Ценный приз и диплом Лауреата, а также изданная по результатам марафона книга Антология «45: Параллельная реальность» переданы С. Сутуловым-Катериничем из града Ставрополя и отданы в руки герою.
Кроме этого, на поэтическом конкурсе имени Игоря Царева «Пятая стихия» (сезон 2013−2014)
Валерий Рыльцов получил диплом финалиста и
СПЕЦИАЛЬНЫЙ Приз «Дома Берлиных» (Лос-Анджелес)
в размере $ 250 — за энергетику стихов и за блестящее владение словом и темой.
Поздравляем от всей души!
Итак, Валерий Рыльцов.
Подборка для поэтического марафона Сокровенные свирели «45 параллели».
НЕВНЯТНЫЙ ЛЕПЕТ АОНИД
* * *
Над местом гиблой переправы
потоки мечутся, бурля…
Ковчег затопленной державы
идёт на вёслах без руля.
Кто различает в грязных трюмах
невнятный лепет аонид,
а мир, бездумный и угрюмый
грохочет, лязгает, звенит.
Чья злоба — поздно или рано —
сорвёт девятую печать…
два полушария урана
сближаются — не удержать.
В огне опять не будет броду,
какие гимны ты ни пой,
что не сумело стать народом,
то сгинет злобною толпой.
И что, возникнувший из праха,
ты здесь пытался изменить?
Шипит бикфордов шнур и пряха
уже досучивает нить.
* * *
Вновь кермека сиреневым дымом азиатский пронизан простор
и ничтожен за Доном родимым вековечный российский раздор.
Силой кичились, разумом слабли, оттого всё никак не допрёт —
не единою «вострою саблей» вознесён человеческий род.
Вечен искус — «из грязи во князи», с булавой неразлучен кистень,
погуляли Будённый и Разин, черепами засеяли степь.
(Разберётся Господь, покарает призывающих Русь к топору,
охмуряющих мороком рая, прославляющих «смерть на миру»).
Казаки? Инородцы? Изгои, потерявшие совесть и стыд —
мы унизили землю разбоем, и она этот грех не простит,
(Даже если, восторженно щерясь, я восславлю пожарища дым,
она славу отвергнет, как ересь и не спустит героям моим),
поразит червецом, недородом, спорыньёй, колтуном повилик,
от гордящихся дурью уродов отвращая страдальческий лик.
Серебряный ангел
Татьяне Ивлевой
1
Скажешь родине «danke» и «thank you»
за избыток обид и простуд —
пассажир иноземной подземки,
не забывший, как вьюги метут.
Да каким бы ты ни был усталым,
но доныне не можешь без них…
Ностальгия по рельсам и шпалам,
и броне на путях запасных
настигает катящимся эхом,
залихватским дымком над трубой…
Той страны, из которой уехал,
зыбкий образ. Фантомная боль.
Сам себя обвиняешь в побеге
из питомника лжи и вражды,
обращающем белые снеги
в килотонны замёрзшей воды.
Избегая душевных эрозий,
затвердив немудрёный мотив.
в бутафорский садись паровозик,
обречённо смотри в объектив.
Ты ушёл от имперской потравы,
от засилья холопов и бар…
Над руинами зверской державы
облаков отработанный пар.
В топках пусто. Но выжжены нервы.
В небе морок. В земле креозот.
И нигде паровозик фанерный
никого никуда не везёт.
2
Беглецы, скоморохи, смутьяны
эмигранты имперских орбит,
не о вас ли у музы Татьяны
нелетающий ангел скорбит…
Унесённые ветром скитальцы,
пилигримы холодных пустынь.
Отогрей их замёрзшие пальцы,
тайный ангел, и сам не остынь,
чтобы вера в целебность рыданий,
в серебро, берегущее свет,
извлекала из хриплой гортани
то, что должен сказать напослед
человек средь звериного воя,
средь шакалов с медвежьим мурлом…
Милосердный серебряный воин,
осени нас сакральным крылом.
За бугром, где ютятся подранки,
от державных сбежав ворожей,
будь на страже, серебряный ангел,
с контрафактным клеймом Фаберже.
3
И всё, как раньше, как тогда,
когда цвела душа босая —
уходят письма в никуда,
но никуда не исчезают.
Душа бродила по прямой,
терялась в дурости и вздоре,
ах, сколько соли, ангел мой,
в перенасыщенном растворе.
Зачем мы головы дурим,
что соль собою быть устала…
С твоей судьбой соизмерим
полураспад её кристаллов.
Коль раскрошились за века
ступени в лестнице Линнея,
нас породивший океан
навряд ли станет солонее.
Он тяготеет к молодым,
а нам брести в отрепьях рваных,
пока белесые следы
не затеряются в барханах.
Когда же ляжем наконец,
не важно — дальше или ближе,
там лань придёт на солонец
и землю с жадностью оближет.
* * *
Намертво продутый сквозняками,
начисто лишённый миражей
путь блестит, настырно возникая,
сквозь обман державных муляжей.
Ты один — растерянный прохожий —
стать давно утративший и прыть,
ты страшишься верить, но, похоже
звёзды разучились говорить.
Там, в пространстве без конца и края,
голоден, блестящ и одинок,
горло для беседы выбирая,
на лету вращается клинок.
* * *
День поэзии. Голос в пустыне,
уходящий в песок, как вода.
Твой глагол неминуемо сгинет,
не оставив живого следа.
Сколько брошено — с жару и пылу —
побрякушек на чашу весов,
чтобы слово базальт раздробило,
в золотой обращая песок.
Но поэзия кошкой свернулась
в эпицентре слепого пятна.
Человек, чтобы чаша качнулась,
надо выплакать очи до дна.
День поэзии. Пасынок блудный
упадёт на колени в тоске
в исполинских безлюдных дюнах
с позолотой на мёртвом песке.
* * *
И вновь средь руин и развалин, на сердце оставив надрез,
я знаю, что Бога распяли и вижу, что он не воскрес,
здесь нет ни предела, ни правил и некто, прокравшись в ночи,
от имени Господа правит, копытом по трону стучит,
здесь каждый Пилат и Иуда, здесь властвуют подлость и лесть,
что, кроме надежды на чудо, нас может поддерживать здесь,
где мира устройство срамное диктует беду от ума,
туман над моею страною, то красный, то чёрный туман.
* * *
Аукнулась чреда российских смут
Причудами генетики в бараке.
Сосед по даче, судя по всему,
Произошёл от собственной собаки.
Я убеждался в их родстве не раз,
Юлить перед животным не желая:
И габитус тождествен, и окрас,
И лексикон, и даже тембр лая.
Репертуар для пасти и для рта
Всех встречных причисляет к лиходеям.
Ты говоришь — фамильная черта…
А вдруг — национальная идея?
* * *
Здесь стерня выгорает кругами,
Бронетехника прёт напролом…
Напоследок сложи оригами —
Журавля с перебитым крылом,
Ведь летит над горящим бараком,
И трубит над пропащей страной
Шестикрылый с фасеточным зраком
Обитатель небес коренной.
Выжигая с державных ладоней,
С исполинских корявых десниц
Кровь невинных и грязь, и плутоний
И мазут боевых колесниц.
Что за храм возведём на крови мы
Из оплавленных в пекле камней…
Меч, приросший к руке серафима,
Никогда не расстанется с ней.
И в зенит раскалённый не глядя,
Среди пепла великих держав
Мы всё те же раскроем тетради,
Карандаш обречённо зажав.
* * *
Пускай она темна и далека, узка, непроходима временами —
Дорога сохраняется, пока она идёт за женскими ступнями.
Не страшно, что нельзя предугадать что будет со Вселенною и с нами…
Дорога осмысляется, когда она хранима женскими ступнями.
Не бормочи, что ты — земная соль, нетленный дух в нерукотворном храме,
Смиряйся с тем, что ты — пустой песок, светящийся под женскими ступнями.
Задуманный краеугольным, ты не для того ль раздроблен был издревле,
Чтоб сохранять, как дар, Ея следы, доколе ветер маркесовский дремлет…
* * *
И после стольких адских мук от райских тех плодов,
утешься тем, что никому не отыскать следов
куда, в сиянье золотом упал аэролит,
душа — метафора, фантом… так что же в ней болит!
И с болью той на склоне лет невыносимо бресть.
Души, быть может, вовсе нет, а тело — точно — есть.
На свете всём была одна единственная цель —
когда из тёмного окна склонялась Рапунцель.
И тело рвалось по прямой, всё на пути круша,
какая башня, бог ты мой, какие сторожа!
Тот незатейливый манок слышней день ото дня:
«Скрещенье рук, скрещенье ног» всего лишь западня.
Но как меняешься в лице, когда вдруг на тебя
случайно глянет Рапунцель и ты замрёшь, скорбя,
что прежний пыл не обоймёт, что календарь к зиме
и в сердце льётся тёплый мёд, и ничего взамен.
* * *
Пусть дерево рубил не по себе я, рвать не умел подмётки на ходу,
но половина звёзд Кассиопеи видна в окошко домика в саду.
И строчки неказистые рифмуя, плесну в стакан последнее вино,
кто поместил их на одну прямую — мою постель, созвездие, окно,
и чем за милость эту отдариться в саду полночном на исходе лет…
Гордящаяся прелестью царица до пояса в восторженном стекле.
Старею, брат, возможно и глупею, свою бутыль я осушил до дна,
но половина звёзд Кассиопеи в саду в окошко домика видна.
Подборка Валерия Рыльцова на поэтический конкурс имени Игоря Царева.
* * *
Сгибались дерева и грохотали крыши, —
Над городом в ту ночь свирепствовал Борей
И влажной линзой слёз был тротуар приближен,
Ристалище теней для ртутных фонарей.
Окрест гремящий ад ты измерял шагами
И было не понять в абсурде ледяном:
Проекции ветвей метались под ногами
Или сама земля ходила ходуном.
И, видимо, затем, чтоб ты верней ошибся,
Искрили сгустки туч на сотни киловатт…
Разбитые сердца срастаются без гипса,
А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват.
Циклон загнал в дома людское поголовье
И ты твердил один на улице пустой,
Что слишком мало слов рифмуется с любовью,
Гораздо больше их рифмуется с бедой.
Рифмуется с тоской, с изменой и разлукой
Гораздо больше слов. Угрюм и одинок,
Бреди по тем теням и в темноту аукай,
Смиряясь, что весь мир уходит из-под ног.
* * *
Георгию Буравчуку
Давай наговоримся всласть, покамест не пришли за нами, — безнравственна любая власть, неправедно любое знамя. В зените Марс, на троне тать, на сцене фарс и буффонада, чтоб афоризмы изрекать, ума особого не надо. Смекай, былой «властитель дум», с чем на Господень Суд явиться, когда накаркает беду язык безумного провидца. Где придан только медью лба блеск человеческой натуре, чем монолитнее толпа, тем вирулентней вектор дури и тем желаннее правёж для государственного блага, народу ботать невтерпёж на языке Архипелага. В какую чёрную дыру летят державные качели… А мы опять не ко двору, а мы опять не вышли в челядь, в герои времени, то бишь, что шестерят у края бездны, какое там «…or not to be», шалить изволите, любезный? Изволите ломать комедь: «Герой отважен и неистов…» Державы в подданных иметь предпочитают мазохистов. Чужой и свой замолим грех в каком нерукотворном храме? Мы омываемы со всех сторон студёными морями. Что б ни случилось со страной, потомки скажут: «Ты накликал!» Не с нашей верой островной искать взаимности калигул. Что ждёшь под тучей грозовой, оракул мрачный и нетрезвый?.. На гайку с хитрою резьбой есть болт с имперскою нарезкой. Что ж, помолясь, начнём с азов, с начальных клавишей опалы, в регистрах скорбных голосов опробуем свои вокалы, покамест спит недавний страх и только пыль вдали клубится, и блики вечного костра блестят в слезе на бледных лицах.
* * *
Сергею Лукину
Когда ты выберешь такую тропу, которой сам не рад,
Никто тебе не растолкует, что жизнь творится невпопад.
А мы витийствуем, пророчим, с картонным прыгаем мечом —
Всё впопыхах и между прочим, и вовсе даже ни о чём,
Пока любовь и нежность в сумме дадут лишь приступы тоски
И станет ясно, что безумен вступивший в чёрные пески,
Где бедовать ему отныне, не подымая головы.
Какие пастухи в пустыне, какие дошлые волхвы?
И так непрочно и плачевно вплоть до скончания веков
Твоё невзрачное кочевье — сосредоточье сквозняков.
В шкафу — знакомые скелеты, в стакане — кислое вино,
На мутных окнах шпингалеты уже заклинены давно.
Но погляди — намного ль лучше ползти, катая смрадный ком,
За злобным выводком заблудших, вскормлённых сучьим молоком?
А шар Земли, пронзённый осью, с тяжёлым сердцем заодно.
Так пусть умножится в колосьях надежд мизерное зерно.
Угрюмей сделает, добрей ли счёт обретений и потерь…
К идущим за твоей свирелью не оборачивайся. Верь.
Ведь мы с тобой бредём доныне и клятвы юности храним
Не для того, чтобы в пустыне стать сталагмитом соляным.
Сердца терзающим глаголом не жертвуй скачкам и бегам
И стерегись на месте голом, где виден мстительным богам.
Но, не сумевши разминуться с тем, что грохочет за спиной,
Когда посмеем оглянуться, то станем солью рассыпной.
