему. Вроде бы не жарко. Ниоткуда не дуло. И никто из попутчиков не храпел. Но казалось, что-то было в самом воздухе купе. Рыжий вышел покурить, вернулся, снова прилег, но долго не выдержал. Сел, достал водку и начал пить в одиночку. Закуски было немного. Да и ту он почти не использовал, стараясь, чтоб пробрало посильней. Это у него получилось.
Но самое удивительное, что густо ударивший в голову хмель не помог. Скорее наоборот — ему становилось все хуже. А это уже было запредельным пониманию. Рыжий поднимал к потолку осоловелое лицо, и ему казалось, что в полумраке, как прозрачные змеи роятся некие сущности. Они были невидимы. И, тем не менее, рыжий каким-то образом различал узлы, в которые сплетались их длинные тела, чтобы миг спустя свернуться новым клубком.
А вот шар-стрекоза, как раз, опустившийся к вагону, эти мгновенные скрутки различал отлично. Как и то, кому принадлежали заплетавшие друг друга невидимые черви.
.
Матушка (верхняя левая полка)
Лязгали сцепленья, неслись полустанки. Вагон качало от скорости и кренило на поворотах. Он спал, и во сне его захлестывала безнадежная нежность к ней. Маленькая, прозрачная, размером с монету, она легко бы уместилась в ладони. Если бы ладонь имелась. Но он был облаком. И единственное, что мог — это по мере сил окутывать и скрывать ее от черной гигантской кляксы, что парила здесь же, где были он и она — поменявшая множество обличий, а теперь ставшая прозрачным мыльным пузырьком, прекрасным и хрупким.
Когда в нее ударял прилетавший иногда из пустоты тонкий луч света, она вспыхивала ослепительной желто-плакитной радугой. Тогда его любовь достигала своего предела. И он страстно мечтал о смерти — только о смерти, потому что она одна могла бы выразить всю силу его любви. Как и силу его страха, что слепые, извилистые щупальца кляксы отыщут и погасят эту прозрачную двухцветную радугу — самое лучшее, что создали Бог и природа.
А потом где-то что-то случилось. Вселенную тряхнуло. И та, которую он так беззаветно любил, снова была большой, а он маленьким. Но, несмотря на свой размер, она по-прежнему была беззащитной. И он знал сколько невзгод она пережила, сколько всего преодолела, чтобы уцелеть, сохранить себя, и в конце концов позволить ему родиться.
И он опять желал смерти, если б только это могло уберечь ее от опасностей, которыми кишел окружающий мир. Самая страшная из них шла со стороны черного бесконечного болота, придвинутого к матушке вплотную. Хотя предыдущий сон уже стерся из его памяти, он помнил о связи этого болота с какой-то страшной кляксой.
Только болото, кажется, было еще страшней. Из него появлялись двойники. И своим почти абсолютным сходством они были особенно опасны. Они подходили вплотную, улыбались, говорили с тобой на одном языке. Потом хлопали тебя по плечу, и ты становился одним из них. Даже если этого не хотел. Просто не замечал, как это происходило. А они радостно кивали: «вы — это мы… А мы — вы. Разве это плохо?» И было так легко перестать существовать, раствориться без следа в их бесконечной массе.
Еще были рослые, белозубые. Они являлись врагами болота и двойников. И это было очень хорошо. Но можно ли им доверять? Он так остро чувствовал их надменность и полное равнодушие к матушке. Они интересовались ею, кажется, только чтобы сделать хуже двойникам. Поэтому белозубые ему тоже не нравились.
И он так хотел защитить матушку от тех и других. Но двойников и белозубых становилось вокруг всё больше. Они подходили все ближе. И с тоскою оглядываясь на них, он понимал, что ему с ними уже не справиться. А когда не осталось надежды, что даже его смерть может помочь матушке, он вдруг разобрал, что всё это растущее множество врагов смотрит только друг на друга, не замечая его. Словно его вообще не существовало.
Он вспомнил фильм о чужих и хищниках, сошедшихся на поле боя. И в тот же миг запутанный мир, с извилистой игрой скрытых угроз, мелькавших повсюду больших и малых опасностей, прояснился, стал четким и простым. Белозубые были хищниками — беспощадными эгоистами, выходившими на охоту исключительно ради своей выгоды. А двойники с востока были чужими, превращавшими в себя, всех к кому прикасались.
И те, и другие были врагами. Но в первую очередь следовало биться с теми, кто в данный момент был опасней. А значит хищники (и надолго), становились союзниками, единственно способными удержать на расстоянии чужих и болото, со всех сторон наплывавшее на матушку.
Эта предельная ясность была ему так по душе, что он тут же сделал шаг в сторону, пропуская хищников вперед. Но не один из них не сдвинулся с места. Тогда не удержавшись, он сделал приглашающий жест. Но хищники на него даже не взглянули.
А потом, когда он уже совсем не ожидал, двое из них шагнули вперед, оказавшись прямо за его спиной. И в тот же миг он почувствовал невероятную силу, толкавшую его прямо на чужих, которые разом задвигались, раскрывая объятия. Отчаянно сопротивляясь, он уже знал, что все кончено. Но самое страшное, что он погибал, так и не сумев защитить матушку от ее врагов…
И в последний миг, перед тем как утонуть в объятиях гигантского чужого, он крикнул: «Прости мене ненька…»
.
А потом (нижняя правая полка)
А потом?..
Потом окончательно задохнувшись от рёва, он сделал паузу, продышался, и уже снова вступал в голос, как земля ушла вниз. Кто-то подхватил его, взметнул в небо и осторожно поставил на ноги.
— Не плачь, хлопчик. Беги до мамки…
И он побежал. Стеганые облака, сделавшие сальто и страшный миг невесомости; шелковый бас, которым говорило небо; синее платье матери — врезались в память, засели в ней, растворим, всё что было до этого. И теперь она всегда открывалась именно с них.
А потом?
Потом много чего сразу. И все больше, шире, в разные стороны. Как в саду расходящихся тропок. Но на главной из них лежал красный пластмассовый меч. Рубль. Если совсем точно — рубль сорок копеек, была его цена в детском универмаге. Он хотел этот меч целую вечность (может это была неделя или три дня, но уж точно не день).
Длительность ожидания врезалась в него, и он запомнил ее как первый опыт предательского непостоянства времени, способного менять свою ритм и длину по тысяче поводов.
А потом был школа. Мир в себе. Со своим входом и выходом, через которые с разницей в одиннадцать лет прошли два абсолютно разных человека — русый лопоухий малыш, на полголовы ниже сверстников и длинный ряболицый тинейджер по кличке «ракета-спирохета».
Потом был колледж. Точнее два или даже три заведенья, если принять в расчет и то, что он посещал полтора месяца. В двух других продержался дольше, но до второго курса не дотянул.
Потом? Потом были работы. Самые разные. Прямо как у юного Горького и прочих гениев подробно перечислявших, кем они успели побывать на заре своего величия. И, между прочим, этот факт он держал в уме, скитаясь по городам и организациям.
А потом?
Потом пронырнув под дубинку, он попытался схватить беркутовца за горло, но только содрал пальцы обо что-то острое. Выбросил вперед цепь, но она ушла в небо, а на лбу загорелась черная роза. И тут же асфальт подпрыгнул к самым глазам — он еле успел выставить руки. Но губы ударились в мокрое, твердое и разом стали кислыми…
Он открыл глаза, увидел белый потолок и круглое молодое лицо медсестры, улыбнулся, и время выкинуло один своих фирменных трюков — р-р-раз. И он уже был на улице, в гигантской, броуновски кипящей толпе.
А потом было всё сразу. На самом деле какая-то последовательность существовала. Но ему показалось, что всё произошло одновременно. Киев, Симферополь, снова Киев, Донецк, Харьков, Киев опять. Может быть прошел месяц или год. Или два-три года. Событий хватило бы на десятилетие.
А потом он приехал в Одессу. Было третье мая. Сунув руки в карманы ветровки, накинув капюшон, он постоял перед выгоревшим зданием. Хрустя битым стеклом, походил по грязной площади.
Потом было 27 мая. Около полудня он оказался за воротами швейного цеха в одном из закоулков промзоны, тянувшейся от Донецка до Макеевки. Широкий двор был заставлен штабелями стройматериала. Лежавшая в углу собака не обратила на него внимания. Как и несколько рабочих неторопливо разгружавших фуру.
По прилепленному скотчем листку он отыскал среди десятка выходивших во двор дверей нужную. Открылась длинная как пенал комната, в конце которой за столом сидел мужичок в маскировочной форме. За его спиной между производственных графиков, были прикноплены распечатанные на черно-белом принтере портреты Сталина, Путина и Гагарина.
Мужичок поднял ему навстречу хмурое лицо. Записал имя, фамилию. Спросил:
— Откуда?
— С Бердянска, — соврал он.
— Почему сюда? — спросил мужичок.
— Вы здесь. Я здесь…
Мужика этот абсурдный ответ устроил. И через полчаса с автоматом, крепко тянувшим плечо вниз, он стоял в спортзале школы, превращенном в казарму. А на следующий день, мокрый от пота, бежал, прячась за тощие стволы тополей вдоль пустой асфальтовой трассы. И непонятно откуда прилетели повизгивавшие то высоко, то прямо над головой пули.
Этот месяц мог быть и днем, и годом. И большой столетней жизнью. Всё было бы верным. Но в конце концов он стянулся в один огненный катышек, размером с ириску, растаявшую в тот миг, когда невероятно сильная рука, вздернув его за шиворот, потрясла им в воздухе. И он получил в челюсть чем-то абсолютно твердым.
В общем, ничего плохого тогда с ним не случилось. А двух передних зубов он лишился на входе в этот новый этап жизни, в горячке самых первых разбирательств. Потом была неделя в каком-то гараже, на цементном полу которого лежали старые ватные тюфяки. В гараже вместе с ним были еще двое.
Но потом их куда-то забрали, и он остался один. Еще через неделю состоялся разговор с майором, а вскоре и второй. Через два дня в его руках снова был автомат. И он сражался за едину и незалежну. Как это произошло, он объяснить бы не мог. Но вышло всё складно и как-то вполне закономерно.
И время снова ушло в свои трюки, растягивая и сжимая себя и всё вокруг. А потом в степи между Горловкой и Дебальцево в один ослепительный миг железный дровосек с размаху наступил ему на ногу, а жгучая оса ужалила в бок. Погружаясь в раскаленные ковыли, он должен был умереть, но почему-то оказался в большой квадратной палате, в которой лежало еще два десятка раненных.
И теперь месяц спустя, всего лишь без ступни — везунчик! — ехал домой, где не был уже почти три года. Всё это время он не очень понимал, что происходит, но знал, что надо что-то делать. И делал, пока это было возможно. А теперь такая возможность исчезла. И он испытал облегчение. Теперь можно было вернуться домой, и он возвращался.
И сейчас на нижнюю полку в купейном — даже на нее хватило волонтерской любви! — к нему приходили все те, кого он встретил за эти три года. Их было много, таких разных. Они обнимали его, улыбались и он улыбался в ответ. Но не было в них какой-то убедительности. А потом вагон тряхнуло, и они рассыпались, уступив место двум командирам. Вот они были настоящие.
Виктор Лапин и Семен Пучко никогда не знали друг друга. И если бы пересеклись в одном месте, должны были бы в тот же миг взаимно аннигилировать без остатка. Но сейчас они пришли к нему вместе. Встречая их, он попытался сесть. Было трудно, но в конце концов получилось. Только полка поезда при этом превратилась в детскую карусель.
— Ну как? — спросил его Семен.
— Нормально, — ответил он, чувствуя как, тронувшая с места карусель, начинает закручивать землю.
— Воевать будешь? — спросил Виктор.
— Я не против. Да вот… — он с радостью вытянул вперед усеченную ногу.
— Так за кого ты был? — спросил уплывающий назад и вбок Семен.
— Я за всех, — ответил он, оборачиваясь к командирам.
— Если за всех, зачем кого-то убивать? — спросил Виктор.
Навалившись на карусель, командиры остановили ее. И стояли теперь прямо перед ним.
— А я и не у… — начал он и замолчал.
Действительно, зачем он делал всё, что делал? Что двигало им с места на место, от одного события к другому?
Он не мог ответить и впервые испытал неприязнь к этим двум, стоявшим перед ним, которые так люто ненавидели друг друга, требуя от него того же самого. А это было хуже всего, что с ним случилось в жизни, потому что он никого не умел и не хотел ненавидеть.
— Я же с вами со всеми, суки! — крикнул он, сдергивая вдруг оказавшийся на плече автомат. — Я же всех вас люблю…
И здесь, впервые в жизни у него получилось то, что требовали эти двое. Он возненавидел. Именно и только их, рвавших его на части, как две распрямившиеся березы.
— Я любил вас, суки, а вы…
Он жал и жал курок, не понимая, почему не летят пули и не падают на землю эти два единственно ненавистных ему человека.
.
Стрепет (верхняя правая полка)
Не то чтобы спать ему было страшно. Спал он как все — по-разному, когда хорошо, когда не очень. Однако в состоянии сна имелся у него какой-то режим, точно определенный когда-то Кьеркьегором, назвавшим одну из своих книг «Страх и трепет». Сжав эти два точных слова в одно, он назвал свое состояние — «стрепет».
В особенностях перехода между разными формами сна и попадания в режим «стрепета» он разобраться не сумел, хотя много раз пытался. Оставалось мириться с тем, что время от времени он оказывался в этом страшном больном состоянии тревоги и предчувствия неизбежной беды. Так, наверное, должна ощущать себя черепаха, мгновенно лишенная панциря и открытая отныне мягчайшей плотью всем опасностям мира.
А ему ли было не знать свои слабые места, в которые мир не преминет вцепиться, стоит только потерять ту защитную раковину, в которую он так усидчиво запаковывал себя последние 25 лет.
Бывший до 32 лет Лукичевым, он в 1995-м стал Тамбергом, взяв фамилию матери. Конечно Тамберг, звучало подозрительно для всех неровно дышавших в сторону избранного народа. Между тем это была немецкая фамилия и его мать действительно была наполовину немкой. И он решился на такой шаг. В конце концов, арийский нос и общая нордическая масть Тамберга-Лукичева явным образом отсылали в центральную, если не северную Европу. А при этом отпадала напрочь не нужная теперь русскость, потенциальную опасность которой он начал различать с момента появления новой Украины. В общем о фамильной рокировке он не пожалел. Конечно, можно было бы жить все эти годы и Лукичевым. Но Тамбергом казалось как-то спокойней.
С другой стороны, когда идея коммунизма, не чуждая его сердцу в молодые годы, вдруг приказала долго жить, а ее носители стали нежеланным насельниками родины, он бросил партию и замел все следы, ведущие в партийный отсек его биографии.
И хотя информация в этом мире не исчезает, мог бы считать себя вполне защищенным от прошлого. Если б не досадный прокол, случившийся несколько лет назад, когда поверив новому ветру с востока, задувшему над страной с приходом Януковича, он вновь отметился в КПУ. Пускай не на видных ролях, но все же высунулся из норки, поучаствовал в ряде мероприятий. И, конечно же, был засвечен вездесущими СМИ, попал в какие-то базы данных. Если никто ему по этому поводу до сих пор не пенял и не трогал его, то исключительно потому, что не придавал значения столь мелкой сошке.
В дневное время данное обстоятельство его почти не тревожило. Кто не без греха? Но во сне, в состоянии стрепета, данная опасность в последние месяцы представлялась ему роковой. А в узкой клетке купе, под рваный металлический лязг вагонов, он неизбежно скатился в стрепет. И чувствуя уже свою обреченность, понимая, что жизни всего на несколько минут, он с бессильной тоской думал, откуда упала на него эта беда. Кто виноват в том, что безобидный преподаватель, мельчайшая песчинка социума, должен быть растерт жерновами этого общества казалось бы катившего навстречу европейской политкорректности и гуманизму?
За что? Да, был коммунистом. Но кто не грешил по молодости? Конечно, его украинский по-прежнему не идеален. И для вузовского преподавателя это явный минус. Но это, как и половина русской крови — совсем не повод для репрессий, тем более казни, которая должна была вот-вот совершиться.
Мог ли он сейчас что-либо сделать для своего спасения? Ничего. Оправдаться или сбежать невозможно. Оставалось принять неизбежное с достоинством. Лучше всего с гордо поднятой головой, скрестив на груди спокойные руки. Но плебейская часть натуры не могла смириться с гибелью и не решалась на открытый протест. Ее хватало только на ропот или скорей тонкий скулящий звук. Это был бунт на коленях.
Зато мышление оставалось предельно быстрым и четким. Словно на краю жизни ему было дозволено наконец разобрать происходившее на его земле без обволакивающего флера повседневности. И с пронзительной ясностью он осознавал, что русские на востоке страны отныне будут убивать русских. Прекрасно понимая всю неточность, условную приблизительность названия, он просто не мог подобрать другого имени для этого народа, расселенного от Одессы до Ставрополя, от Смоленска и Брянска до Херсона и Керчи — десятков миллионов людей говоривших на одном языке, имевших общие книги, любивших одни и те же песни и продукты, ходивших в одни храмы и вдруг начавших страстно ненавидеть и истреблять друг друга.
Но открывалось и другое. За годы независимости, осторожный и сверхчуткий ко всем мессиджам новой власти, он хорошо усвоил, что настоящая Украина — это ее запад, Галичина. А значит именно она, должна была первой встать (если надо и лечь) на пути агрессора, защищая каждую пядь незалежной.
Случилось же совсем иное. И не Галичина, переменившая задворки многих империй и государств, вышла воевать за Донбасс. На пути сепаратистов и российских военных встала человеческая порода, отколовшаяся от большой русской силы, назвавшая себя по-другому, но сохранившая в себе три века великой русской воинской славы. Она вышла биться за Донбасс, потому что была породой победителей и поражение ей было нестерпимо.
Так на поле боя сошлись потомки разбивших Наполеона и Гитлера; сошлись, чтобы снова спасти свое Отечество от врага. А Отечественных войн они не проигрывали.
Только в этот раз Отечественные у них были разные. И он с тоскливым восхищеньем думал, какой же невероятной ловкостью и мастерством надо обладать, чтобы сначала развести эту победоносную русскую породу, а потом и стравить ее, превратив в змею, кусающую свой хвост. Впрочем, здесь ему приходил на ум совсем другой образ — у этой змеи, точней дракона, было две головы, большая и малая, которые и вцепились теперь мертвой хваткой друг в друга.
Нужно ли это было самому народу? Сомнений не было — расселенные от Днестра до Волги, не хотели войны. Но начали ее. Кто же был столь умел и ловок? Чьи сильные, чуткие, беспощадные пальцы могли заплести всё таким смертельным узлом?
Трепеща в ожидании совсем уже близкой смерти, он обнаруживал в мире только одну великую силу способную на это и, главное, вполне удовлетворенную теперь взаимной ненавистью и крепчавшей враждой миллионов людей, несколько веков бывших одним целым.
Эта сила, так бережно опекавшая порядок внутри себя, покой на своих границах и у своих соседей, была последовательно безжалостна по отношению к устоям всех других сил, способных противостоять ей во внешнем мире.
И не вставая с колен, доживая на земле последние секунды, он шептал: «будь же ты проклята в своих пределах! Да не будет тебе радости и покоя, а твои соседи пусть станут тебе врагами. И все те, кто с тобой одной крови и веры пусть ополчатся на тебя. Да придет конец твоему дому, твоей земле…»
…
А рыжий в купе чувствовал себя все хуже. Что-то обуревало его. И уже в самом прямом смысле, словно невидимые силы, клубившиеся в купе, проникли внутрь и сцепились теперь внутри него. Он чувствовал, что сходит с ума или уже сошел.
Последние сто грамм горилки рыжий выпил из горлышка. И события понеслись калейдоскопом. Он был в коридоре и молодой бледный проводник что-то ему объяснял. Потом пошли другие вагоны — плацкартные, многолюдные, с торчащими отовсюду головами и конечностями. Был вагон-ресторан и двое милиционеров. И снова свой вагон. Страшное купе, а потом коридор. И проводники — двое или трое. А может это был один, но раздвоенный или растроившийся проводник. Он был везде и своей повсеместностью мешал идти. Пришлось его положить на пол.
И тогда проводника вокруг стало еще больше, а к нему присоединились милиционеры из вагона-ресторана. Они теснили рыжего, брали его в кольцо, хватали за плечи. И вырвавшись, он сумел так ловко вставить одному из милиционеров, что форменная фуражка, слетев с головы, запрыгала по ковровой дорожке. Но силы были неравны. А когда казалось, что он окончательно проиграл, на помощь прямо в руку ему вскочила красная рукоять стоп-крана…
…
Достаточно было десяти минут, чтобы бегущая строка информагентств пополнилась известием о том, что между Кировоградом и Новоукраинкой одним из пассажиров поезда «Харьков — Одесса» при скорости состава более 70 км был сорван стоп-кран. В результате до двадцати человек получили травмы различной степени тяжести. Семеро из них госпитализировано. Виновник задержан и начато расследование, не является ли происшествие спланированным терактом.
.
***
А шар-стрекоза, вернувшись к прерванному маршруту, переместился на северо-восток, завился штопором вокруг харьковской телевышки, слетев к самым крышам. Покружил по городу, заскочив в конце концов к одному из корпусов больничного комплекса. Повис у нужного окна, непроглядного в этот час, как квадрат Малевича. Но в отличии от живописного аналога в беспросветной глубине оконного проема отчетливо читалась под дверью тонкая палочка коридорного света…
Из трех каталок приданных хирургическому отделению, одна отличалась особенно звучным ходом. Ее нарастающий в коридоре разболтанный грохот и разбудил Николая. Он пробрался к туалету, подсвечивая дорогу мобильником, вернулся в палату, поблагодарив судьбу за то, что сосед справа отпросился на ночевку домой. И не нужно набивать уши выпрошенной еще днем у медсестры ватой. Осторожно лег на спину, стараясь не тревожить сломанные ребра.
— Слишком поздно, — отчетливо произнес рядом Валера.
— Полвторого, — шепотом согласился Николай. — Не спится?
— Спится. Если б не этот гроб на колесах…
— И меня он, — посочувствовал Николай.
— И все же слишком поздно, — повторил Валера. — Я не о ночи… Разговор утренний помнишь? Что мы в последние полгода украинцами стали.
— Да сколько можно?! — взмолился Николай. — Стали, не стали. Хоть ночью можно не об этом?
— Можно и не об этом. Если совсем не думать. А подумаешь о чем угодно, между мыслями все равно пробьет — опоздали.
— Куда опоздали?
— В нацию мы опоздали, Коля. Еще сто лет назад было можно. А теперь — большой вопрос.
— Почему?
— Потому что стоим на развилке. Есть два пути. И оба в тупик. Один с вами. Здесь все понятно. А второй без вас. Кажется -наконец-таки! А приглядишься — косяк-косяком. Ну, откажемся от всего русского. Начали уже это дело, продолжим, конечно. А дальше, что?
Тихий голос Валеры звучал как колыбельная, доброе сказочное бубубу…
— Наработать свое — это ж сколько еще пахать надо, чтобы нечто стоящее вышло? Жизни не хватит. Ни нам, ни детям с внуками.
— Что ж так долго? — борясь со сном, спросил Николай.
— Мы же к уровню привыкли, к высоте. Не просто, что-то пальцем ковырять, как румыны или португальцы. А по взрослому, чтобы в мире уважали. Как это в СССР было, когда мы все на вас корячились. Если всё это теперь вам оставить, придется чуть не с песочницы начинать. И с вами плохо, и без вас. Бедная ненька… Открутить назад хотя бы век, чтоб мы успели хоть чуть-чуть на себя порабо-бо-бо-бо-бо-бо-бо…
Под это сладкое неразборчивое бобобо Николай уже был в своей школе. То ли в восьмом, то ли в девятом классе. И снова боролся с веснушчатым лопоухим Андреем Семаком. Точней это Семак безнадежно пытался бороться с ним. Вдвоем они были самыми маленькими в классе с первого по седьмой. Даже кличка на обоих была одна — «лилипуты». А в восьмом Коля вдруг пошел вверх, сделав Семака лилипутом-одиночкой. Смирится с этим Семак не смог. Безнадежно отстав в росте, он сохранял все более призрачную надежду на равенство сил, что уже никак не соответствовало действительности.
Николай помнил эти бесконечные спарринги на переменках. Вначале он побеждал Семака жестоко и даже беспощадно, чтобы отбить всякую охоту на будущее. Но однажды, после очередной победы, вставая с поверженного врага, увидел в глазах Семака такую концентрацию горя, что во всех последующих битвах побеждал уже без всякой радости, обходясь самым минимумом. Одно время даже хотел поддаться. Но видно не хватило душевной широты. И тогда он стал каждый раз извиняться после своих побед, пока не понял, что этим только вгоняет в Семака в еще большую обиду…
— А с русским вашим, что? — настиг его в этом школьном прошлом сказочный голос. — Он же, как воздух. Невидимый, а все равно повсюду. Дружимся мы с вами, соримся или совсем разошлись — уже без разницы. От него не закроешься. А значит и от вас тоже. Как таскали наших лучших людей к себе, так и будете таскать. Может чуть поменьше, но все равно. Как тут свое сделаешь-ешь-ешь-ешь…
Сквозь это ало-черное ешь-ешь-ешь Николай бормотал:
— Извини… Извини Андрей, я не специально.
— За что извини? — удивился голос Валеры-Андрея.
— Что вырос, сильней. Всегда рядом. Извини, что я есть. Так получилось…
— Мужики, сколько можно?! — сумрачным парашютом спустился к ним еще один голос. — Вы спать будете?
— Будем, — сказал Николай, с облегчением и уже насовсем проваливаясь в те глубины, где долгое время каждого дня, как французский батон, резал на ломтики школьный звонок. И все еще было впереди…
…
А шар-стрекоза покрутившись немного над спящим городом, как и прошлой ночью, на самые беспробудные часы, поднялся к спутникам. И замер прозрачной сферой с пояском сиреневых огней по экватору. Но в этот раз сон оказался недолог. Не прошло и двух часов, как нечто на земле разбудило шар-стрекозу. Огненная опояска погасла, и на ходу меняя форму, он полетел вниз в сторону тучевого сгустка, странным образом облепившего небо над небольшим городком. В империи гигантского антициклона, взявшего под контроль Старый Свет от Бретани до Амура, кажется, это было единственное место, где в это время шел дождь.
.
10 (Иван и Дмитрий)
.
Всё верно, два трехэтажных, из красного кирпича. А следом должен быть вытоптанный земельный пятак, на котором они играли в футбол, когда сбегали с уроков.
Но после домов, на месте пустыря обнаружилась заасфальтированная площадка, огороженная рабицей. В лучшие времена она, наверное, служила автостоянкой, но сейчас была пустой.
А дальше… дальше ее дом. Двухэтажный коттедж на четыре квартиры — по две на этаж. Ее — самая первая, как входишь в подъезд.
В третьей углинской школе он учился с пятого по десятый. Потом они переехали в Воронеж. И аттестат Иван получал уже российского образца. Но из трех школ, которые ему пришлось поменять, в память врезалась только углинская. Лучшие друзья остались здесь. И здесь была она. Аня, Ан, Аннабель, Анкета, Анька, Анья, Нюта, Нюша, Ню, Нитка, Няша, Ня… И так далее. Почти до бесконечности. Потому что каждый день её хотелось называть по-новому. И когда это с ним началось, он просыпался утром с новым именем в голове.
Дима говорил, что с ним тоже самое. Дима не был другом. Или был, но особенным, непохожим на остальных. Просто их двоих почти одновременно осенило, что в классе с ними учится самая красивая девочка школы, а может и города (вообще-то Иван предполагал, что мира, но понимал, как нелепо для других выглядит такое утверждение).
Соперник? Можно сказать и так. Но это общее прозрение их в конце концов сблизило. Только сложным путем. Если напрямую, то они конкуренты и какая дружба? Но они любили ее, а она его — худого, с резкими скулами и темными азиатскими глазами, немного смахивавшего на Виктора Цоя (не удивительно — мать кореянка). Это обстоятельство и позволило им подружиться.
Тогда они были Ива и Димон. А фамилия у них вообще была одна, только по выражению школьного физрука, в двух братских версиях — Волков и Вовк. И в школьном журнале они стояли прямо друг за другом — Дмитрий Вовк, Иван Волков. Как тут не подружиться…
…
За 14 лет Углинск не изменился. Только несколько элитных домовладений, местами раздвинувших советскую застройку, да новые торговые павильоны. Но больше удивило Ивана почти полное отсутствие примет военного времени. Что нет разрушений — понятно. Город за лето ни разу не побывал на линии огня. Однако до границы рассекшей Донбасс надвое, было совсем недалеко. Между тем ни техники, ни самих силовиков, Иван не заметил. Только в двух местах, он видел небольшие группы военных.
Палисадник перед домом Анны был заполнен простенькими, но очень яркими цветами. Сколько помнил Иван, это пространство всегда было разноцветным, даже зимой. Но выскочившую из памяти картинку — растрепанные макушки дубков и львиного зева в шапочках снега, — тут же заслонило хмурое лицо Бобра, российского майора-отставника исключительно похожего на свой позывной.
«Махновщина… Захотелось бабу увидеть и вперед… Да на месте командира…»
Будь Бобер у них командиром — тогда и думать нечего. Но командир — совсем другой человек. И потому Иван сейчас в двух шагах от дома, о котором вспоминал все эти годы.
План простой. До Углинска вместе. А в городе — он к Анне, а ребята по своей работе. Насколько Иван понял, серьезных задач перед разведгруппой в этот раз не стояло. Потому и согласились на попутчика. Времени — до четырех утра. В полпятого встречаются и назад. Это основной план. Но возможны и варианты. Один — ребята заглянут к Анне. Посадочных мест в городе у них много. Но если вдруг окажутся поблизости или будет сподручно, могут и появиться…
Как и 14 лет назад, подъезд дома не закрывался. Прежним всё осталось и внутри. Те же мутно-зеленые стены — краску, как видно, не обновляли; на лестничной площадке первого этажа две деревянные двери, светло- и темно-коричневая. Та, что справа и светлей — её.
Иван поднял руку к звонку. Но замер с пальцем на кнопке.
Только один вопрос — почему за все эти годы он ни разу не приехал в Углинск? Простой ответ — она любила другого и вышла за него сразу после школы. А к друзьям? Друзья разъехались… Хорошо. Но пять лет назад она развелась. И он почти сразу узнал об этом. Разлюбил? Нет… Скорее нет.
Хотел бы ее увидеть? Конечно. Почему же не приехал? Или хотя бы не позвонил. Не было номера? Но узнать, не проблема. Почему этого не делал друг-соперник Дима, понятно. Восемь лет, как женат. Выходит, и с этой стороны никаких препятствий. Вперед!
Почему же не приезжал в Углинск все эти годы? А с этого июля, как оказался в Донбассе, только об этом и думал. Хотя именно теперь стало абсолютно не до того. И пускай много ближе чем от Воронежа до Углинска, но уже через линию фронта…
Летом должен был умереть дважды. Но даже не ранило. И вот осень. Вроде, как перемирие. А он в том месте, от которого до его цели километров двадцать. Вот и весь ответ…
Позвонил, как тогда — полтора десятка лет назад — короткий, длинный, короткий. Едва успел убрать руку, дверь открылась. На пороге стоял Дмитрий.
Замерли.
— Встреча… — наконец сказал Вовк. — Где бы еще… Значит не усидел в своем Воронеже.
— А кто-то в Харькове.
«Дима, кто там?..» — спросили из комнаты.
Иван вздрогнул, умеет же сохраняться человеческий голос.
— Знакомый… — сказал Дмитрий.
— Знакомый?
Она уже стояла за плечом Вовка.
— Иван…
Сдвинув Дмитрия, втянула Ивана в прихожую.
— Вы что сговорились?! — захлопнула дверь, провернула на два оборота замок. — Столько лет хотя бы один. И вот сразу оба!
— Я, кажется, третий раз захожу, — нахмурился Дмитрий
— А до этого ни разу.
Они уже были в комнате.
— Так вы не сговаривались?
Если голос был Анны, то молодая женщина, с радостным недоумением смотревшая на них, на Анну совсем не была похожа. И речь не о восьмикласснице, когда-то уложившей дуплетом их обоих. Той окончательно не стало лет десять назад — он видел тогда ее снимки в Одноклассниках. Но стоявшая перед ним круглолицая шатенка с плотным каре, охватившим голову вишневым нимбом, совсем не походила и на русую длинноволосую Анну, что улыбалась ему с монитора еще этой весной.
— Это же чудо! Правда, чудо. Я сейчас…
Новая Анна метнулась на кухню, к тревожному шелесту сковородки.
Переглянувшись, мужчины присели к столу. Иван скинул с плеч небольшой ранец, поставил рядом. Спросил:
— Как Ольга?
— Нормально, — сказал Дмитрий. Поколебавшись, добавил, — я развелся.
— Когда?!
— Какая разница?
— Мы же с тобой в марте говорили.
— После того и развелся, — Дмитрий кивнул в сторону окна смотревшего в сторону не очень далекой Горловки. — За сепаров подписался?
— За кого ты и спрашивать не надо, — Иван смерил взглядом нашивку нацбатальона на плече одноклассника.
— Давно здесь?
— С июля. А ты?
— Пораньше чуть… — Дмитрий усмехнулся. — Выходит, два месяца друг в друга шмаляем.
— Если так, то промахиваемся.
— А сюда зачем?.. Мост взрывать?
— Вы на это большие мастаки, — огрызнулся Иван.
— Не соритесь?.. — заглянула в комнату Анна.
— Какой смысл, — откликнулся Дмитрий. — Для этого другие места есть.
— Я сейчас… — Анна снова исчезла на кухне.
Дмитрий наклонился и вытащил из-под стола плотный рюкзак маскировочного цвета. Посмотрел на Ивана:
— Пьешь?
— По настроению
— А с фашистом?..
Иван напрягся, но сообразил.
— И с фашистом. Почему бы террористу не накатить с представителем хунты.
— Хорошо…
На столе появилась пластиковая литровая бутыль.
— Аня… — позвал было Дмитрий, и разом оборвался. — Сами, сами.
Пошарил в рюкзаке и рядом с водкой на стол легли тушенка, кусок сыра, скомканные пласты лаваша. Рука искала еще, но впустую и рюкзак отлетел к дивану.
На подоконнике нашлось две чашки…
— Ну что, за встречу? — Дмитрий поднял водку. — Где бы мы еще свиделись…
Когда появилась Анна со сковородкой в руке, содержимое бутыли просело почти на четверть. Анна даже немного обиделась. Но мужчины, вскочив с мест, убедили ее, что выпили столько исключительно, чтобы заполнить ожидание.
Вместо чашек на столе появились зеленые восьмиугольные стопки. Закуска из целлофана переместилась на тарелки, под которых немедленно легли большие квадратные салфетки.
Анна села между ними. И наступило время воспоминаний. Чередой прошли одноклассники, из которых в Углинске осталась едва ли треть. Учеба, жены-мужья, работа, дети. Сидевшие когда-то в одной классной комнате, теперь сквозной сеточкой, как авоська арбуз, охватывали чуть не весь земной шар.
А вот учителя остались на месте. Вспоминая их, они впервые удивились некоторым прозвищам. Что совсем уже ветхий физик Марк Аронович, заставший шестьдесят школьных выпусков, для всех своих бесчисленных учеников был «Макароныч» понятно. Как и «циркуль» для твердой прямоногой Ларисы Степановны, преподававшей черчение. Но почему мягкий и широкий, как подушка, биолог — Ярослав Богданович стал «поленом»? По контрасту? А моложавая химичка Илона Васильевна, прозванная «фельдшером»?..
Помянули умершего полгода назад Ференца Ивановича — страшного завуча, которого боялись больше всех учителей, взятых вместе с директором.
Они сидели так близко, а воспоминаний было так много, что в какой-то момент Ивану показалось, что они еще школьники. И все, что было после — уродливо раздувшийся сон, который наконец кончился и… кто-то бойко затарабанил в окно.
Анна спохватилась.
— Михайловна… Соседка. Я ей картошки обещала накопать.
Уже на пороге замерла:
— Вы тут без меня не… — рассмеялась, махнула рукой. — Я сейчас.
И поймав ее уже исчезающую за дверью улыбку, Иван с удивлением подумал, что прошедшего времени оказалось вполне достаточно, чтобы круглоголовая шатенка вытеснила русоволосый образ…
Без Анны школьное прошлое переполнявшее комнату, мгновенно пошло на убыль, превращаясь из густой разноцветной массы в летучую взвесь. Они выпили, стараясь затормозить этот странный химический процесс, удержать стремительно убывающую и все более эфемерную субстанцию былого.
Но она все равно кончилась, оставив одно настоящее — расколотую фронтом землю, городок на краю войны; низкую, бедную комнату; двух бывших одноклассников, ставших врагами и возможно стрелявших друг в друга неделю или два дня назад.
Чтобы облегчить это соседство требовалось больше водки. И они снова выпили.
— Ты к ней как… — Иван посмотрел на пустой стул Анны. — По серьезному?
— Еще не знаю. А ты?
— И я не знаю.
— Через фронт пришел и не знаешь?
— А ты развелся.
— Там другое… — замотал головой Дмитрий.
— Везде мы с тобой противники, — Иван снова взял в руки бутылку…
Выпили.
— Веришь?.. — Дмитрий кивнул на цепочку, пересекавшую загорелую ключицу Ивана. — Правильно. Все под Ним ходим… Я вот тоже с крестом, — подергал за толстый кожаный шнурок на шее. — Как тебе у нас?
— Где у вас? — удивился Иван.
— А ты сейчас, что не на Украине?
— Украина разная.
— Разная?.. — Дмитрий замер. — Хорошо, разная. И дальше, что?
— Ничего. Я же не во Львов приехал. Вот оттуда сюда, было бы в гости. А я из Воронежа. Свой. Считай, через стеночку.
— Вот оно как. Выходит это я в гостях, а не ты.
— Почему? Ты же из Харькова. Значит тоже земеля.
— И на том спасибо. А вот то, что из-за вашей стеночки народ на танках попер…
— Постой, на каких танках?! Да если б на танках, мы бы сейчас за встречу не здесь пили, а где-нибудь за Тернополем.
— Значит, нет танков? Может и вас самих нет? Тьма мужиков, — как ты сказал? — из-за стеночки. А стеночка эта аж до Красноярска с Читой… Со всей России прете, а выходит, и нет никого.
Дмитрий метнул в себя кусок колбасы, бешено заработал челюстью, не переставая говорить.
— И вообще вся эта ватага — просто местные шахтеры. Зарплату разок не получили, обозлились и решили из Украины дергать. Из шахт вылезли, повыкатили из сараюшек БПМ с Градами и давай армию крошить.
— А ты, значит, всё ждал, когда же ваши вояки начнут в Донецке народ из стволов класть, — ощетинился Иван. — Пушками против дреколья. Этого тебе хотелось? Положить всех несогласных разом. И закрыть вопрос. И чтобы Россия за своих не вступилась.
— Так заступилась, выходит! А минуту назад отрицал.
— Заступилась. Только Россия, а не Путин с армией. Слава Богу, и кроме них, есть кому за своих постоять. Спасибо власти, не стала сильно мешать, когда люди сами на защиту потекли.
— А то мы не знаем как это «сами». И что у вас по ТВ показывают.
— А у вас что?..
Между тем рука Ивана как бы сама собой разлила водку. Не сговариваясь, они взяли рюмки, посмотрели друг на друга и, не чокаясь, выпили.
Стало чуть легче.
…Вернувшись в квартиру, Анна замерла в прихожей, слушая голоса, уже отчетливо выдававшие градус спорщиков.
— Ну ты же не идиот, Димка. Кому вы в Европе на хрен нужны? Вас просто… Вот как сельской девке мажор букетик дарит. Чтобы трахнуть и через неделю в город свалить. Девка даже умом это понимает, а все равно ведется. И есть соседский парень. Свой. Росли вместе. Огороды впритык. Дарит не фиалки, а ведро картошки или помидоров. И не один раз, а…
— Точно!
— Постой, я не до…
— Вот насчет соседского парня с огородом в километр, ты в точку. Да надоело девке с этим парнем грязь месить, полгода раком по огородному гектару ползать… Обманет городской? И хер с ним. Все лучше, чем с этим уродом…
— Уродом?
— А что нет? Помидоры, курочки? А про мат-перемат забыл? И что к тридцати парень уже алкаш. Чуть что не по нему, сразу в глаз… Это вот насчет вечного счастья с ним. Вот оно, где это счастье… Вот где… Анюта!
Анна вошла в комнату. Литровая бутыль была почти пустой.
— А мы тут спорим помаленьку.
— Вижу, — кивнула она. — Хорошо, хоть не деретесь.
Присела на стул между ними.
— Анечка, можно я ему доскажу, — попросил Дмитрий и, не дожидаясь ответа, продолжил. — В город не возьмут? Подинамят и бросят? Так сами туда пойдем. Помаленьку, своим ходом. Авось за полсотни лет переберемся.
— А если сто?
— Хоть за двести… — Дмитрий задумался. — А захотим, здесь останемся. Но только сами по себе, без вас. Без вас, понимаешь?! Не нужны вы, а все прёте и прёте. А что запад нас кинет, так нам от него сейчас только одно надо. Чтобы заступился, когда вы снова полезете за измену мстить. Мы же вас…
Проезжавший по улице грузовик замер напротив дома. Посыпались на землю тяжелые ноги.
— К кому это? — напрягся Иван.
— А хрен его… — пожал плечами Дмитрий. — Вот ты говоришь, что…
Но уже входили в подъезд. И в дверь, не обращая внимания на кнопку звонка, смачно зашлепали ладонью.
Иван метнулся к окну. Палисадник был полон военными. Стояли, курили. Иван подскочил к шкафу, рванул дверцу. Открылись плотно забитые вещами полки.
«Дмитро, ты там?..» — крикнули из-за двери.
Ударили уже кулаком.
— Не открывай… — приказал Иван.
Бросился в другую комнату. Кинулась за ним и Анна. Кроме дивана и легкой сквозной стенки с телевизором в центре в ней ничего не было.
«Дмитро, шевелись…»
Удары потяжелели.
— Они дверь снесут, — сказал Дмитрий. — Надо открыть… Падай на диван. Будешь пьяным…
Иван подскочил к дивану. Оглянулся. Дверей между комнатами не было. Вошедшие в гостиную увидят его сразу.
— Падай, выхода нет, — приказал Дмитрий. — Ложись, говорю.
Анна уже выдернула откуда-то байковое одеяло и круглую декоративную подушку…
Когда в комнату разом ввалилось трое габаритных бойцов, Дмитрий сидел с полной рюмкой в руке.
— Во как, — выдохнул крепыш в черной бандане, видимо главный. — Горилку за себя кидает, а двери открыть — лень…
— С одноклассниками… — сказал Дмитрий и плавно повел рюмкой в сторону дивана. — Сидайте хлопци.
— Заманчиво, — отозвался самый высокий, с длинными запорожскими усами.
— Что ж ты комвзвода ничего не сказал, — спросил главный.
— Как не сказал? — возмутился Дмитрий. — Он же меня сам на сутки отпустил. Так что, личное время. Не смотрите, что мало, — кивнул на бутылку. — Не последнее… Ну как?
— Как-как, — поморщился главный. — Никак. Ополчи в городе. Человек пять-шесть. Шарятся где-то. Двоих будто бы полчаса назад на Серова видели. А шмаляли на другой стороне, за Павленко. Звоним туда Богдану — не знает ничего… Смотрите тут, поосторожней…
Увлекая остальных, шагнул к выходу, но замер, махнул безнадежно:
— Ну, давай по быстрому…
Анна вскочила было за рюмками, но ее остановили. Последнюю водку разлили по стаканам и чашкам, оказавшимся на столе.
— Ну, война войной, а чарка… — главный поднял водку к лицу, сладко потянул носом. — Слава Украине!
— Героям слава! — откликнулись остальные.
— Спасибочки… — поставил стакан на стол. Кивнул на лежавшего в соседней комнате Ивана. — Сморило?
— С утра сидим, — соврал Дмитрий, — на третьей отъехал.
— Вот это выходной, — позавидовал усатый. — Ну, бывайте хлопцы.
Двинулись к двери.
— А как вы узнали, что я здесь? — вдруг спохватился Дмитрий.
— Со спутника наводку кинули, — не оборачиваясь, сказал главный. И перекрывая хохот остальных, добавил. — Смычко видел как ты сюда нырял. А сейчас мимо едем, подумали — дай заглянем…
Рявкнул за окном грузовик, и звук мотора двинулся в сторону. Выждав немного, вернулся в комнату Иван.
— Спасибо, — сказал куда-то в угол.
— Не за что. Что я, по-твоему, должен был делать?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Они впервые улыбнулись друг друга.
— Жуть как протрезвило, — Иван поежился.
— Поправимо, — Дмитрий и потянулся к рюкзаку.
— Ребята, может не надо… — начала Анна.
Но из рюкзака уже высунулась пластиковая зеленая полулитровка.
— Анечка, по одной только, — попросил Дмитрий. — Я за удачу, он — за спасение.
Одной не ограничилось. Они заговорили о школе, пытаясь вернуть посетившее их недавно состояние. Но что-то расстроилось в механизме памяти. Прошлое не возвращалось. Может быть для него они уже были слишком пьяны. И немного посидев за столом, Анна ушла на кухню.
К семи вечера, водка стояла на середине бутылки. И они говорили о Путине и Порошенко. Ругали обоих.
В половине восьмого водка кончилась. И Анна облегченно вздохнула. Но отыскалась бутылка в ранце Ивана. К восьми водка и в ней опустилась на треть. Анна вышла к соседке. Вернулась через час. В бутылке оставалось уже немного. Иван с Дмитрием говорили о США.
К девяти водка кончилась, и речь пошла о мире в целом. Оба сильно сомлели и паузы все удлинялись.
В начале десятого в дверь позвонили.
— Опять твои… — вздохнул Иван. — Что им неймется.
— Нет, — помотал головой Дмитрий. — Не мои… Аннушка, открой.
И в комнату снова вошли трое. Только уже совсем другие. Развернувшись в линию, как богатыри на известной картине, они замерли, глядя на сидевших за столом.
— Ребята? — удивился Иван. — Что, уже утро?..
— Как свинья, — негромко сказал тот, что в центре.
— Видишь, с кем водку жрёт? — тот, что слева, кивнул на нашивку Дмитрия.
— Вижу.
— Что делать-то?
Почувствовав нечто, Иван поднял к ним деревянное лицо.
— Одноклассник… Десять лет не виделись… — положил руку на плечо Дмитрия. — Виноват, мужики… — замотал головой.
— Что делать будем? — тихо повторил левый.
— Ничего не делать, — сказал тот, что в центре, — уходим.
— А он? — левый кивнул на Ивана.
— За ночь оклемается. До четырех время есть.
— Это если дальше не квасить, — возразил правый.
— А с этим, что?.. — левый показал глазами на Дмитрия, снизил голос до шепота. — Может по тихой, а?..
Дмитрий сидел, опустив голову. Глаза его были закрыты. На плече лежала рука Ивана.
— Ну как? — спросил левый.
— Сто лет не виделись… — начал по новой Иван.
— Пьяного не хочу, — тихо сказал центровой, — не по-русски.
— А что они с Хряпой сделали? — разозлился левый. — Это по-русски?
— Уходим, — твердо повторил центровой.
Разворачиваясь, ткнул левого локтем:
— Не заводись…
Шагнул к Анне. Наклонился вплотную к лицу:
— Хозяйка, больше пусть не пьют, ладно? — дождался испуганного кивка. — Вот и славно. Не прощаемся…
Хлопнула дверь.
Минуту спустя Дмитрий открыл глаза. Посмотрел на Ивана и Анну, на пустую бутылку и полез в рюкзак. Но уже не внутрь, а в один из глубоких боковых карманов.
Выудил шкалик и разлил по рюмкам. Подвинул одну из них к Ивану:
— Ну что, квиты.
…В десять Анна сказала, что будет спать. Они согласились. Она сказала, что может для них постелить на полу. Они поблагодарили и отказались. И чтобы не беспокоить ее перебрались на кухню.
К половине одиннадцатого шкалик закончился. Но у Дмитрия нашелся еще один. К одиннадцати в нем оставалась больше половины. Но сил уже не было.
Дмитрий замер, опустив голову на стол, подложив как подушку, согнутую в локте руку. Иван спал, откинувшись на стенку, вытянув вперед длинные ноги.
…
Дмитрий проснулся первым. В начале четвертого поднял голову, взял со стола недопитую рюмку, глотнул и закашлялся.
Зашевелился Иван. Сразу же посмотрел на часы в мобильнике и успокоился. Время еще было.
За окном начался дождь. Они допили шкалик. Иван прислушался к быстро нараставшему шелесту капель:
— Придется помокнуть.
— Уходишь?
— Скоро.
— Пора… Надо будет с Анной попрощаться. Нехорошо вышло. Пришли к ней, а что в итоге? Выпили два литра и разбежались…
Помолчали.
— Дальше воевать будем? — спросил Дмитрий.
— А ты как думаешь?
— Воевать, — кивнул Дмитрий, — надо еще помучиться.
— Надо, — согласился Иван. — Только мне чуток легче будет.
— Почему?
— Традиция.
— Какая еще традиция?
— Что от Куликова поля. А у вас за спиной что? Конотоп?
— Да хоть и Конотоп. Разве репу вам не начистили?
— Начистили. Только кому? Двум московским воеводам?.. Променять Бородино со Сталинградом на Конотоп — это ж из чемпионов в дворовое хулиганье. Мазепа, Петлюра, Бандера… Ну кого вы с таким списком победить можете?
— Вас победим, вас! — покраснел Дмитрий. — Вот как я тебя сейчас на руках положу.
Выставил на стол тяжелую руку, с короткой, почти квадратной ладонью.
— Или боишься?
Иван посмотрел на него, усмехнулся.
— А давай. Время еще есть… Кто победит, того и правда.
В минуту стол был очищен от посуды. Сели друг против друга. Уперли в стол локти. В этот момент и возник за окном шар-стрекоза.
— Постой, — Дмитрий встал, нашел глазами икону.
В углу кухни, над холодильником висел серенький образок.
— Ну, Господи, благослови, — медленно, торжественно перекрестился. — Слава Украине, героям слава!
Сел на место.
Иван стиснул зубы:
— Ну что ж, теперь и я…
Не вставая, поднял лицо к потолку:
— Наше дело правое. Я это знаю. И Ты знаешь, — быстро перекрестился. — Победа будет за нами.
— Во как, — криво улыбнулся Дмитрий. — За всех всё решил. Даже за Него. Ну, так сейчас Он тебе свою волю покажет…
— Покажет, — твердо кивнул Иван. — Прямо сейчас.
Дождь за окном перерастал в ливень. Они уперли локти в стол и сцепили ладони.
— По счету на три… — хрипло сказал Иван
Шар-стрекоза за окном, давно обратившийся в новогоднюю гирлянду, затрепетал синим медицинским светом.
— Три…
Хрустнули от напряжения предплечья, напряглись жилы. Сцепленные ладони мгновенно побагровели. Постояв на месте, рука Дмитрия медленно двинулась вперед. Широкая его ладонь была уже сверху, гнула и гнула к столу длинное, вспухшее зеленым кружевом вен запястье Ивана; и замерла в двух спичечных коробках от стола, не в силах добавить для последнего рывка.
— Врешь, Димка…
— Слава Украине…
За окном хлестала вода, метались деревья. Трепетал шар-стрекоза, от синего все больше меняясь к сиреневому. И уже рука Ивана забирала назад оставленные сантиметры. По крохам вернула всё утраченное, и пошла было вперед, но не вышло. А вышло только замереть там — на середине, откуда они начинали.
Чем дальше шла борьба, тем сильней разрастался за окном ливень. Грохотала жесть, извивались, пульсировали летящие отвесно водные токи. Дрожал с ними вместе шар-стрекоза, наблюдая за людьми, притиснутыми друг к другу страшной мощью, куда большей, чем сила их сцепленных рук.
Но вместо того, чтобы окончательно изнемочь в этом предельном противоборстве двое, не понимая, что происходит, чувствовали прибывающую к ним неровными толчками внешнюю силу, словно какие-то незримые помощники с обеих сторон, сбрасывали ее в их жилы злым горячим электричеством; умоляли держаться, требовали выстоять и победить.
И двое даже не зная причины растущей выносливости, продолжали борьбу, елозя локтями по грязной липкой тверди стола. Зато шар-стрекоза видел источник их силы предельно четко. Наблюдая, как слепо клубившие в пространстве щупальца взаимной ненависти и отчаяния со всего востока страны, не находившие в этот утренний час себе цели, нашли, наконец, точку приложения. И обнаружив ее, стремительно стягивались теперь к малому городку, к старому двухэтажному коттеджу, последнему освещенному окну, за которым почти соприкасаясь головами, нависли над столом двое.
Двое, знавших сейчас только то, что проиграть нельзя, невозможно, немыслимо. В этих двух намертво слипшихся ладонях заключался теперь весь смысл их жизни. И не только их самих, но тысяч, миллионов других, как живых, так и уже мертвых людей, погибших в той борьбе, которую они сейчас продолжали и должны были завершить.
— Не сдвигай локтя, — хрипел Дмитрий. — Локоть на стол!
— Ты же сам плечом давишь.
— Слава Украине…
— Победа за нами…
За окном вовсю метались молнии и рушился гром. Трещали и раскалывались деревья, звенели разбитые стекла. И шар-стрекоза обратился в ослепительно алый трепетный протуберанец, замерший за окном огненным смерчем.
Все произошло одновременно и заняло один миг. Молния раскроила небо прямо над домом. Дмитрий левой рукой выдернул откуда-то снизу странный предмет, похожий на толстую шариковую ручку, из которой вылетело стальное жало; а Иван, подхватив свободной рукой с пола пустую бутылку, разнес ее об стену, так что в ладони осталась прозрачная зубчатая корона.
И Анна, возникшая в этот миг на пороге, крикнула пронзительно, безнадежно. Лопнула вдребезги оконная рама, запечатлев в черном проеме входящую внутрь огненную воронку и кухонька, как пузырь, надувшись беспощадным светом, брызнула в стороны синим пламенем…
.
Квадратный волк
.
На могилу я хожу четыре раза в год. На Красную горку, а также на день смерти и в дни рождения отцов. Даты эти так разместились по календарю, что каждые три месяца, мне надо высвободить пару часов, чтобы сходить на кладбище. Вначале февраля — на день рождения папы Димы, затем после Пасхи, потом 7 августа — в день их смерти и 14 ноября, когда родился папа Иван.
Историю их вы, конечно, знаете. Пробиваешь в поисковике — и сразу сотня ссылок. Всё о том, что случилось той сентябрьской ночью, и о том, что было позже. Информации море. И не сразу разберешь, что объяснений происшедшему по большому счету так и не найдено. А ведь их исследовали в семи странах. Само собой в России и Украине. Но были и США с Германией, Англия… Лучшие специалисты и центры. Как не крутили, чистая фантастика.
Конечно, гроза в ту ночь была страшная. И в комнату, где были папы, влетела шаровая молния. Это установлено практически точно. Да они и сами успели ее увидеть, прежде чем она взорвалась и все трое разом потеряли сознание. Форма у нее была странная — сверкающий алый смерч. Но у шаровых молний бывают разные вариации.
Невероятно другое. В узком пространстве взрыв такой силы должен был их всех убить или покалечить. Но мама не получила и царапины. А вот у отцов тела слились в одно целое. Произошла фантастическая сварка двух организмов, сделавшая их сиамскими близнецами, спаянными плечо в плечо и с телами развернутыми в разные стороны. Грудные клетки вросли на треть друг в друга, правых рук у обоих как не было, с ребрами произошла невероятная трансформация, а лица их, повторюсь, смотрели в противоположные стороны.
Как такое могло произойти?!
То, что хирургическому разделению они не подлежат, было установлено сразу же. Спайка прошла почти через все внутренние органы. А значит жить им теперь предстояло вместе.
Это легко сказать и почти невозможно выполнить. Стоит чуть вдуматься и понимаешь какую ежесекундную изощренную пытку представляла такая жизнь. Хочешь сесть, надо ставить под определенным углом друг к другу два табурета (стулья не подходят) или лавку. А как идти, если ноги направлены в разные стороны? Только вальсируя, то есть, кружась вокруг своей оси. Смешно? А представляете, как сложно спать — один всегда оказывается лицом вниз. Вы попробуйте. А справить нужду?.. В общем, ничего смешного. Сплошная мука. Конечно, люди — существа живучие. Как-то приспособились и они. Но когда я думаю об этом, так очевидна их обреченность. С такой жизнью они не могли протянуть долго.
Были б они хотя бы единомышленники, Может это мучило их больше всего — оказаться намертво спаянным с тем, против кого воевал. И знать, что из этой сцепки выход только в смерть. Мне не было четырех, когда они умерли…
Я спрашивал маму, за что им такое? Что она могла ответить? Ничего. Только пару раз, сказала: «нечего было Бога гневить…» Может и так. Но только на земле, кажется, вся жизнь такая, что кроме гнева или депрессии у Всевышнего ничего вызвать не в состоянии. Почему же так не повезло именно им?
Но это я к слову. Понятно, что ответа быть не может.
Зато фантастическая беда, затруднив до предела их жизнь, разом сняла разом все материальные проблемы. Как только об этом случае стало известно, генетических центров, желающих получить такой уникальный объект изучения, оказалось множество. Россию и Украину папы не рассматривали. Один не соглашался ехать в Россию, другой не хотел оставаться на Украине.
Впрочем, лучшие предложения все равно приходили совсем из других стран. Самыми активными были американцы. Но папа Иван не хотел в США и в Англию, оба отца были против Израиля. В конце концов, сошлись на Германии, где предлагали жилье и полное обеспечение.
Поселились в Мюнхене. Местному генетическому центру вначале на исследование отцов выделили трехлетний грант. Потом продлили его. А когда родился я, грант стал постоянным. Мы купили квартиру и жили в ней впятером. Папы с мамой, я и бабушка Маша — мамина мама. Как только я родился, она сразу же переехала к нам в Мюнхен. Тем более, что дедушка Гриша, к этому времени умер.
А вообще вышло так, что у меня целых три комплекта бабушек-дедушек. К двум из них — в Харьков и Воронеж я езжу каждое лето. Получается, месяц на Украине, месяц в России. Остальные десять в Германии, где я обычный немецкий школьник.
Когда я появился, каждый из пап, наверное, про себя думал, что я его сын. Помню, как они оба ко мне присматривались: на кого похож? А выходило, что больше в «мамку». Все вокруг об этом говорили в один голос. Это их устраивало — маму они любили.
Ну, а генный анализ выдал полную фантастику. ДНК-профиль у каждого из пап остался своим. А в соединительной ткани, что возникла по всей поверхности сцепки их организмов, появился какой-то третий, промежуточный вариант, совмещающий генные характеристики обоих пап. Именно он фиксировался и в крови пап, а также в их слюне и семенной жидкости. То есть, по сути, именно этот вариант и стал моим настоящим отцом. Папы, конечно, об этом знали.
Помню я их слабо. Так, отдельные эпизоды. Они стоят посередине комнаты, а я бегаю вокруг, и они меня ловят. Помню, как сижу на коленях то у одного, то у другого. Или прижимаюсь к ним снизу, обнимая за ноги, и мне кажется, что сейчас я прирасту к ним и станет нас трое.
А вот голоса их запомнились хорошо. Узнал бы и сейчас. У папы Вани — глуховатый, как будто темный, и с запахом табака. А у папы Димы — быстрый, светлый, напевный…
Помните, я говорил, что они были почти враги? Я сейчас еще раз подумал и понял — это не так. Когда вся жизнь в такой связке, компромисс уже залог выживания. А они прожили почти семь лет до меня и четыре со мной. И научились помогать друг другу, то есть самим себе.
Простой пример — как решился вопрос с моими именными данными. Оба согласились на Андрея. Но нашелся компромисс с моей фамилией и даже с отчеством. Я — Андрей Дмитриванович Волков-Вовк. Как видите, даже в очередности нашли компромисс. В моем отчестве первой идет часть папы Димы, а в фамилии — папы Ивана. Был с моей фамилией и другой случай. Мама однажды заметила, что в ней подряд две буквы «в» и спросила, не стоит ли одну из них убрать, чтобы вышло Волкововк. Но папа Дима был очень против и папа Иван сразу с ним согласился.
И так во всём. Выходит совсем не враги. Хотя любить друг друга они, конечно, не могли…
А потому у меня часто мелькает мысль, что мои папы, словно Россия с Украиной. Навсегда вместе, а смотрят в разные стороны. Может и мечтали бы разойтись подальше, а приходится всюду вдвоем.
Сравнение неточное. Сами видите, умирать Россия с Украиной явно не собираются. А папы давно умерли. И все же когда я вспоминаю их, передвигающихся по комнате кружась вокруг оси — вальс, да и только! — всегда приходят на ум две моих страны, в своем вечном танцевально-боевом клинче.
Иногда мне кажется — есть что-то очень простое, способное их помирить. И я даже это нечто чувствую в себе. Это не слова, точней, не только слова. А может и совсем не слова, но что-то другое, куда более сильное и прямое по воздействию. Только не могу определить пока, что это такое. А после этих мыслей всегда (проверено!) приходит в голову — да кто ты такой, чтобы так думать?!
Подросток из Германии, живущий в тысяче километров от двух своих родин? Знающий немецкий лучше русского и почти не говорящий на украинском? Сын двух отцов и при этом генетическая особь непонятного происхождения? Наконец, носитель самой смешной клички в городе, придуманной русскими друзьями, которые из-за этих двух волков в фамилии, сначала дразнили меня волком в квадрате, а потом стали называть «квадратным волком».
Как такой человек способен помирить два больших народа, две страны с населением под 200 миллионов?! Можете это себе представить? Я нет.
Но только до той минуты, когда вдруг начинает саднить в солнечном сплетении. Потом боль уходит выше, добравшись до горла превращается в пульс. Словно сердце у меня теперь именно там. И я, кажется, начинаю видеть, нет, не сам выход, а светлую точку, откуда, — я почему-то это знаю — идет очень длинный лаз-проход, которым можно попасть к волшебному инструменту, своего рода сварочному аппарату, способному сшивать самые гигантские трещины, прошедшие через умы и души людей. Даже если их десятки миллионов.
Бред сивой кобылы? Конечно. Но никто же не знает, что случилось той ночью в Углинске. Ясно только, что было чудо. И я одно из его последствий. А если одно чудо стало возможным, вдруг не исключены и другие?
Но это когда-нибудь потом. А пока четыре раза в год я прихожу на кладбище. Сажусь на лавочку. Могильная плита у них общая, а надгробных креста над ней два.
«Царствие небесное папа Иван, царствие небесное папа Дима…»
